Памяти Сергея Павловича Костырко

Сегодня день рождения у Сергея Павловича Костырко, ему исполнилось бы 75 лет. Сегодня же — день его похорон. Сергей Павлович не дожил до своего юбилея всего три дня. Редактор, литературный критик, писатель, создатель «Журнального зала», трепетный и ранимый, увлечённый литературой и внимательный к собеседнику, ушёл по-настоящему светлый и добрый человек. О нём вспоминают его близкие друзья: Геннадий Калашников, Леонид Бахнов, Дмитрий Бавильский.

Геннадий Калашников

Работа над собой

Умер Сергей Костырко.

Написал и не верю — это же Серёга, человек, с которым я дружу вот уже пятьдесят семь лет. Я помню его восемнадцатилетним, рослым, с длинными русыми волосами. Он пришёл на занятия нашего институтского литобъединения, которым руководил Всеволод Алексеевич Сурганов. Мы, первокурсники, что-то писали, совершенно ученическое, запальчиво-юношеское, бурно обсуждали, жили этим. Сергей сразу же заявил, что он критик, и мы ошеломлённо притихли, критиков среди нас не было. Вскоре выяснилось, что «критик» он такой же, как мы «поэты и прозаики», но шутливое отношение к нему, как к «критику», осталось, и он стоически сносил наши уколы, порой довольно обидные.

Человеком он был ранимым, болезненно переживавшим все эти, даже добродушные, выпады, но виду не подавал — не ссорился, не выяснял отношения, а просто делал вид, что его это не задевает. Но задевало и ещё как. Думаю, что именно тогда и началась его работа над собой, его напряжённая внутренняя жизнь, требующая от него огромного терпения и не менее огромных усилий. Именно тогда он начал «делать себя».

Провинциальный мальчишка (к тому времени он жил в Малоярославце), Сергей был очарован литературой, страстно предан ей. Как-то он рассказал мне, что прочёл «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга, и эта книга потрясла его, открыла, как многим из нас, множество имён, сформировала какое-то благоговейное отношение к писателям и писательству. Где-то он раздобыл адрес Эренбурга, приехал в Москву и полдня просидел на лестнице перед дверями квартиры. Его наконец заметили, пригласили войти, (войти в литературу), и он разговаривал с Эренбургом. «О чём вы говорили, Серёга?» — спрашивал я его, но он неопределённо пожимал плечами. Он просто был так ошеломлён, что ничего не запомнил.

Сергей писал прозу. Писал трудно, страшно переживая, сокрушаясь, что ничего не выходит. И действительно, ничего не выходило. Я помню его юношеские «опыты» — сырые, неуклюжие, какие-то шершавые. Мы ругали его, как это водится в юности, беспощадно. Но он не отступал, его работа над собой продолжалась. После института он уехал по распределению в Якутию, отпустил бороду, участвовал в каких-то борцовских якутских поединках, о чём с юмором писал мне в письмах, там же и женился на москвичке-художнице Ире Суворовой. И писал. Писал упорно и как-то безнадёжно, потому что по-прежнему получалось не так, как он хотел.

Он вернулся в Москву, работал и сторожем, и ещё в разных, довольно экзотических местах. Наконец устроился в журнал «Литературное обозрение». Затем были годы работы в «Новом мире».

Но это были внешние обстоятельства, внутренне он по-прежнему строил себя. Он показывал мне свои новые повести и рассказы, и я удивлялся, насколько он вырос. Я только сейчас понимаю, какую гигантскую работу проделал он над собой, какие горы сдвинул, чтобы обрести свой голос, свой почерк. Он неустанно работал, всегда ходил с блокнотом или растрёпанной тетрадкой с загнутыми углами и записывал в неё, чуть ли не всё, что видел, о чём думал, что чувствовал. Он написал и издал несколько книг прозы, всегда ими был недоволен и только иной раз говорил: «Ну, ладно... Не стыдно показать...». Говорил, впрочем, не очень уверенно, потому что писателем себя не считал. «Ну, какой, — отмахивался он, — я писатель...». Не «пробивал» рецензий на свои книги, не поднимал вокруг них шума...

