Памяти Марии Васильевны Розановой

Говорить по смартфону с Розановой в последнее время было почти невозможно, она его держала где-то у колен и больше молчала. Только слушала. Поэтому я звонил Лейле, филологу из Риги, которая в последние годы помогала Розановой жить. Она мне и рассказала, что Марья Васильевна уходила тихо, спокойно, и вообще в последние полгода, когда уже не вставала, вела себя как чистый ангел, улыбалась и говорила, что всех любит — и её, Лейлу, и вообще всех.

— Да она уж, наверно, в таком состоянии не помнила, кто я такой, — засомневался я.

— Нет, когда я говорила ей о вас, она сразу начинала улыбаться, говорила, что и вас любит.

Розанова — чистый ангел. Ну, да… Сергей Довлатов в книге «Марш одиноких» вспоминал о своём знакомстве с четой Синявских на какой-то конференции: «Говорят, его жена большая стерва. В Париже рассказывают такой анекдот. Синявская покупает метлу в хозяйственной лавке. Продавец спрашивает: «Вам завернуть или сразу полетите?» Кажется, анекдот придумала сама Марья Васильевна. Алешковский клянётся, что не он. А больше некому... Короче, она мне понравилась. Разумеется, у неё есть что-то мужское в характере. Есть заметная готовность к отпору. Есть саркастическое остроумие. Без этого в эмиграции не проживёшь — загрызут».

Я тоже не знаю, кто придумал этот анекдот, но Марья Васильевна его с удовольствием повторяла, словно предупреждая: осторожно, могу и взлететь. К старости её память сохранила только «полётные» эпизоды жизни, и Розанова в разговорах и различных интервью их бесконечно повторяла. Остальное как бы проходило мимо. А эти эпизоды, эти точки составляли прямую, а, точнее, кривую её жизни с Синявским, выстраивали некий образ не только её самой, но и самого дома в Фонтене-о-Роз, в предместье Парижа. И дом этот усилиями Розановой тоже иногда обретал некую потусторонность, метафизическую таинственность. Короче говоря, нечистая там бытовала. Да и Синявский временами подыгрывал. Когда я подарил ему свою тоненькую книжку стихов, он вдруг остановился посреди скрипучей лестницы, ведущей на второй этаж, и попросил ещё одну. Потом вернулся и — ещё одну.

— Зачем вам столько, Андрей Донатович?

— А затем (полушёпотом, кося глазами и озираясь по сторонам), что Марья прячет все книжки за диван.

— Зачем прячет?

Синявский только улыбнулся странной улыбкой и поплёлся по лестнице вверх.

Вообще-то Марья Васильевна, кажется, старалась не читать стихи даже близких друзей.

— Понимаете, Бершин (а называла она меня только по фамилии), прочтёшь — надо что-то говорить автору. А вдруг стихи плохие? Человек хороший, а стихи плохие. И что делать? Лишаться хороших друзей? Нет, лучше я не буду читать.

* * *

Розанова любила тех, кого любила. И если уж любила, то не оставляла своим вниманием и всегда старалась чем-нибудь одарить. А если уж не любила, то всерьёз и надолго. Язвительно не любила и беспощадно. Мне, кажется, повезло. К тому же у меня сохранились её подарки, которые теперь выпрашивают в недавно созданный музей литературных артефактов. Но ту красивую жилетку, которую они с Синявским принесли мне на день рождения прямо в мой кабинет в «Литературной газете», я никому не отдам. Самому нужна. Но даже и не в жилетке дело. Розанова увлечённо дарила мне Париж.

В Париже с ноября начинают украшать витрины. Вот меня Розанова и водила. Синявского в Сорбонну сплавляла, на семинар. А меня водила «глядеть» на витрины. И — по магазинам. И всё раздражалась, что я ничего не смыслю ни в тканях, ни в галантерее, ни в бижутерии. Дурак дураком. Ну, я уже писал, что она вообще поэтов не любила. Друзей любила, а поэтов не очень. И правильно делала. Поэты ведь не люди, а так — ярмарка болезненного тщеславия, корабль прокажённых. Да ещё и дурак на дураке. И вот завела она меня как-то в магазин, а там — шарфы английские, шарфы французские, шарфы итальянские. Смотрит — а я с голой шеей.

