Степан и Евгений Калачовы

Рассказы, вошедшие в эту подборку, по версии публикатора, принадлежат перу Степана Фёдоровича Калачова (1899-1974) и его сына Евгения Степановича Калачова (1948-2023). Их творческие пути очерчены в предисловии к публикации другой подборки их рассказов «Память тела» в журнале «Знамя». Ранее мне уже довелось представлять Степана Калачова как писателя и мыслителя в книге «Любовь». Здесь приведу только его кредо: «Моя задача — представить наибольшую напряжённость желания как человеческую сущность. В отличие от неодушевлённых вещей, человек может желать, но, в отличие от животных, не может вполне утолить своих желаний. Неутолимое желание — вот что делает нас людьми. А счастливыми нас делает другой человек, который пробуждает желание и, утоляя его, разжигает ещё сильнее».

Уместен вопрос: насколько своевременно обращаться к наследию этих писателей в наши жестокие дни? Знаменательно, что некоторые «заветные» рассказы С. Калачова создавались в те же годы Второй мировой, что и «Тёмные аллеи» И. Бунина (1937-1944). Казалось бы, как можно писать про это даже не после, а во время Освенцима? Но для Калачова, как и для Бунина, который был на 30 лет старше, именно обращение к Эросу стало самым сильным, созидательным ответом на вызов Танатоса, на пиршество страха и смерти. Порою кажется, что излияние любовной энергии в изображении отца и сына Калачовых перехлёстывает рамки общепринятого, но нельзя не увидеть в этом чувственном изобилии глубоко человеческой реакции на «демонтаж тела», на кошмары развоплощения и расчеловечивания в новейшей истории.

Честная измена

Убеждая её в своей правоте, он гнул по политической линии:

— При коммунизме не будет частной собственности, а значит, и частнособственнической семьи. Перечитай Коммунистический манифест, где говорится про общность жён. Она существует и при капитализме, но только лицемерная, прикрываясь институтами священного брака. А на самом деле — измены, содержанки, публичные дома. А у нас, при коммунизме, всё должно быть честно и открыто. И если тебя тянет к другому человеку, прямо вводи его в свою семью. Без буржуазного ханжества.

Она понимала, в чём тут дело. Подруга Зина! Легко было заметить, что Костя часто поглядывает на её высокую грудь, подрагивающую при ходьбе. Ну что поделать, мужчина — не хозяин своих глаз. Но потом стало видно, что он — и не хозяин своих рук. Обнимет, прижмёт, поласкает плечи, предплечья. Ещё боится прикоснуться к груди — но уже на подходе. Шутки, смех — но лицо напряжённое, видно, что его всерьёз забирает.

Она решила подойти к вопросу наглядно-гипотетически:

— Ну и как ты это представляешь? Допустим, коммунистическая семья. Две, а то и три жены вместе готовят на кухне. Садятся с мужьями за один большой стол. А потом и спят все вместе? На полу? Или ходят друг к другу по очереди? Сегодня с одним, завтра с другим?

Костя такой конкретики старался избежать, даже краснел немножко.

— Ну это само собой устроится. Главное, понять, кто тебе дорог, и договориться. Чтобы это было настоящее чувство, желание, дружба, человеческая теплота, то, что составляет семью.

— Ладно, давай ещё конкретнее. Вот Зина и Алёша, близкая нам семья. Хорошие люди, привлекательные, вроде всем подходят. — У Кости опять напряглось лицо, так внимательно он слушал. — Ты хочешь, чтобы я спала с Алёшей? — Костя хмурится, обрывает разговор и выходит покурить.

А в другой раз она ему ещё нагляднее объяснила.

— Вот ты скучаешь, когда Алёша начинает про свои инженерные дела рассказывать. А ведь это они с Зиной только на час-другой к нам забегают. А так будешь каждый день про все эти станки-машины, кронштейны-карбюраторы выслушивать. Да и Зина, скажу тебе, не подарок. Столько у неё родственников, и всяких переживаний, ох и ах, и надо пригласить тех, и навестить других... А ещё из деревни родня нагрянет подивиться на коммунистическую семью. И некоторые дяди-племянники пожелают членства. Хочешь, чтобы всё это на тебя свалилось? — Костя помрачнел. И на какое-то время даже грудь Зины перестала его волновать. А потом опять началось. Шутки-прибаутки, а лицо злое, как у самца.

