Ольга Балла днём обретает облик обычного человека, а по ночам становится мудрой совой с интерактивным пером. Наверное, только эта метаморфоза позволила ей написать рекордное, достойное книги Гиннесса, количество статей — около двух тысяч. Одну из многочисленных литературных наград Ольга всегда носит с собой: это награда журнала «Лицейское и Гимназическое Образование» — «Мозги года», присуждённая ей в 2004 году. Википедия представляет Ольгу Балла как литературного критика, эссеиста, редактора, автора словарных статей, окончившего исторический факультет Московского педагогического института и защитившего диплом по психологии. Попробуем и мы составить своё представление о человеке-сове.

Ваша дипломная работа называлась «Почерк как источник психологической информации» и наверняка была доказательной. Но теперь люди практически не пишут от руки. Имеет ли компьютерное письмо свой почерк, по которому возможно получить психологическую информацию об авторе?

Ах, это было так давно. Она была такой, я бы сказала, кустарно-доказательной — я пыталась вручную систематизировать и отчасти формализовать опыт собственных многолетних наблюдений, вывести интуиции, ощущения, догадки и предположения на более-менее сознательный уровень. По существу, это был очень наивный студенческий опыт, а в значительной мере и изобретение велосипеда, — но мне хотелось изобрести именно собственный велосипед и продемонстрировать собственные способы езды на нём. Конечно, для серьёзных выводов, для их статистической обоснованности надо было бы иметь проанализированными существенно большие объёмы материала.

Что же касается первого утверждения (согласно которому практически не пишут) — мне кажется, это сильное преувеличение. Пишут, по всей вероятности, поменьше, чем в пору нашей докомпьютерной юности, но ведь всё-таки ещё очень много. Строго говоря, почерк — это те линии, что проводит человек (рукой или иной частью своего тела), а на компьютере он только на клавиши нажимает, и появляющиеся притом буковки вполне безличны, их, совсем грубо говоря, рисует машина. Если при письме на пишущей машинке ещё возможны какие-то телесно определяемые элементы индивидуальности (скажем, неравномерная сила удара, при которой у разных отпечатков получается разная степень глубины), то как это возможно в случае электронных значков на мониторе — мне догадаться не удаётся. Возможны, конечно, персональные предпочтения того или иного типа шрифта или его цвета и, наверно, о каких-то личных особенностях они свидетельствуют, но для насыщенной, информативной картины этого маловато.

Настраивая оптику своего вектора зрения, вы как редактор обращаетесь к определённым тематическим материалам или к определённым, заслужившим внимания авторам? Важнее идея текста или персоналия? Где ищете?..

Ой, вопрос так сложно устроен, что я не уверена, что правильно его поняла. Где ищу материалы для редактирования, то есть тексты для своих отделов «Знамени» и «Знание — Силы»? Частью их присылают мне наши давние авторы (иногда и неизвестные авторы со стороны; иногда же тексты их бывают так хороши, что они становятся нашими постоянными авторами), частью заказываю — тем, о ком имею достаточную степень уверенности, что они хорошо пишут и хорошо понимают предмет. (Ну, например, если речь идёт о рецензировании сложной прозы, то с высокой вероятностью с этим блестяще справится Александр Чанцев; если о рецензировании книг по литературоведению, по истории и теории культуры — то Александр Марков, Дмитрий Бавильский, Николай Подосокорский; если нужен текст о художественной выставке — лучше Дмитрия Бавильского не сыскать…)

Где нахожу авторов? Некоторые из них — очень давние, писавшие в журналы ещё до меня, некоторых привела и по сей день привожу я, встретившись с ними в соцсетях или в иных областях жизни, некоторых приводит кто-то ещё. Что касается тем, то в «Знамени» это в решающем преимуществе русская словесность и гуманитарная мысль (а также, в меньшей степени, разные виды художественной жизни) XX-XXI века; с недавних пор мы стали писать и о переводах из современных зарубежных литератур, чему не нарадуюсь.

И идея текста, и личность автора, конечно, важны, но важнее всего, чтобы текст был хорошо написан и был умным и глубоким. Правда, если в основе (ну предположим) блестящего текста вдруг окажется какая-нибудь сильно чуждая вверенному мне изданию идея, увы, придётся от него отказаться.

Люди в нынешней, требующей отчётливости обстановке всё время делятся на противоборствующие группы. Слово «раскол» преследует наше общество. К какой из групп, наделяющих литературу спасительной силой и отказывающей ей в таковой, принадлежите вы? Литература несёт миссию спасения мира?