— Нравится? — спрашивает.

— Нравится.

А раз нравится — давай выбирать. Выбрала она красно-зелёный английский шарф и на меня намотала. Идём по улице — штаны помятые, кроссовки драные и шарф — роскошный. Ну прямо как настоящий француз. Для француза ведь, известное дело, шарф — главный предмет одежды. Без шарфа француз, можно сказать, голый. То есть, он может быть и голый, но обязательно с шарфом. Француз без шарфа — то же самое, что таджик без тюбетейки или еврей без пейсов. Можно даже смело сказать, что шарф — это пейсы француза.

* * *

Розанова — человек-конфликт. Это совсем не значит, что она конфликты выдумывала или как-то специально провоцировала. Нет. Просто она острым критическим взглядом выуживала из окружающей жизни все неувязки, ложь, глупость, подлость и немедленно вступала в бой. При этом ей совершенно безразлично было, что за люди перед ней и какая у них политическая, как сейчас выражаются, ориентация. Там были другие критерии.

Кстати, можете забросать меня камнями, но я рискну утверждать, что ни Синявский, ни Розанова не были диссидентами в общепринятом смысле этого слова. То есть инакомыслящими по отношению к власти. Нет, они были не инако, а просто мыслящими. Самостоятельно мыслящими. По-моему, этого не понимали ни сами диссиденты, ни чиновники из КГБ. Поэтому никто, кроме Розановой, не понял этих слов Синявского: «Время, проведённое в лагере, было лучшее время в моей жизни». О чём-то похожем я потом вычитал и у Григория Померанца в «Записках гадкого утёнка», который написал, что никогда не чувствовал себя таким свободным, как в лагере перед отбоем, когда на морозе прогуливался со своим лагерным другом, разговаривая о литературе и философии. Многие диссиденты не поняли также слов Синявского на суде, когда он заявил, что с советской властью у него стилистические разногласия. И я уже с его слов понял, что стилистика — это и есть самое главное. Именно стилистика и добила советскую власть. Ещё из первого разговора выяснилось, что мы были в Мордовии почти одновременно: он там досиживал в Дубровлаге, а я дослуживал командиром отделения связи в железнодорожном батальоне. Так вот: стилистика и лексика в Дубровлаге и в желдорбате была почти одинаковой. Да и сам контингент, и сами порядки не очень отличались. Именно стилистика во многом держала на себе тогдашнюю советскую страну.

И вообще у Розановой были свои критерии при оценке событий и людей. Она была очень любопытна и её тянуло к разным политически ориентированным персонажам — от либералов и демократов до нацболов. Потому что интересно. Главное — чтобы интересно было. Чтобы человек был нестандартным и умел что-то такое, чего другие не умеют. Помню, как она мне расхваливала Эдуарда Лимонова. Думаете, за его книги или политическую деятельность? Нет.

— Понимаете, Бершин, — восторженно повествовала она, — у меня в подвале трубу прорвало. Что делать? Типографию же спасать надо. И тут пришёл Лимонов. Сразу закатал штаны, схватил тряпку и ведро и принялся откачивать воду. Причём делал он это совершенно оригинально, по своей методике.      

У меня сложилось впечатление, что Марья Васильевна воспринимала свою жизнь с Синявским, как одно большое растянутое на десятилетия приключение. Не случайно на вопрос, почему она выбрала себе в мужья именно Андрея Донатовича, отвечала: поняла, что с ним будет не скучно. Будет интересно. И скучно ей действительно не было. К тому же уже в самом её характере была заложена готовность ко всякого рода борьбе. И без борьбы, без конфликта её и представить невозможно. А сама эпоха, сами обстоятельства словно помогали раскрытию этого характера.