Так продолжалось пару месяцев. Однажды Костя пришёл домой позднее обычного. Сам не свой. За ужином почти не разговаривал. Улёгся в кровать, отвернулся и сделал вид, что сразу заснул — но она-то видела, что он притворяется. На следующее утро быстро убежал на работу. А вечером пришёл с цветами, поставил на стол бутылочку красного. Сели ужинать. И он говорит:

— Должен тебе признаться, покаяться.

— Было у тебя что-то?

— Было.

— С Зиной?

— С Зиной.

— И что теперь?

Он долго молчал, виновато вздыхал. И вдруг выговорил:

— Ты самая лучшая.

— Лучше Зины?

— Да. Я тебя люблю. Это цветы для тебя.

Она долго выдерживала молчание. Дольше, чем нужно, чтобы принять решение.

— Ладно. Зинку я не прощу. А тебя прощу, если ты на этом поставишь точку. По крайней мере, это была честная измена. Пусть и буржуазная. Но без вранья. Согрешил, покаялся. А тут «новая семья, общность жён». Чем гордиться — свальным грехом? Если грешить, то по-честному…

Им давно уже не было так хорошо, как в эту ночь.

Лаборатория чувств

Они мчались навстречу друг другу по институтскому коридору, длина которого невольно ускоряла шаг, — и чуть не столкнулись. «Ой, — сказала она. — Привет! Ты-то мне и нужен».

Молодые, подающие надежды учёные, аспиранты. Она — психолог, он — историк. Встречались в общих компаниях, добрые приятели, ничего личного. Оказывается, она проводит серию тестов-экспериментов по теме своей работы, что-то вроде «типы взаимодействия личностей в профессиональной среде». Он очень пригодился бы ей как испытуемый. «Два раза придёшь ко мне в лабораторию. Зато много нового узнаешь о себе», — пообещала она.

Кому же не хочется узнать о себе, да ещё от такой очаровательной лаборантки?!

В лаборатории было светло, потом темно, она замеряла ему скорость реакции, просила расшифровывать разные пятна и закорючки; он заполнял анкету в двести вопросов, стараясь отвечать добросовестно, но с маленьким наигрышем, чтобы выглядеть авантажнее…

А под конец там ещё был «секс-анализ личности». Несколько рядов пятен, маленьких и больших. Что это: кегли, матрёшки или следы ботинок? «Ты выбрал кегли, — прокомментировала она, — значит, ты хочешь равноправного секса, с переменой ролей. Если были бы матрёшки — склонен доминировать; если следы — наоборот, подчиняться, растворяться в другом». — «А у тебя что получилось?» — «У меня тоже кегли». — «Правда?»

Он сошёл со своего кресла испытуемого и сел на корточки перед её креслом экспериментатора. Она рукой взъерошила его волосы. Он поймал руку и поцеловал…

В лаборатории опять воцарилась полутьма. Дверь защёлкнулась. Шёл эксперимент…

Они успели несколько раз обменяться ролями… Почему-то она долго не снимала белого халата, точнее, сняв всё остальное, опять накинула его на себя. «Зачем?» — «Я всё-таки лаборантка, здесь так положено…» Было не разобрать, в шутку это или всерьёз. Вообще в ней всё было подвижно и переменчиво. Он погружался в неё, как в бурлящую волну, которая то расступалась перед ним, то круто взмывала и сбрасывала с себя, била наотмашь. В каждой её ласке была и уступка, и натиск. Всё изгибалось, переплеталось, — такие преобразования пространства могли бы свести с ума тополога.

Когда они, накрывшись белым халатом, лежали, переводя дух, он сказал ей об этом: «У тебя топология прямо в десяти измерениях». А она в ответ рассказала про животный магнетизм, учение Месмера о флюидах. Женщины магнетичнее мужчин, у них флюиды текут по всему телу с огромной скоростью. Удивительная подвижность нервных окончаний, всё тело как слитное целое. Касаясь одной части, одновременно касаешься его повсюду. Он слушал её с восторгом: вот она, новая Диотима, у которой знание души столь гармонично сочетается с радостью тела.