Ох, боже мой, всеми силами надеюсь, что я не принадлежу к группам (групповая принадлежность неминуемо в изрядной мере ослепляет, а мне и своих слепот довольно). Увы мне, у меня не получается верить в спасительную силу литературы в отношении мира в целом, — а вот в отношении отдельной души с её отдельным умом — вполне себе. С миссией утешения, укрепления, прояснения неясного литература, кажется, более-менее справляется, а другого я от неё и не жду.

Людей, сочетающих службу/работу с хобби/любимым делом называют счастливчиками. Когда, в период становления чего, в каком статусе себя вы определили то самое счастливое совпадение? Ведь так было не всегда…

Ну как не всегда? Скорее уж всегда. Сколько себя помню (ну почти лет с трёх совершенно точно), я всё время читаю и пишу (а пишу всё время просто потому, что я таким образом думаю). В школьные годы, отвечая сама себе на вопрос, чем бы я хотела заниматься в жизни, что непременно-непременно должно быть в моей будущей профессии, пришла к решению: она должна быть такой, чтобы «читать, писать и ездить». Первое и второе я, по собственному чувству, умела лучше всего остального (всё остальное валилось из рук или совсем не давалось), а последнего хотелось тем более страстно, что в детстве этого отчаянно недоставало и мечталось об этом со страшной силой. По всему выходило, что заниматься надо журналистикой — чтобы был третий компонент, «ездить». Так оно в общем-то и вышло (по большому счёту, надо было поступать на факультет журналистики или уж на филологический, потому что лет с двенадцати мне было очень интересно, как устроена литература; по моей юношеской дури вышло несколько иначе, но окольными путями я до журналистики всё-таки добралась, хотя попала в неё поздно — уже после тридцати — и совершенно случайно, а в литературную критику и того позже, почти в сорок, ужас, кошмар). Журналистикой я тоже в каком-то смысле занималась изначально (и даже совсем изначально: мама, будучи беременна мною, училась на факультете журналистики МГУ, так что — ещё с внутриутробного периода): все школьные годы делала классную стенгазету (и сопутствующие издания формата «боевой листок»), а помимо того мы с другом-соседом многие годы выпускали рукописный журнал «Клыки времени». Но вообще журналистика в детстве была «масочным» проектом: когда взрослые приставали с вопросами, «кем ты хочешь стать», я — о настоящем же и тайном не скажешь! — говорила, что «журналистом, как мама», и все, умиляясь, удовлетворялись ответом. На самом-то деле Больших Проекта (назовём их палеопроектами) у меня было — последовательно — три: вначале, ещё до школы, мне мечталось быть волшебником (не то чтобы я думала, будто этому можно научиться, — но хотелось, чтобы это было возможным), потом — писателем, потом — философом. Признаваться в этом публично было, разумеется, невозможно. Теперь все три палеопроекта составили область несбывшегося, совершенно необходимую для полноценной жизни.

Простите за интимную подробность, но на все книжные ярмарки вы «заезжаете» (и тут употреблён верный глагол) с пустой сумкой на колёсиках. Как на вашей личной жизни отражается факт прибытия домой с сумкой, перегруженной «современными авторами»? Не вызывает ли такое присутствие «чужих людей» на совместной жилплощади протест у вашего супруга?

Да разве же это интимная подробность! Это же весь свет уже знает (тэг в социальных сетях — #приключения_серого_чемодана), так что никакая это не сумка, а целый чемодан, и пустым он остаётся недолго… Слава богу, главный герой моей личной жизни меня понимает и принимает (хотя да, вообще-то ворчит и растрату денег не приветствует).

Вы много путешествуете. Не редко по железной дороге. Помимо цели посмотреть страну, людей, помимо служебных поездок, не есть ли в путешествовании (боже, путешествующим спутешествуй!) ещё и некая попытка высвобождения, уход из-под гнёта действительности, переход от одномоментности к резкой смене картинок жизни, попытка забыться под «белый шум» ж/д полотна? Как у Георгия Иванова: «Поезд бежит и бежит, / Гонит нечаянный сон. / Сердце моё дребезжит / Или разбитый вагон».

Да куда ж от неё денешься, от действительности! Она, родимая, везде, мы её в дверь, она в окно — и гнетёт, гнетёт… (Забыться если что и помогает — то это работа, вот она помогает точно, поскольку требует очень большого внимания, забирая его у всего остального.) Я думаю, что это разъезжание — от голода по миру, от безумного стремления его освоить и присвоить — хотя бы символически. Вообще в этом есть что-то от спора со смертью и смертностью: ездить — как и читать — значит проживать много жизней. В значительной мере это (гипер)компенсация детской «недоезженности», исполнение детских мечтаний о дальних — непременно дальних! — дорогах, но не только: осваивать новые пространства вообще интересно. Ну и, наконец, — в дороге хорошо думается, просто от самого факта движения.