Он стал настоящим критиком — доброжелательным, добросовестным, внимательным. Умел очаровываться, бывало, с восторгом твердил о каком-либо прозаике или поэте, советовал читать его, потом остывал, но тут же очаровывался ещё кем-нибудь. И критические статьи свои писал с неподдельным интересом к тому, о чём пишет. О кругозоре Сергея, круге его наблюдений свидетельствуют сборники его критических статей. А сколько обзоров и колонок написал он в том же «Новом мире»!

Меня удивлял круг его интересов. Он прекрасно знал, чувствовал Израиль. Написал книгу об этой стране «Дорожный иврит». Его очень интересовала литература Китая от старинных писателей до современных. Так что когда его мечта осуществилась, и он попал в Китай, то прочёл в местных университетах несколько лекций о литературе... Китая.

И, разумеется, любимым его детищем был созданный им «Журнальный зал», по большому счёту эпоха в текущем литературном процессе. Он носился с идеей его создания и говорил о ней всем, кто хоть как-то мог помочь. И помогли, «Журнальный зал» появился и заработал. Многие принимали участие в его создании, но Сергей был становым хребтом, душой и сердцем «Журнального зала». Это его детище отнимало у него время и силы, приносило ему и радость, и огромные огорчения. Об этом сейчас не время писать, история этого замечательного сайта будет написана и роль Сергея Костырко будет оценена по достоинству. Он до своих последних в самом прямом смысле дней работал и двигал, держал «Журнальный зал».

...На зимних каникулах мы, уже, наверно, третьекурсники, двинулись в лыжный поход по так называемому «Золотому кольцу». Много было забавных и не очень забавных приключений... Вспоминается, как мы бегали по провинциальным книжным магазинам в надежде отыскать что-то, чего в Москве не купишь. И Серёге повезло: по-моему, в Угличе он купил книгу только что изданного — впервые в СССР! — Альбера Камю, в бледно-голубой обложке издательства «Прогресс». Серёга увидел, как вытянулось моё лицо. Я не смог, каюсь, сдержать своих чувств. Конечно, это омрачило его радость от столь редкостной добычи. Через пару недель он пришёл ко мне в комнату в студенческом общежитии на Усачёвке, где мы тогда жили. «Мне повезло ещё раз... — он протянул мне бледно-голубоватую книгу. — Представляешь, у нас в Малом наткнулся...».

И только спустя время я понял, что он отдал мне тот самый «углический» томик.

...Много чего было за эти пятьдесят семь лет, и ни разу Серёга, как говорят, «не прогнулся», не поступился своими представлениями о том, как должно быть. Просто прекращал общаться, уходил оттуда, где ему становилось неуютно, где было «неправильно».

И вот Серёги нет. И это даже не горе (хотя и горе тоже), но неуловимо и бесповоротно изменившийся мир.

Он был (как тяжело писать это слово) верным, надёжным другом. Я все эти годы чувствовал его плечо.

Буду чувствовать всегда.

Леонид Бахнов

Он дорожил своим именем

Нет Серёжи Костырко. Не могу ни понять, ни представить. Ровно год назад мы с несколькими друзьями, его женой Ирой и сыном Васей отмечали его 74-летие. Как всегда, много смеялись.

И вот.

…Разное вспоминается. Много чего о нём можно сказать — и скажут ещё, конечно. Но была у него одна такая черта… Трудно её выразить одним словом.

Лучше послушайте.

Отучившись в МГПИ и проработав год в школе в Якутии, Серёжа вернулся в Москву. Год был, на глазок, 1974-й. Стал вместе со мной работать в «Литературном обозрении». Его первая должность называлась «учётчик писем». Что подразумевалось под этим «учётом», ни Сережа, ни я, во всяком случае, не знали. Но мы оба пописывали свои и редактировали чужие рецензии.

И вот однажды Сережа зашёл ко мне с нешуточно озабоченным лицом. Протягивает какую-то газетёнку. А там на последней странице в разделе «Культура» небольшой материальчик. И подпись: Сергей Костырко.

— Ну и что? — спрашиваю.

— А ты почитай.

Оказалось, что это восторженный отклик на книгу «Пятьдесят песен о партии». То есть на книгу, где собраны полсотни песен о ВКП(б) и КПСС, как на разных языках народов СССР, так и в переводах на русский.

— Да… — говорю. — И что теперь?

— Сволочь какая! Ну, я ему покажу, — говорит Серёжа, и лицо его каменеет.