Через несколько дней они опять встретились в лаборатории. «Ну вот, теперь я могу тебе кое-что рассказать о тебе. Я всё перечитала, пересмотрела. Это строго между нами. Нам категорически запрещено делиться результатами с испытуемыми, кроме самых общих сведений. Но тебе я расскажу подробнее». И она нарисовала ему такую красочную и убедительную картину того, что он из себя представляет как личность, что его охватил озноб отвращения к себе, как будто над ним произвели анатомическое вскрытие. Мускулистый, подтянутый живот вдруг распорот — и вываливаются кишки, железы, пузыри… Нарциссизм, меланхолия вкупе с холеризмом, эутемия с заходом в гипертемию, тахипсихия, четыре пункта по шкале Альтмана, акцентуации по тесту Леонгарда, шкала тревожности Шпилбергера (на границе высокой)… Каждое слово звучало как приговор.

— Вообще всё у тебя прекрасно, — заключила она. — Можно позавидовать. Ты на редкость уравновешен, а там, где у тебя немножко зашкаливает, то в таких пропорциях, которые свойственны особо одарённым личностям. Примерно такой же набор акцентуаций был у Эйнштейна и у Джона Кеннеди. Кстати, и у историка Тойнби…

Он не мог поверить… Из грязи в князи. Когда слушал себе приговор, сидел потупившись, а тут распрямился и увидел, как хороша она в этом белом халате, полураспахнутом на груди. Взял её за руку, потянул…

— Я сегодня не могу. У меня женское... — она улыбнулась с особой приветливостью на лице.

— Давай просто так… — предложил он. Они поцеловались, но в ней ощущалась сдержанность.

— Когда теперь? — спросил он, уже немного растерянно. И добавил то ли в шутку, то ли всерьёз: — Ты уже слишком много знаешь обо мне. Я не могу просто так тебя отпустить.

Она засмеялась в ответ:

— Ты будешь в воскресенье на дне рождения Светки? Я приду.

А когда он уже двинулся к двери, вдруг добавила:

— Мне было хорошо с тобой. Просто удивительно… Но должна тебе сказать: ты не мой тип.

— А кегли? — уже в приступе жалкого отчаяния проговорил он.

— Кегли — это начальный тест. Для любителей. Почти шутка. А ведь мы с тобой специалисты. — Улыбнулась и поцеловала. — Ты хороший. Будешь большим человеком.

На день рождения к Светке он не пошёл. Но всю жизнь старался стать большим человеком.

Волшебные руки

Много лет назад меня пригласили на один семестр преподавать в северной европейской стране. Балтийское море. Маленький университетский городок на берегу живописного залива. Для купания холодно, но в самый раз для прогулок по песчаным, телесного цвета дюнам.

Там я познакомился с преподавательницей этой кафедры. Ей было поручено опекать меня как гостя. Точнее, я возобновил давнее знакомство с ней. Выяснилось, что в Москве мы уже встречались по какому-то не очень значительному поводу, вроде выступления в клубе, и она даже заходила ко мне, чтобы всё обсудить. Я вспомнил, как она стояла у моего книжного шкафа, скрестив руки на груди, — и как я ни старался, всё время попадал взглядом на её руки и грудь. Красивая, степенная, с лёгкой осанкой, плавной походкой. Это воспоминание сразу сблизило нас: оказывается, мы знакомы уже не пять минут, а десять лет…

Её муж преподавал язык и литературу в нескольких часах езды от университетского городка. Когда-то он занимался научной филологией, был в курсе новейших тенденций, общался с крупнейшими учёными и сам подавал большие надежды. Диалог культур, знаковые системы, миф, интертекстуальность, коммуникация, вероятностные методы… Но его профессиональная судьба не сложилась, он преподавал в школе, правда, элитной. Я надеялся на долгие разговоры с ним, тем более что в университет я был приглашён по его инициативе. Но он редко приезжал к жене и оказался не слишком расположен к общению. Она призналась, что у него давнишняя депрессия, и его склонность к молчанию и одиночеству вызывает тревогу.