Недавно вы высказали такую мысль: «Стоит сделать из жизни рабочее место, и её выносимость возрастает немедленно и многократно. Лучший из способов морочить себе голову». Те самые «рабочие места» вам приходится создавать почти в каждом городе, куда приводит командировочное удостоверение или семейная дорожная карта. Вы более космополит или эндемик? И как влияет привязка к месту, смена локации, географическая широта на КПД работы?

Рабочее место в лице ноутбука ездит со мной, это неснимаемый улиткин панцирь. Я, конечно, типичный эндемик, человек московского Юго-Запада, и совсем никакой не космополит (разъезжаешь по другим городам, а то и странам, — прекрасно же знаешь, что ты там чужая, у тебя нет тут ни своего места, ни своей совокупности человеческих связей, привычек, моделей поведения, ты не считываешь здешних подтекстов…), я чувствую с Москвой, даже с одной лишь своей частью её сильную не только эмоциональную, но телесную связь.

В поездках, конечно, работать труднее, это требует гораздо более высокого напряжения, — дома ты этим занимаешься целый день в удобном кресле, а в поездках, когда днём непременно где-то ходишь и успеваешь устать, работа — которой никто не отменял — поневоле смещается в вечер-ночь, в которые вопреки любой усталости надо всё необходимое успеть. А утром — ещё и более-менее рано вставать, чтобы увидеть и сделать всё то, ради чего ты вообще сюда приехала. Вот это всё и влияет, а географические координаты — как раз совсем нет. Дома несопоставимо свободнее, даже когда работаешь всё то время, что не спишь (как оно примерно всегда и бывает).

Статус обязывает. Эмоциональное высказывание критика всегда имеет общезначимый вес. Если бы вы писали кодекс литературного критика, на какой бы черепахе и каких трёх слонах он держался бы?

Пусть черепахой будет образованность (чем больше, глубже и многоохватнее — тем лучше), а слонами — понимание / эмпатия, уважение (к тексту и автору — независимо от того, нравится ли нам текст и разделяем ли мы позиции автора) и критичность — и к предмету анализа, и к собственной мысли.

Мариэтта Чудакова утверждала, что писатель всегда решает какие-то глубоко личные проблемы. А какие проблемы решает критик? Критик и редактор всегда на вторых ролях?

Критик решает проблемы понимания — не только своего собственного (хотя и его тоже), но в первую очередь общекультурного. Критика — это служба понимания, работа прояснения.

Это мы-то на вторых ролях по сравнению с писателями? Вообще-то это писатели обыкновенно уговаривают критиков написать об их книгах — и иной раз бывают в этом чрезвычайно настойчивы, и некоторые ещё обижаются, когда мы этого не делаем (как написал мне некогда один поэт, «про меня уже семь человек написали, а вы ещё нет!»), — но я что-то не припомню критика, который уговаривал бы писателя разрешить отрецензировать его книгу… С другой стороны, если бы они ничего не писали, что бы мы рецензировали? Если говорить серьёзно, то все мы равно необходимы друг другу как участники одного большого общекультурного разговора (культура — это же большой разговор). И даже редактор, — уж на что, казалось бы, вторичная фигура, с чужими текстами работает, — совершенно необходим как представитель взгляда (на текст) извне — по отношению к собственному тексту взгляд весьма часто замыливается. И критики, и редакторы — связующие звенья между писателями с их одиноким трудом и культурным целым.

Служба редактором и критиком предполагает многочисленные контакты в литературном и не только мире. Назовите, пожалуйста, тех людей, которые стали для вас за годы деятельности гением места или являлись пассионарием.

Тут я опять не очень понимаю вопрос. О гении какого места идёт речь? Москвы? Наверно, у меня нет таких людей, — те москвичи, кто мне в силу чего бы то ни было важен, — важны мне сами по себе, а не как градо- или местообразующие фигуры. Хотя, впрочем, Дмитрий Бавильский, живущий на два города — Москву и Челябинск, — вполне может быть назван гением места своего родного Челябинска и даже посёлка АМЗ, где живёт, — он их именно что создаёт постоянным выговариванием и осмыслением, притом не только как писатель, но и как фотограф.