* * *

Осенью 1993 года, уже после известных московских событий, когда танки Таманской дивизии под командованием генерал-майора Евневича расстреливали Верховный Совет (кстати, с Евневичем мне довелось общаться ещё во время войны в Приднестровье, когда он командовал 14-й армией), многолетние враги — Розанова с Синявским с одной стороны и Владимир Максимов с другой — вдруг оказались по одну сторону баррикад. Ужаснувшись произошедшему в Москве, они, как самостоятельно мыслящие демократы, посчитали расстрел «Белого Дома» — расстрелом российской демократии и парламентаризма. Да и французская пресса большей частью была возмущена. Помню большую фотографию горящего Верховного Совета на первой полосе «Фигаро» и огромным шрифтом набранный вопрос, обращённый к Ельцину: «Господин   президент, это и есть демократия»?

На этом фоне Максимов, Синявский и Пётр Абовин-Егидес (по инициативе Абовина-Егидеса и при активном участии Розановой) выступили с открытым письмом, в котором, в частности, было сказано: «Сегодня в стране случилось страшное: танки, пушки, стрельба, жертвы, победители и побеждённые. Газеты полны благородной ярости. Фашизм не пройдёт! Фашисты — это, естественно, побеждённые. А победитель — наш любимый вождь и Президент. Ура. Почти единодушно российская интеллектуальная элита поддержала Ельцина, и никто не сказал: «Господин Президент! Почему Вы стреляли в свой народ? Верховный Совет плохой? Так это Ваш Верховный Совет, это парламент Вашего народа, и другого народа у Вас не будет. Потому что Вас выбрали Президентом всея Руси, а не только своей команды. Господин Президент! В Вашем конфликте с Верховным Советом виноваты как минимум обе стороны, и, может быть, больше виноват тот, у кого больше власти».

Письмо это вызвало целую бурю как в эмигрантской среде, так и в среде российской интеллигенции. И Розанова, приехав с Синявским в Москву той же осенью, немедленно организовала дискуссию, в которой и мне довелось участвовать. Помню, дело было в квартире Ирины Уваровой (вдовы Юлия Даниэля), куда Марья Васильевна собрала литературное и окололитературное сообщество. Как и следовало ожидать, все переругались. Но тогда ещё не было внутри этого сообщества такой ненависти и такого раскола, какие мы видим сегодня. Поэтому разошлись мирно. Но Розанова, конечно, определилась окончательно: её новым врагом стала ельцинская власть, которую она язвительно поносила всю оставшуюся жизнь. При этом рискну заметить, что от реальной политики она была, в общем-то, далека и не очень в ней разбиралась. Зато руководствовалась в своих оценках принципами этики, справедливости и даже эстетики. Ну, не нравились ей новые правители. Чисто эстетически не нравились. И что тут поделаешь? Да и Синявский считал, что позднесоветская власть была гораздо гуманнее по отношению к людям, чем новая, ельцинская. В результате на выборах в Государственную Думу Синявский и Розанова проголосовали за коммунистов, а на президентских выборах 1996 года — за Михаила Горбачёва, хотя было понятно, что Горбачёв не наберёт и одного процента голосов. Так и случилось.

* * *

Той же осенью 1993-го я был приглашён прочесть несколько лекций в Германии — в Гамбурге и Берлине. Каким-то образом, через мою приятельницу Розанова отыскала меня и категорически приказала ехать в Париж. Пришлось ехать.

В один из дней, устав бродить по промокшим парижским бульварам, я позвонил из какого-то уличного автомата на Сен-Мишель, чтобы предупредить, что возвращаюсь домой. Оказалось, что очень вовремя позвонил. Взволнованным голосом (что с ней бывало нечасто) она велела срочно возвращаться в Фонтене-о-Роз, потому что уже совсем скоро предстоит такое!.. Что именно предстоит, она не сказала.

— Приедете — узнаете, — бросила она в своей манере и повесила трубку.

В общем, вернувшись в Фонтене-о-Роз, я обнаружил взволнованного Синявского, который нервно ходил по дому, держа руки за спиной, и повторял одну и ту же фразу:

— После всего, что было за эти годы, я ему руки не подам.

— Не подавай, — успокаивала его Марья. — Просто послушаем, что скажет.

Оказывается, в гости должен был приехать писатель и знаменитый редактор «Континента» Владимир Максимов. Действительно, событие. Особенно если учесть, что они девятнадцать лет враждовали, неоднократно судились и поливали друг друга самыми изысканными выражениями как устно, так и печатно, хотя «Континент» когда-то начинали издавать вместе.