Она приходила на мои семинары, потом мы с ней подолгу гуляли, и наши разговоры становились всё откровеннее. Когда она познакомилась с мужем, он шёл в гору, был сильным, надёжным, мыслящим. А она была чувственной… Тут прозвучало её признание, которое запомнилось мне навсегда. «Когда я достигаю определённого состояния, уже на пределе, — она понизила голос, — я начинаю видеть ярко-фиолетовый цвет, он как будто слепит меня. Жгучий, раскалённый. А потом бывает и так, что я плачу навзрыд и теряю сознание». У меня в ответ на эту исповедь всё дрогнуло внутри. Представилось, что я сам мог бы стать источником такого фиолетового экстаза. Счастливый муж! Владеть женщиной, которая настолько глубоко и самозабвенно переживает близость!

Вскоре после этого она собралась навестить своего мужа и предложила мне поехать вместе — развеяться, побродить по городу… Остановиться на одну ночь в их квартире. Мы ехали автобусом, поездом — и за время этой поездки по живописным местам ещё больше сблизились. Правда, последующий разговор за ужином между всеми тремя, хотя и скользил вокруг любимых литературных и исторических тем, получился вялый.

Признаться, мне плохо спалось в эту ночь в их маленькой квартире, где меня отделяла от супружеской спальни только тоненькая дверь. Я воображал фиолетовую вспышку — супруги не виделись недели три. Я напряжённо вслушивался и сам себя не понимал: не был влюблён, но с ревностью воспринимал страсть этой женщины к другому, даже к мужу. Однако стонов, рыданий или шума от обморока не было слышно — никаких звуков вообще. Сначала приглушённые реплики, а потом провал в полную тишину. Когда мы возвращались, я спросил её о состоянии мужа, она только пожала плечами.

Теперь я приступаю к главному. Она занималась словесностью, но по призванию была целительницей. Быть может, энергия, которая невольно скапливалась в ней, искала иного выхода. Она верила, что может лечить ею, передавать её другим. В этой быстро растущей сфере народной медицины было много направлений, целителей, магов, кудесников, даже дипломированных врачей, которые шли своими непроторенными путями, вступая в сложные отношения с официальной наукой. Она давала читать мне тонкие брошюры доктора Петрова, терапевта Иванова и народного целителя Сидорова — имён их не упомню. Чтение вызывало у меня не то что скуку, но недоумение, поскольку все эти техники не имели никакого отношения лично ко мне, к моему телу: оно жило само по себе и не страдало от нехватки энергий. А для моей коллеги это было не просто любопытство или любительство: она проходила стадии подготовки в одной из самых признанных и популярных методик — рэйки и каждый год получала дипломы об очередной степени посвящённости.

Я не понимал, почему наши разговоры всё больше переходят на рэйки, на изумительные возможности не только целительства, но и душевно-телесной гармонизации вполне здоровых людей. Срок моего семинара подходил к концу, до отъезда оставалось дня три. И вдруг она предложила провести со мной сеанс этого самого рэйки. «Что мы с вами всё время говорим об этом, только изнуряя ум. Это всё равно как показывать цветы в темноте. Нужно включить внутренний свет, тогда сами всё увидите». (Тут я вспомнил фиолетовую вспышку).

И вот на следующий день она включила свет, точнее погасила его. Сеанс лучше проходит в темноте под тихую восточную музыку. Я в каком-то кимоно, одолженном ею, растянулся на тахте, она наклонилась надо мной и стала колдовать руками.