Пассионарий — это тот, кто себя страстно сжигает? Кажется, я таких не знаю. Есть соблазн назвать кем-то вроде этого того же Бавильского, который целиком подчинил свою жизнь интеллектуальной работе, но у него всё очень систематически выстроено, вряд ли тут может идти речь о страстном самосжигании, скорее — о тщательном, заботливом использовании каждого клочка жизненного пространства. Напрашивается на такую роль и неистово много знающий, работающий и успевающий Александр Марков, — но тоже не знаю, в какой мере это самосжигание и самопреодоление, — мне кажется, у него такие объёмы деятельности — просто от внутреннего избытка, который таким образом с удовольствием осуществляется.

Леонид Юзефович однажды сказал, что «созревание таланта — процесс таинственный. В смутные времена — особенно». А если говорить не о таланте, а о гениальности. Существует расхожее мнение, что литература сейчас не может родить гения. Означает ли это обесценивание регистра современной литературы?

Господи, откуда носителям расхожего мнения знать, что литература может и чего нет? Суждения такого рода означают, скорее всего, самонадеянную слепоту тех, кто их высказывает. (Для этого надо бы видеть её в целом, на всех её уровнях, во всех измерениях, в синхронии и диахронии… — не представляю себе, кто мог бы таким похвастаться.) Гения вообще не литература рождает, гений — человек с некоторыми чрезвычайными возможностями — рождается независимо от неё (причём даже независимо от степени смутности времени!) и затем осуществляется на материале современной ему словесности. Ну, или на каком-то другом, если, допустим, на актуальном историческом этапе делать это в литературе неинтересно.

С какими писателями вам интереснее беседовать, вести внутренний монолог: с прозаиками Серебряного века, с шестидесятниками, с современными авторами-прогностиками?

Ну, Серебряный век далековато, это совсем иное культурное состояние, во многом, думаю, для нас уже непрозрачное, и люблю я из него — да, наверно, и не только из него — больше поэтов (Мандельштам — совершенно необходимый собеседник с юности, и Марине Ивановне Цветаевой я за многое благодарна). Вообще мне почему-то интереснее прозаиков поэты и философы (и эссеисты, соединяющие в себе и тех и других). С шестидесятниками, пожалуй, я не очень собеседничаю (хотя ведь это родное поколение — поколение моих родителей. Из писавших в шестидесятые и относящихся к этому поколению сразу идёт на ум Леонид Аронзон). Куда отнести Лидию Гинзбург, одну из важнейших заочных наставников? А Григория Померанца? А, скажем, Елену Шварц? — ни к одной из предложенных категорий они не относятся. Мамардашвили, сильно в своё время повлиявший, — скорее, наверно, шестидесятник, хотя это очень условно и, мне кажется, он тоже из рамок вываливается. Из ныне живущих к важнейшим для меня внутренним собеседникам надо отнести Михаила Эпштейна и Ольгу Седакову. Из чуть младших ровесников — не раз помянутого на этих страницах Дмитрия Бавильского.

В пресловутых 90-х многим людям искусства приходилось кардинально менять род занятий для выживания. У многих и сейчас есть ощущение биологического конца мира или, по крайней мере, локального коллапса. Чем бы вы могли заработать на жизнь, если бы литература как психологическая компенсация больше абсолютно не была бы востребована обществом?

Хм. Ну, я по образованию преподаватель истории, по приобретённой квалификации — эксперт-почерковед (семь лет этим занималась профессионально — в те самые пресловутые девяностые), сценарии телепередач писала, с венгерского могу переводить. Кстати, работала одно время в архиве (музея Льва Толстого в Москве) — славное занятие. Библиотекарем быть неплохо (библиотеки сохранятся же?). Журналистика опять же! — она-то хоть будет востребована?

Выводили ли вы для себя законы существования в смутное время? Какие-то поддерживающие практики? С одной стороны, в развитии человеческих взаимоотношений мы близки к временам, о которых Мережковский говорил, что невозможно не только писать стихи, но и говорить невозможно. «Слово бессильно, когда наступило озверение…». С другой стороны, на человека, так и не научившегося выстраивать отношения, напирает ИИ. Возможно, вскорости ИИ вступит в права и приведёт к концу эпохи человеческой исключительности. Как выживать?