Что там произошло, я тогда ещё понимал плохо. Но Синявский с Марьей из журнала ушли и стали издавать свой «Синтаксис». Несколько позже максимовская компания обвинила бывшего зэка Синявского в сотрудничестве с КГБ. Возмущённым друзьям, которые утверждали, что Максимов — подлец, Марья, как правило, возражала:

— Нет, он не подлец, он — сволочь. А это совсем другая профессия.

А тут, после уже опубликованного совместного письма «о расстреле демократии и парламентаризма», они по инициативе Марьи Васильевны, видимо, решили, наконец, встретиться, поговорить и окончательно завершить многолетнюю войну.      

Максимов не приехал в семь, потому что заблудился и уехал не в ту сторону. У них там хитрость такая: если выйдешь из метро налево и сядешь в нужный автобус, то доберёшься прямо до крашеных ворот на улице Бориса Вилде, за которыми бассейн с красными рыбками и Синявский с очками на бороде. А если выйдешь направо и сядешь в тот же автобус, то уедешь назад к центру. Максимов вышел направо и уехал к центру. Поэтому в семь он не пришёл. Он пришёл около девяти.

Расселись они в огромном Марьином кабинете. Розанова — в одном углу, Синявский — в другом, а Максимов — в третьем. Я тоже притулился где-то поближе к выходу. Расстояние между ними — не менее пяти метров. Ближе не придвигаются. Разговаривать невозможно, только кричать. Но они и не кричат, сидят молча. Розанова — выжидательно, Синявский — насупившись, Максимов — неловко ёрзая. Молчат. Делать нечего — завожу разговор про погоду. Максимов поддакнул — погода, дескать, никакая. И в Москве, говорю, не лучше. «Да-да, в Москве тоже плохо. А я вас, кстати, помню, мы ваши стихи печатали». Ещё бы! Мне тогда Марья такое учинила, что я не обрадовался и тем двумстам франкам, которые мне передали из Парижа в качестве гонорара.

Про погоду, в общем, исчерпали. А я себя, надо сказать, тоже погано чувствую. Прямо как толстовская Анна Павловна Шерер — завожу веретено разговора. И тогда меня осенило: надо их как-то придвинуть. Пошёл на кухню, вскипятил чайник, на узком кухонном столе расставил чашки, вернулся в кабинет и объявил:

— Господа! Чайник подано!

И смылся наверх.

Выйдя на кухню и усевшись рядышком за столик, они, наконец, сблизились. О чём конкретно они в тот вечер говорили, я точно не знаю, потому что благоразумно в их разговор вмешиваться не стал и оставил их за столом втроём. Хотя не сложно догадаться, что говорили они о России и о произошедших там событиях. После этой встречи они стали общаться чаще и вроде бы больше уже не разлучались до самой смерти Максимова.

А тогда, в уже наступившей ночи, я провожал его до автобуса. Мелкий холодный дождь остужал золотую парижскую осень. От кафе на углу пахло дешёвым красным вином. Узкие кривые улочки спали, опустив жалюзи. Им не было никакого дела ни до загадочной и страшной России, ни до судьбы её постаревших героев. Рядом шёл знаменитый редактор, владыка эмиграционной литературы и публицистики Владимир Емельянович Максимов — промокший больной старик, который всю дорогу жаловался на жизнь, на болезни, на чужую неблагодарность. И страшно переживал за судьбу своей далёкой суицидной страны, которая к тому времени уже покончила жизнь самоубийством и беспомощно валялась на перекрестке истории.

Фары подошедшего автобуса выхватили его последний раз из темноты и унесли к центру Парижа. Больше я его не видел.