Ладно. Проходит несколько дней. Встречаемся в коридоре. Серёжа выглядит несколько растерянным.

— Понимаешь… — говорит. — Отыскал я этого Костырку. Позвонил в редакцию, узнал его адрес. Где-то в Бибирево он живёт, у чёрта на рогах. Заявляюсь к нему. Оказалось, хлипенький такой мужичонка. Увидел меня, услышал, засуетился. Паспорт стал совать — я, мол, Костырко и есть, всё по правде.

— А дальше?

— Действительно, оказался Костырко. И действительно Сергей. Только не Павлович, а Петрович. Ну, я и попросил его под этой фамилией больше никаких опусов не печатать.

— А он?

— Клятву дал, что больше никогда, ни за какие деньги. Но только… Понимаешь, какой-то маленький он, тщедушный. Я-то приготовился, мне драться сейчас придётся, в борьбе, так сказать, отстоим мы право своё. А он…

— Сдался без боя?

— Даже намёка не было! Чаю предлагал.

В общем, о том тщедушном Сергее Костырко я больше не слышал.

…Когда Серёжа поступил в наш институт, МГПИ им. Ленина, я учился уже на третьем курсе. То есть для меня он должен был быть салагой. Но ничего подобного! Как-то очень быстро этот долговязый провинциал влился в нашу крепкую студенческую компанию. Возможно, тому способствовало «лито» — литобъединение, куда мы все ходили (а до нас — такие люди, как Юлий Ким, Юрий Ряшенцев, Марк Харитонов, славные были традиции у этого «лито»!), работа над выпусками смелой по тем временам факультетской стенгазеты «Словесник», которую постоянно грозились прикрыть и как-то даже сорвали с парадной стены в вестибюле.

Потом, впрочем, вернули обратно, влепив её редактору, Паше Ломакину, выговор по комсомольской линии.

«Опять у Костырки вселенская скорбь», — часто говорили мы, завидев его задумчивую фигуру в коридоре. И правда — вживание в московскую жизнь давалось ему не слишком просто. Не то, чтобы он то и дело об этом говорил, но было видно, что его чрезвычайно тревожил и даже, я бы сказал, раздирал кардинальный вопрос: «Зачем я живу?» Мы шутили по разным поводам, над кем-то посмеивались, кого-то подначивали, Серёжа тоже, бывало, улыбался, выдавал что-то остроумное, но в основном пребывал в философской раздумчивости. Мы — на какую-нибудь тусовку, а он — в музей, на выставку, в библиотеку.

Где-то с год он ходил такой — мешком пришибленный, а потом рассосалось. По природе-то он был человек компанейский, при этом глаз-ватерпас, а уж как начнёт рассказывать — слова не вставишь. Байка за байкой! В «Литобозе» у нас довольно быстро образовалась тёплая компания — Лена Хомутова, Эля Мороз, Кирилл Ковальджи, Надя Железнова, Люда Чупринина — так вот, невозможно было представить ни одной нашей посиделки без Серёжи Костырки. К тому же он прекрасно сходился с авторами, не успеешь оглянуться, тот или иной у него уже в друзьях. Читает их, расспрашивает, что у кого да как, заказывает материалы…

И начальство к нему более чем расположено, так что всё в ажуре. Работай себе дальше, расти по служебной лестнице.

И тут случилось неожиданное. Выходим мы со службы, направляемся к троллейбусной остановке, и Сережа мне говорит:

— Всё, Лёня. Я решил уйти из редакции. Хватит. Сегодня подал заявление.

Как сказать? Однажды я шёл в «Литобоз», и в сантиметрах от меня рухнула здоровущая льдина. С крыши упала. Вот такая же примерно реакция у меня была на слова старого друга.

Как, что, почему?!

Серёжа объяснил это тем, что от спокойной редакционной жизни его стало укачивать. Что ему не хватает биографии, встрясок, ну что это, действительно, такое, когда всё за тебя решено на годы вперёд? Ты так можешь, а я не могу.

И он ушёл. Нашёл себе работу в какой-то больнице. То ли санитаром, то ли кем-то ещё. Рассказывал, как по утрам таскает баллоны. Знакомил с кем-то из новых друзей, которые, оказывается, читают те же книжки, что и мы. А потом — сначала от журнала «Вокруг света», а потом и от других — начал ездить в дальние поездки, писать об этом очерки.