Лучший из законов существования в смутное время сформулирован задолго до меня: делай, что должно, и будь, что будет. (Хорошо ещё «держать свой ум во аде и не отчаиваться», — но для выполнимости такой программы надо всё-таки быть верующим, не каждому удаётся.) Из поддерживающих практик самая действенная — пожалуй, единственная по-настоящему действенная — это работа: она даёт чувство формы, воспроизводимой собственными руками, утешающее чувство достижения целей. На втором месте — чтение, именно вольное, не связанное с рабочими задачами: оно впускает в человека большие объёмы другой жизни, других жизней и даёт чувство того, что жизнь не сводится к текущим обстоятельствам, она существенно их превосходит. Оно освобождает внутренне, оно даёт возможность не жить сиюминутным. Я вообще категорический противник того, чтобы жить «здесь и сейчас», по-моему, это совершенно губительная, редуцирующая человека установка. Жить надо всегда.

Ну и ещё из персональных лайфхаков: спасает последовательное решение повседневных задач, поддающихся решению, — в порядке, так сказать, их поступления. Это как при переходе через пропасть: нельзя смотреть в пропасть, голова закружится, упадёшь, — надо смотреть себе под ноги, не дальше ближайшего шага, держать в поле зрения зону своего ближайшего действия, которую ты способен контролировать и в которой ты можешь ориентироваться. Тогда появляется шанс шаг за шагом перейти.

Сказанное Мережковским — пустая фигура речи (что-то он не был замечен в обете молчания). Стихи, кстати, в наше время ещё как пишутся, притом сильнейшие, в трудные времена они необходимы особенно — поскольку обладают мощным терапевтическим, катартическим эффектом, именно здесь и сейчас. (Время прозы приходит позже, когда между нами и осмысляемыми событиями нарастает достаточно большая дистанция. Проза — искусство медленное, долго вызревающее, а стихи — искусство прямого и немедленного действия.) Они возникают как ответ на вызов времени, они спасают, потому что космизируют хаос, пожирающий человека изнутри.

Говорить в трудные времена необходимо, потому что это хотя бы отчасти снимает внутреннее напряжение и по крайней мере отчасти приближает к пониманию (хотя бы собственных внутренних процессов). Я как-то не очень верю в то, что «нет слов», — тотальная немота, кажется, ещё никого не поразила, — слова есть всегда, человечество их наработало очень-очень много, просто стоит уметь и хотеть ими пользоваться. Чрезвычайно помогает жить ведение дневника, — при этом человек гораздо более свободен, чем даже с понимающим слушателем (потому что всегда есть опасность этого последнего расстроить, задеть, поставить его перед слишком трудными или невыполнимыми для него задачами, — с любым человеком, особенно с близким и любимым, необходимо быть осторожным. А в дневнике можно разнуздаться — и заодно увидеть и рассмотреть оставшееся на бумаге устройство этой разнузданности, и постараться распутать её узлы).

Про искусственный интеллект мне как-то нечего сказать, я слишком мало (на самом деле ничего не) понимаю в этом. Со своих профанских позиций могу пробормотать лишь то, что человеку вряд ли пойдёт на пользу, если он окажется в зависимости от того же ИИ, это кажется слишком ненадёжной, крайне хрупкой опорой. Что может ИИ и чего он не может — я себе не представляю, но стоит пропасть электричеству, где будет этот ИИ и что станет делать человек, разучившийся обходиться без него?

Беседовала Галина Калинкина

Москва, декабрь 2023

Ольга Балла родилась и живет в Москве. Окончила исторический факультет Московского педагогического университета. Редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание — Сила». Заведующая отделом критики и библиографии журнала «Знамя» (с 2017 года). Автор множества статей, очерков и рецензий в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Вопросы философии», «Новое литературное обозрение», «Неприкосновенный запас», «Воздух», «Homo Legens» и др., в газетах «Независимая газета», «НГ-Ex Libris», «Известия», «Новая газета». Лауреат премии журнала «Новый мир» (2010) в номинации «Критика» и премии «Неистовый Виссарион» (2019).

Калинкина Галина родилась и живет в Москве, окончила РГГУ, прозаик, критик, эссеист. Публикации выходили в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Этажи», «Новый Свет», «Север», «Сура», «Textura», «Кольцо А», «Традиции и авангард», Формаслов, ЛИTERRAТУРА и в «Независимой Газете» (НГ-Exlibris). Автор книг: сборников «Поверх крыш и флюгерных музык» и «Идти по прямой», а также романа-надежды «Лист лавровый в пищу не употребляется» (сага о старообрядцах). Лауреат международных литературных конкурсов им. Бунина, им. Катаева, им. Короленко, им. Анненского, «Русский Гофман», «Антоновка+» и Волошинский сентябрь» (Критика). Лонг-листер премии «Ясная Поляна», 2023 за роман-надежду.