* * *

Писать о Розановой в отрыве от Синявского практически невозможно. Потому она и вышла за него замуж, «чтобы не было скучно». Говорила она это неоднократно и мне, и другим людям. А в интервью Лиле Панн сформулировала: «…я поняла, что это и есть для меня единственный надёжный и заманчивый вариант: ни за Ваню, ни за Петю, ни за Жору, ни за Женю, а только с Синявским, и надо сделать всё, чтобы выйти за него замуж и обеспечить себе тем самым интереснейшую жизнь. Мы с Синявским крутим многолетний производственный роман, рассуждая о своих литературно-издательских гайках и за утренним кофе, и на лагерном свидании, и на подножке трамвая… Ту самую работу, которую производят в койке, очень может быть наш дворник дядя Вася делает лучше нас, но о чём же с дядей Васей утром разговаривать?» Свою жизнь с Синявским она называла «производственным романом» и утверждала, что только такой роман способен поддерживать любовь. Причём, даже на расстоянии. О чём свидетельствует книга «127 писем о любви», собранная, кажется, с помощью Натальи Рубинштейн из переписки Розановой с Синявским, когда Андрей Донатович находился в лагере.

На этом «производстве» было чёткое разделение сфер занятости. Синявский писал — Розанова издавала. Синявский сидел в лагере — Розанова воевала с КГБ. Синявский преподавал в Сорбонне — Розанова отвечала за хозяйство и за «Синтаксис». Синявский говорил немного, зато Розанова говорила за него. На вручении премии «Независимой газеты» «Антибукер» они вместе поднялись на сцену, но, в основном, говорила Розанова. А Синявский на просьбу высказаться, отметился репликой примерно такого содержания: зачем человеку лаять, если у него есть собака? Зал взорвался от смеха.

В общем, никак их не оторвать друг от друга. Но о Синявском написаны километры текста, и повторяться совсем не хочется, хотя он присутствовал неотступно в её жизни даже после своей смерти в 1997 году.

* * *

Да, уже после смерти Синявского мы как-то собрались отмечать его день рождения. Вернее, это не мы, а Розанова собрала друзей в квартире ныне хорошо известного театрального режиссёра Дмитрия Крымова. Естественно, выпили. Потом коньяк кончился. Кто-то предложил сбегать в магазин за новой порцией, но Розанова остановила: не надо, сейчас привезут. И загадочно улыбнулась. Через некоторое время в дверь позвонили, и на пороге вырос улыбающийся первый и последний президент Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачёв. С какой-то дорогой бутылкой то ли итальянского, то ли ещё какого коньяка. Уже не помню.

Где и когда они познакомились, я точно не знаю. Но отношения между ними были самые простецкие. Он её называл просто Машей, а она его — исключительно Мишелем. И на «ты». Что даже странно, потому что и ко мне, и почти ко всем другим младшим друзьям она обращалась на «вы».

Помню, как мы расселись. Розанова и Горбачёв — рядышком. Я сидел прямо напротив них — лицо в лицо. А в торце стола в кресле полудремала Лариса Иосифовна Богораз — знаменитая правозащитница, вышедшая 25 августа 1968 года на демонстрацию в знак протеста против ввода войск в Чехословакию, за что и получила четыре года ссылки. Кстати, именно Богораз (тогдашняя официальная жена Юлия Даниэля) вместе с Розановой вела стенограмму знаменитого процесса, который многие считают началом диссидентского движения в СССР.

Видимо, Лариса Иосифовна себя уже не очень хорошо чувствовала, поэтому и полудремала за столом, прикрыв глаза. А бывший Генеральный секретарь ЦК КПСС, попав в не совсем привычную для него компанию, пытался балагурить, но под язвительным взглядом Марьи выходило не очень смешно. И тут вдруг бывшая диссидентка, приоткрыв один глаз, поощрительно обратилась к бывшему Генеральному секретарю:

— Михаил Сергеевич, да вы меня не бойтесь.

Присутствующие, конечно, не удержались и прыснули. Это было действительно смешно, и реплика Ларисы Иосифовны вдруг раскрепостила Горбачёва:

— Слушай, Маша, — обратился он к Розановой. — Мы теперь создаём новую социалистическую партию. Давай, вступай к нам. С тобой мы точно победим на выборах.

Розанова, почти не задумываясь:

— Нет, Мишель, не вступлю, — и, кивнув на меня, — мы вот с Бершиным создадим свою партию.

И тут Горбачёв явил отточенный десятилетиями партийной работы юмор:

— Подумай, Маша, зачем нам в стране целых две партии?