А потом устроился на работу в «Новый мир». Поначалу тоже чуть ли не учётчиком писем. И проработал там почти до конца жизни. Когда-то, чуть ли ещё не в институте, он мне говорил, что его мечта — работать в журнале Твардовского. Поддерживать, так сказать, традицию. Хотя самого Александра Трифоновича к тому времени уже «ушли».

А я тем временем вспомнил. Вернее, связал. Незадолго до ухода из «Литобоза» у него был разговор с замом главного, по совместительству замом секретаря парторганизации журнала.

— Ну что, Сергей Павлович, — сказал тот. — Пора вам в партию вступать, так? С удовольствием вас порекомендую!

А что? И порекомендовал бы. Анкета у Сергея — пальчики оближешь: отец простой железнодорожник, осмотрщик вагонов, сам будущий кандидат в члены КПСС родился далеко, аж в Приморском крае, потом переехал опять-таки не в Москву, а в Малоярославец Калужской области. Пролетарская косточка! Примут без сучка-задоринки. А потом, глядишь, и сам замглавного будет служить под его началом.

Вот такой вопрос был поставлен перед старшим редактором журнала «Литературное обозрение»: будем вступать в партию? Или нет? Мне бы такой вопрос ни в жисть не задали — соцпроисхождение не то, и вообще. И выбора бы, по счастью, не было. А у Серёжи был. И он ответил: «Нет». Хотя такие дали перед ним простирались.

В чём, впрочем, никто из его друзей не сомневался.  

И вскоре после этого он ушёл из журнала.

Связаны ли эти два события? Думаю, да. Прямой связью. К тому времени вера в «хороших коммунистов» уже давным-давно проржавела. А ходить с клеймом карьериста на лбу — тоже, знаете ли…

Хотя и слова о том, что спокойная жизнь стала укачивать, тоже не были позой.

Но к чему я это всё вспоминаю? А вот к чему — к вопросу о репутации. Говорят, этот вопрос нынче мало кого волнует. Всё, дескать, головокружительно сложно и до рвоты неоднозначно. А вот мой друг, сколько я его знаю, никогда не позволял себе оступиться. Не то чтобы, как сейчас говорят, боялся испортить себе некролог. Совсем нет! Просто — дорожил своим именем. Или, если хотите, целостностью натуры. И не было для него в этом деле мелочей. Ни в его собственном творчестве, даже малой рецензии, ни в ведении придуманного им же «Журнального зала», хотя какие уж деятели ни мечтали туда пробиться, а ещё лучше — оприходовать и взять под своё крыло.

Дмитрий Бавильский

Вечность в подшивке

Для меня Серёжа Костырко, прежде всего, идеальный практически друг — сорта «друг в беде не бросит, лишнего не спросит», едва ли не единственный из литературной братии, кто бескорыстно интересуется собеседником больше, чем собой, а также в любом разговоре обязательно спросит — как там с работой, нашёл ли…

А если вновь выпадает «ну, конечно же, не нашёл», то «Костырко почешет репку», да что-нибудь придумает. И ведь придумывал, реально пытался помочь. Серёжу действительно интересовало, что я пишу, о чём думаю, какие планы. С ним можно было говорить об этом часами. И говорили ведь. Умел слышать. Хотел понимать, разбираться.

Серёжа Костырко — практически идеальный редактор, столько десятилетий подряд работавший в одной из самых центровых редакций. В самом центре Москвы и литературного мира. Литературного мира Москвы, из номера в номер делая тот самый «Новый мир», который мы теперь считаем «классическим», «традиционным» и, как кажется, лучшим.

В сравнении с советскими временами-то уж точно нынешний «Новый мир» живее и разнообразнее, а Серёжа многие годы делал в нём критику (от книжной рубрики ведь отказался совсем недавно — в прошлом, что ли, году, тянул свои ежемесячные новинки едва ли не до самого конца), отвечал за сетевую версию, писал статьи, был обозревателем, «читчиком», в редакции работы всегда много…

Костырко увлекала редакционная работа, хотя, конечно, уставал сильно, особенно в последние годы, но сколько ж он рукописей прочитал, сколько книг перелопатил и описал в своей узкой, прокуренной комнатёнке-келье с видом на ленкомовские задворки, заваленной медленно стареющими новинками…

Десятки имён, сотни текстов, рекомендаций, тысячи публикаций. Неимоверный конвейер, требующий постоянной поживы, способной отнять у творческого человека всё его «личное» творчество. И тут, конечно, Костырко повезло сочетать приятное с полезным — критиком Сергей Павлович был от бога. Ещё со времён старого «Литературного обозрения», где, если не путаю, его писательская дорога начиналась.