Розанова была безусловной командиршей везде, всегда и со всеми, с кем общалась. Командовала по-разному. С кем-то ласково и обходительно, с кем-то жёстко и язвительно. Но её умение собирать вокруг себя абсолютно разных людей исключало любые серьёзные конфликты. Потому что центром везде и всегда была она.

* * *

В дом Розановой в Фонтене я приезжал несколько раз, а однажды прожил там целых три месяца. В какой-то момент мне, поэту, вдруг очень захотелось написать книгу. В прозе. Эта книга просто выкипала из меня, но не находила выхода: негде было сесть и писать. Так сложились обстоятельства. Я пытался получить грант, мне обещали, но так и не дали. В сентябре 2004 года, когда Марья Васильевна была в Москве, я просто упомянул об этом в разговоре, когда, как сейчас помню, мы сидели в кафешке на Чистых Прудах.

— Бершин! — воскликнула Розанова. — Зачем вам грант? Я сама вам дам грант. Приезжайте в Париж. В вашем распоряжении будет весь третий этаж дома и большой холодильник с едой. Вы будете писать свою книгу, а я — свою.

Розанова к тому времени уже несколько лет пыталась написать книгу воспоминаний под названием «Абрам да Марья». Отдельные куски из неё усилиями Виталия Третьякова и Виктории Шохиной были уже даже опубликованы в тогдашней «Независимой газете». Но книгу, увы, она так и не дописала. Я считаю, что во всём виноват наступивший в её доме компьютерный век. То есть каждое утро она садилась к компьютеру с целью продолжить работу и… играла в какую-то компьютерную игру. Эта зараза прилипла к ней накрепко. И становилось понятно, что книгу она не допишет, просто писать на этой электронной штуковине она не приспособлена. Тем более, что и сам её компьютер время от времени выписывал неописуемые кренделя. Однажды пришёл вызванный мастер. С виду трезвый. Мы его оставили в кабинете один на один с компьютером и пошли на кухню гонять чаи с вкусным сыром. Когда через некоторое время вернулись в кабинет, оказалось, что разговаривать не с кем. Мастер оказался наркоманом и пьяницей одновременно и сходил с ума прямо на наших глазах. Мы его с трудом выдворили с помощью срочно приехавшего Миши Грана, художника и близкого родственника Марьи. А потом полночи возили наркомана по Парижу, потому что он забыл, где живёт. Пришлось высадить его на какой-то площади, потому что уже ни терпения, ни сил не оставалось.

Тем не менее Розанова не забывала интересоваться моей книгой.

— Бершин, вы же уже сами не понимаете, что пишете. Разве в компьютере можно что-то понять? Надо всё распечатать, все куски вырезать ножницами и склеить. Тогда можно будет читать.

И она сама вывела мой текст на принтере, вырезала, склеила и принялась читать. А прочитав несколько страниц, высказалась:

— Вы меня разочаровываете.

— Почему?

— Потому что у вас вообще нет описания природы. А это очень важно. В любой прозаической книге должно быть описание природы.

Я клятвенно пообещал добавить описание природы, но так и не добавил. Потому что я всё-таки не прозаик. Природу могу описывать только в том случае, если она у меня перед глазами. А у меня перед глазами в Фонтене-о-Роз были только компьютер да ещё кусок окна, за которым виднелась стена соседнего дома.

* * *

Конфликты и нескончаемая борьба странным образом подпитывали Розанову, продлевали её активную жизнь. В один из своих приездов в Москву (уже в двухтысячных годах) Марья устроила пресс-конференцию, на которую пригласила не только журналистов и друзей, но и бывшего следователя КГБ по фамилии Иванов, который в своё время вёл дело Синявского и Даниэля. Этот бывший следователь давно уже работал в системе безопасности одного из самых известных «демократических» банков, образовавшего в том числе и знаменитую медиаимперию. Кроме того, когда Синявские уже жили во Франции, этот следователь приезжал в Париж, звонил из уличных автоматов Розановой и пытался договориться о встрече. Во встрече было отказано, однако возникло предположение, что приезжал он с вполне определённой целью: вбить клин между Синявскими и остальной эмиграцией. То есть дискредитировать Розанову и Синявского в глазах русской эмиграции. Позже Розановой удалось получить в Президентском архиве выписку из журнала планов 5-го управления КГБ СССР на 1976 год, и документ этот гласил: «…Продолжить мероприятия по компрометации объекта (т.е. Синявского) и его жены перед окружением и оставшимися в Советском Союзе связями, как лиц, поддерживающих негласные отношения с КГБ… Срок исполнения — в течение года. Ответственный — тов. Иванов Е. Ф.».

Так вот: Марья превратила пресс-конференцию в издевательство над пришедшим генералом. Иванов, не ожидавший такого разворота, пытался казаться невозмутимым, но на него было жалко смотреть.

Я прекрасно понимал Розанову. Просто в тот день под руку попался только Иванов. Хотя её гнев был обращён на всю диссидентскую и эмигрантскую среду, где долгое время распространялись слухи о том, что Синявский сотрудничал с КГБ. Вопрос, зачем для сотрудничества с КГБ нужно было пройти через суд, арест и столько лет отсидеть в лагере, обвинители не задавали.

Можно себе представить, что творилось в душе Марьи Васильевны во время этой травли, развязанной эмигрантскими изданиями, в том числе максимовским журналом «Континент» и газетой «Русская мысль». Но Розанова не была бы Розановой, если бы эту травлю проигнорировала. Подав в суд на «Континент», она этот суд выиграла и вынудила Максимова принести публичное извинение на страницах его же журнала. 

* * *

Розанова как-то отчеканила: эмиграция — это капля крови нации, взятая на анализ. По-моему, ей самой эта формула понравилась, потому что она её повторяла неоднократно. О том, что происходило с Розановой и Синявским в Советском Союзе, написано очень много, и повторяться не имеет смысла. Гораздо интереснее то, с чем они столкнулись в эмиграции. Я уже говорил, что по предложению Владимира Максимова Синявские вошли в состав редколлегии «Континента» и стали издавать журнал вместе. Продолжалось это недолго. И тогда Розанова решила издавать свой журнал, который назвала в память самиздатского поэтического альманаха «Синтаксис», который в 1959-1960 годах основал и издавал Александр Гинзбург. Тогда, до ареста Гинзбурга, вышло только три номера, после чего альманах перестал выходить. И вот Розанова его возродила. Естественно, в другом виде и с другой, более широкой тематикой. Более того, в подвале собственного дома в Фонтене-о-Роз она соорудила настоящую типографию.

— Если Синявского не хотят печатать ни в СССР, ни здесь, — решила Марья, — я сама буду издавать его книги и журнал. При этом она упразднила редколлегию, заявив, что «редколлегия нужна только для того, чтобы из неё выходить в знак протеста».

То есть она стала независимой. Независимой от советской власти и независимой от эмигрантского сообщества. Но сталинско-горьковскую формулу никто не отменял: кто не с нами, тот против нас. Свободомыслие и сегодня не приветствуется нигде. Все поют хором. Нельзя выпадать, нельзя петь не в такт со всеми. Не случайно ведь Синявский назвал свою книгу «Голос из хора». То есть он, который был свободен в своих мыслях даже в лагере, явно выбился из хора политических и литературных эмигрантов. А наша с ним беседа для «Литературной газеты» в апреле 1992 года вообще была названа довольно вызывающе: «В тупиках свободы». Выезжая из Советского Союза на Запад за свободой, многие в этой свободе не то чтобы заблудились — они были к ней совершенно не готовы. И свободными так и не стали, по-моему, до сих пор. В общем, сообщество довольно быстро отреагировало на поведение бунтовщиков, которые не пожелали в эмиграции жить «по правилам» и думать «как все». Синявский был этим не то чтобы удивлён, но, кажется, он всё-таки не ожидал такого поворота.