Искреннее любопытство, помноженное на человеческое бескорыстие и увлечённость литературным процессом, каким он должен быть в идеале. Это когда писатель пописывает, читатель почитывает, а не вот эта вот мутная маета с премиями, резиденциями и круглыми столами. В интересе к «подлинной литературе», Костырко вытащил в «Новый мир» и меня, поначалу ставя в тупик своими заданиями.

Теперь-то моих публикаций в «Новом мире» — под сотню, но самое первое моё эссе в журнале, скоро ставшим родным, было про рассказы кинооператора Сергея Ландо, о котором я ничего раньше не слышал. Думал, что он — товарищ редактора, раз уж Костырко говорит о нём с таким неподдельным интересом. С жаром. Но вскоре осознал, что имена, на которых Серёжа настаивал, возникали из бескорыстного восхищения чужим талантом, которому нужно помочь.

Костырко постоянно рассказывал о десятках авторов, настаивая на их первородстве. Зачин у наших разговоров был примерно одинаков: читал ли я такую-то или такого-то? И почти всегда незнакомое имя. Чуть позже эти прозаики из речи его исчезали, уступая другим, точно таким же перворазрядным талантам, требующим сочувствия и внимания. Серёжа был практически идеальным читателем — он видел потенциал не только автора, но и каждого конкретного текста. Легко давал точные советы. Чётко выстраивал контекст, вновь и вновь расширяя поляну — то китайскими фантастами, то балканскими модернистками, то очередными дебютантами из провинции.

Разумеется, Костырко всё понимал про эссеистику и прозу, так как судил и рядил всех по себе — Сергей Павлович — идеальный практически писатель: тонкий, глубокий, неповторимый, действительно разведывающий «новые территории», которые ещё только нужно найти и сформулировать. Это ведь в далёком прошлом писателей делили на великих и «второго ряда», теперь же межевание проходит между «настоящими» и всяческим поддельным фуфлом, которого всегда в разы больше.

Сергей Костырко — настоящий писатель, настоящее и подлиннее не бывает. Именно поэтому он, как и авторы ему подобные, обречены на широкое невнимание и маргинальный статус — литература не шоу, она и продаётся плохо, а читается ещё хуже. Невнимательнее. Как и всё то, что требует труда, терпения, интеллектуальных вложений. Размышлений над тем, что хотел сказать автор, а не того, что читатель решил вычитывать из чужого намерения, да обознался.

Мягкий и человечный, тактичный и всепонимающий, Костырко примерно так и выстраивал свою намеренно неброскую, размышлением растущую прозу. Он писал её плавными, ритмическими волнами, приносившими читателю дополнительные ощущения вполне материальных, материально осязаемых объектов. Схожими возможностями, пожалуй, обладает камерная музыка — смычковые квартеты, бесперебойно думающие в режиме реального времени.

В одном из обзоров я обозвал Серёжу тихим лириком, элегиком городского пространства — несмотря на нестоличное происхождение, Серёжа стал идеальным практически москвичом. Из тех, что работают в центре, живут в «новостройках», давным-давно ставших старостройками, мечтают о выходных в Малоярославце. Персонажи Данелии в конторах и декорациях фильмов Рязанова. «Из карманов мы курево тянем, популярные песни мычим…»: такое вежливое и аккуратное пижонство Сергею Павловичу шло как влитое — он был большим, глазастым и элегантным. Масштабным. Выше подавляющего большинства, из-за чего галантно горбился.

Чутьё его безупречно и дело не в том, что это именно Костырко позвал меня, провинциального аспиранта, в критическую академию АРС’C, просто отлично помню, как носился он с идеей «Журнального зала», пробивал её, убеждал всех и каждого в необходимости сетевой библиотеки толстых журналов, когда еще никто (никто!) не понимал её необходимости.