Зато Розанова получила возможность окунуться в любимую стихию: в борьбу. На этот раз не с КГБ и советской властью. А с советским мышлением, переселившимся за рубеж. Ещё в 1983 году в интервью Джону Глэду она всё сформулировала в своей резкой манере: «Мы быстро организовали собственные культы личности — Солженицына, Максимова, и дальше начали работать точно так же, как работали на культ личности в России. Владимир Емельянович Максимов очень не любит Александра Исаевича Солженицына, и как писателя, и как общественного деятеля. Но любое выступление начинает с цитаты из Солженицына — потому что «так надо». «Так надо» — это канон советского поведения, который мы вывезли с собой». А дальше ещё резче: «Светлой русской эмиграции на самом деле нет. Что такое русская эмиграция? Это кладбище. Что происходит на любом кладбище? Кто-то тихо спит в могилке, а кто-то тихо спать не может и начинает жить вампиром. И русская эмиграция состоит в основном из вампиров. Внешне вроде бы живые люди. В ту минуту, когда вампир набрасывается на вас и выпивает вашу кровь, он ведь вас не убивает, он не хочет причинить вам зло — он приближает вас к себе. Вы тоже становитесь вампиром. Вот что такое русская эмиграция. Приезжает человек, а через некоторое время идёт уже «подсосанный».

Конечно, сказано резко. Тем более, что в среде эмигрантов у Розановой были и любимые друзья. Перечислять не буду — их довольно много. Но это были, как правило, люди самостоятельные, нашедшие себя за границей и тесно не связанные с эмигрантским сообществом. А антагонизм между этим сообществом и Розановой почти не оставлял возможностей для примирения. Поздние отношения с Максимовым — исключение. Почти любое упоминание о «Континенте» грозило выплеском бурных эмоций. К сожалению, это продолжалось даже и тогда, когда парижский «Континент» был передан Максимовым в Москву Игорю Виноградову. А вот газета «Русская мысль» в довольно убогом виде во второй половине девяностых ещё оставалась в Париже, но когда мы с Флорой Маркиз (женой известного искусствоведа Игоря Голомштока) поехали туда за гонораром, я предпочёл в редакцию не входить. Что делать? Кто не с нами — тот против нас. А я был другом Розановой. И о своих парижских встречах с Натальей Горбаневской я Марье Васильевне тоже не рассказывал, потому что Наташа долгие годы в советские времена была заместителем Максимова по «Континенту», а заодно и сотрудницей «Русской мысли».

* * *

Честно говоря, Розанова в Париже пребывала только физически. То есть там она гуляла, ходила по магазинам и на любимый рынок в Фонтене, где у неё были любимые же «рыбник» и «мясник», которые радостно её приветствовали, выдавали лучшие куски и понимали без слов (французский она так и не выучила). Мыслями и всеми делами она оставалась в России. Здесь были лучшие друзья ещё с детства и юности, здесь же были издательства и журналы, которые, когда стало можно, наперебой стали издавать книги Синявского. Я был первым, кто после огромного перерыва напечатал Синявского в Советском Союзе — статью «Что такое социалистический реализм». И очень этим горжусь.

В общем, всеми своими делами она вернулась в Россию. И пока были силы приезжала сюда ежегодно, иногда и по два-три раза. Соответственно, связь с эмиграцией таяла. С Парижем связывал сын, французский писатель Егор Гран, и любимые внучки. Дом. Могила Синявского. Небольшое количество оставшихся друзей.

В Москве после её смерти в Храме Мученицы Татианы при Московском университете близкий друг Марии Розановой протоиерей Владимир Вигилянский отслужил панихиду. На панихиде присутствовали шесть человек.

Не многим больше было и на отпевании в Фонтене-о-Роз. Там русскую православную Розанову отпевали в католической церкви на французском языке.

Всё.  

Страница Ефима Бершина в "Этажах"

Ефим Бершин — поэт, прозаик, эссеист. Первая публикация вышла в 1987 году в журнале «Юность». С 1990 по 1999 год — литературный обозреватель «Литературной газеты». Работал фронтовым корреспондентом в Приднестровье, а затем в Чечне. Автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Миллениум», «Поводырь дождя», «Гранёный воздух», «Мёртвое море», романов «Маски духа», «Ассистент клоуна» и документально-художественной книги об истории приднестровской войны «Дикое поле». Живёт в Москве.