Это сейчас подобные сайты кажутся рядовым и само собой разумеющимся явлением, однако следует вспомнить конец 80-х/начало 90-х с миллионными тиражами, из-за которых останавливались типографии, с полной и безоговорочной, как тогда казалось, победой гуманитарного дискурса. Раз и навсегда установившего в стране гуманистические (человеколюбивые) порядки. Даже мне, совсем юному и отчаянно передовому постмодернисту, инициатива «олдскульного Костырки» казалась избыточной и, мягко говоря, второстепенной…

Тогда, когда подписка постоянно росла, а страна выстраивалась в очереди за свежими номерами толстяков, создавать представительство журналов в сети казалось забавой позавчерашнего дня — несмотря на молодость и неопытность российского интернета. Хотя, возможно, потому что никто тогда ещё не представлял культурного, да и какого угодно (того же коммуникационного — до первых соцсетей, до самого первого ЖЖ, ещё были годы и годы) потенциала. Сергей Павлович пробивал идею «Журнального зала» с поразительной настойчивостью. Эта институция, как бы она ни развивалась дальше, навсегда останется его детищем.

Писать о Сергее Павловиче в настоящем времени — не риторический приём или же уловка ума, пытающегося смириться с потерей старшего товарища, но констатация неотчуждаемых заслуг этого большого и красивого человека. Со смертью его очерки и ритмически отчётливые травелоги не стали хуже, журнальные книжки плоше, дружеские чувства тусклее.

Всё осталось при имени его и при нас, сохранилось в культуре и будет в большом каталоге, который Серёжа отстраивал всю свою жизнь, храниться дальше. Вечность его наступила гораздо раньше — в подшивках литературных ежемесячников и обозреньях в сети. Как и Костырко, я точно также чувствую себя представителем цивилизации толстых журналов. Грааль её как раз и заключён в безмолвных годовых подшивках, спящих в пыли антресолей и дачных чердаков до радостного утра, в котором найдётся чудак, зачем-то открывший старую журнальную книжку на странице с оглавлением. С наполовину выгоревшими шрифтами, в которые вложено столько титанических, но незаметных сил.

Когда-то толстожурнальная сеть покрывала собой не только нашу страну, но и планету, да только теперь надорвалась и тоже выгорела. Цивилизация толстых журналов подходит к концу и такие доблести её, как скромность и терпение, радости всеобщей одухотворённости и коллективного труда, помноженные на творческие индивидуальности, растворившие себя в этих радостях и трудностях без остатка, уходят в окончательно законченное прошлое.

В феврале Серёжа позвонил, как я теперь понимаю, попрощаться. По голосу его, глухому и осторожному, с первых слов определялась неодолимая беда. Сергей сделал вид, что советуется. Какое издательство можно было бы ангажировать для новой (он сказал «последней» таким тоном, словно бы заранее подводил итог) книжки? Чем можно было бы заняться на пенсии, когда сил мало, а времени много?

Я вспомнил о его дневниках. Лет пятнадцать назад мы ездили с ним в Пермь, и Серёжа методично описывал всё, что происходило в пути. Детализировал этнографию и местные литературные события. В дневниках этих много о жизни редакции «Нового мира» ещё при Залыгине. Ну, и о московских писательских делах за многие-многие годы. Десятилетия, считай. Предложил сделать выборку. Сергей сказал, что уже пытался соорудить из них компиляцию, но время ушло. Не интересно уже. Хотя, конечно, можно попытаться.

После таких слов подтексты стали прозрачны. Ему не хотелось тратить остатки дней на леденцы, а у меня уже есть опыт подобных звонков, когда больной человек звонит как бы «просто поболтать». Прячет надрыв за бытовыми деталями, но говорит усталым голосом, внутри которого уже колбасится эхо небытия. Будто бы заранее обживая кучу времени после того, как пойдёт на поправку. Чуть больше года назад Андрей Левкин вот точно также звонил поболтать о том, что будет завтра. Говорил, что теперь у него, ну, столько времени впереди, что…

 — А ведь во мне нет ни капли русской крови, представляешь? — Сказал Серёжа почти напоследок, неловко улыбнувшись, когда мы успели попрощаться, но разговор не увял. — Я ведь — Ко-стыр-ко и радуюсь, что успел побывать в родном селе на Полтавщине, половина которого — Ко-стыр-ки, представляешь? Как же они меня принимали, как близкого и родного…

Его прощальный смешок остался последним воспоминанием о нашей последней беседе. Лет пять или шесть назад меня накрыло чувство, что старшему другу Серёже осталось не так уж и много. Хотя тогда он был ещё ого-го и ничто пока не предвещало. Однако чувство свербело и не рассеивалось. Я таскал в себе этот пепел какое-то время и не знал, что с ним делать, пока не подоспел юбилей Сергея Павловича Костырко и, прикрывшись круглой датой, я написал большой текст о том, чего мой товарищ достиг. Долго подбирая слова. Очень важно, что друг прочитал хорошие слова о себе при своей жизни. Как будто можно читать что-то, о себе или не о себе, после своей смерти…

Самое важное почти всегда находится в нюансах и полутонах. Главное плохо заметно со стороны — и, как роза ветров, состоит из влияния разных материй. То, что Сергей Павлович — хороший друг и выдающийся редактор, идеальный читатель и прекрасный критик, настоящий, подлинный писатель, прозаик, эссеист, путешественник и фотограф, постоянно держащий нос по ветру в смысле актуальных тенденций искусства и технологий, что позволило ему придумать «Журнальный зал», пока что затмевающий все прочие его достижения, — так вот вся эта роза творческого первородства и определила особый строй творческой жизни Костырко, кажущийся мне опережающим отпущенное ему судьбой время.

Эта стратегия будущего и она, естественная и органичная для беспафосной личности, экономящей на понтах, создана на вырост. Суть в том, нынешняя литература — дело отчаянных одиночек, не претендующих на успех. С этим заранее устаревшим, переусложнённым ремеслом, в основе которого — предельные интеллектуальные усилия, на которые отныне способны единицы (причём, чаще всего по привычке быть, оставаться человеком: чтение это же про человечность), победить невозможно. Можно лишь не проиграть. Писателей теперь, даже самых первоклассных, подлинных, настоящих, нашей культурой и языком накоплено столько, что даже безответственных блогеров, кажется, в поле зрения попадает гораздо меньше.

На любое настроение, блажь или время суток можно найти когорту первосортных имён… Уже только они, отобранные из отобранных, в острой конкуренции друг с другом, способны составить crème de la crème из самых лучших, изысканных произведений первой величины, заполнивших собой всё время, отпущенное под чтение. Что ж говорить про других, заранее третьестепенных?

Конец цивилизации толстых журналов состоит ещё и в изменении агрегатного состояния библиотек, самого вещества повседневного чтения. Наполняя его избыточным и ненужным. Заводить архивы, трястись над рукописями кажется бессмысленным и бесполезным. Да и какие рукописи, машинописи теперь, в эпоху жёстких и выносных дисков?

Сергей Павлович Костырко столкнулся с новой реальностью литературных технологий «века цифры», когда мы ещё читали газеты, а важные новости узнавали из телевизора, покрывающего сигналом десятки миллионов человек одновременно. Кто б тогда мог подумать, что совсем скоро понадобятся медиумы и носители, прямо противоположные средствам максимально массовой информации — книги, рассчитанные на десятки людей, озабоченных собственной антропоморфностью. Читающих, чтобы по-прежнему оставаться людьми.

Такая ситуация требует писателя нового типа, организованного наособицу и уже точно не по советским лекалам. Ибо нет ничего более уединённого и даже одинокого, чем писательский труд и литераторское существование — жизнь странного, отдельного, штучного человека, чувствующего повышенную ответственность за наличие смысла в мире.

Все последние годы я неосознанно наблюдал, как Костырко извлекает себя из всех общих мест, тусовок и редакций, как постепенно дистанцируется даже и от родного «Нового мира». Ежедневная работа Сергея Павловича, нашего дорогого Серёжи, целиком и полностью принадлежала, и до сих пор продолжает принадлежать отчаянным одиночкам, озабоченным человечностью. Уровнем её в жизни.

Являя гуманистический идеал, Сергей Павлович Костырко помогает не отчаяться и не пропасть по одиночке. Говорить о чертах его личности и творческих достижениях в прошлом времени не следует ещё и потому, что литературные практики устремлены в будущее. Они необходимы для выживания в настоящем — для того, чтобы ночь простоять да день продержаться, однажды проснувшись в прекрасном и гармоничном мире гуманитарных (следовательно, гуманистических) подходов. Важнейшей частью его окажется литература, подлинная и настоящая — та самая, которой Серёжа служил до последнего дня.