Тогда я впервые стал понимать, что такое руки. Она водила их надо мной, не прикасаясь, но я чувствовал, как теплеет пространство вокруг меня и через него начинают течь какие-то флюиды, словно потрескивают молнии, и нежные разряды этого электричества входят в меня — не возбуждают, а успокаивают, но при этом делают сильнее. Потом она от этих отдалённым пасов перешла к контактным, стала касаться некоторых точек тела — на лбу, на плечах, на груди; и от этих точек, действительно, шла энергия, которая превращалась в теплоту, в полноту дыхания, в тихую радость тела. Ни разу она не коснулась средоточия моих мужских нервов и желаний, и даже во время воздушных пасов избегала приближаться к нему. Но я чувствовал, как флюиды, пробуждённые ею в других частях тела, стекаются туда, хотя и без всякого наружного проявления. Суть была не в этом боевом органе, а в её руках, в этом сочетании усилия и податливости, нежности, загадки и соблазна. Это были руки колдуньи. Не думалось ни о чём — только о её руках, которые сосредоточили в себе всё то, что мужчина понимает под женственностью: то, что владеет им, когда ему кажется, что он всем владеет. Хотелось, чтобы эти руки забирали целиком, проникали внутрь…

Она покинула меня, оставив наедине с музыкой, потом вернулась, включила свет. «Что?» — спросила она одними глазами. А я и впрямь стал лучше видеть внутренним зрением и сразу понял её вопрос. «Руки, — сказал я, — невероятные руки!» Она поднесла их ко мне, я хотел их поцеловать, но не стал этого делать, а только лежал и смотрел на неё, и видимо, в моих глазах она увидела, что я мысленно целую её ладони.

— Вот видите, — сказала она мне, — а ведь это только первый сеанс. Сколько времени мы потеряли, пока занимались болтологией.

— А что дальше, — спросил я? — Куда двигаться после этого?

— Есть три формы рэйки, — объяснила она. — Рейки себе, сеанс другому человеку и получение сеанса от другого человека. Да, другой человек, получив энергию рэйки, особенно если впервые, настолько переполняется ею, что становится её благодатным источником для того, кто провёл с ним сеанс. Вчера я провела его с собой, сегодня с вами, завтра вы проведёте его со мной.

Остаток дня у меня прошёл во внутренней борьбе. Мне очень хотелось провести с ней сеанс рэйки. Но я понимал, что силы мои окажутся на пределе: я могу не выдержать напряжения и коснуться её совсем не так, как положено и как накануне она касалась меня. Как я буду водить руками над её полуобнаженной грудью? Как буду в темноте касаться её плеч, живота, не давая волю своим тёмным желаниям? Я измучу себя — или превращу это таинство исцеления в любовную схватку. Где гарантии, что она не захочет искать вместе со мной фиолетовый свет? Что не упадёт в обморок? Что я буду делать с ней, пришелец в чужом городе и налётчик в чужой семье? Если она оттолкнёт меня или привлечёт к себе — это будет одинаково плохо. Это разрушит всё то, что складывалось между нами и обещало, быть может, прекрасный фиолетовый союз в будущем. Я посмотрел на свои руки? Что я буду делать с ней этими глупыми, топорными руками? Какую энергию ей передам?

На следующий день меня попросили дать итоговые консультации студентам, и мы не встретились. Так решило за нас провидение или случай. А на третий день мне уже было пора собираться в дорогу, складывать вещи, и она помогала мне в этом. Про рэйки мы не заговаривали. На прощание она сказала: надеюсь, вы ещё побываете у нас. Жаль, если вы остановитесь в самом начале пути. У вас определённо большой потенциал к принятию, а вероятно, и к передаче энергий.

— Конечно, — сказал я. Она глазами задала мне вопрос, который я понял, но предпочёл не ответить. Она отвезла меня в аэропорт. Мы обнялись, попрощались — оба старались выглядеть строже, чем хотели быть.

Я позвонил через день: долетел благополучно, всё в порядке, а как у вас? — всё в порядке.

Потом отдался суете дел, но всё время чувствовал на себе прикосновения её рук, тепло, искры, магнитное притяжение…

Позвонил только через год. «Страшная история! — сказала она. — Муж, когда ехал сюда, не справился с управлением. Шёл дождь. Налетел на дорожный столб. Умер почти сразу».

Мы долго молчали.

Она продолжала: «Теперь я могу это выговорить, а раньше не могла, — мне кажется, он инсценировал несчастный случай. К тому всё шло».

Опять долгое молчание.

— Вы занимались с ним рэйки? — спросил я.

— Да, он подавал большие надежды. Принимал в себя много энергии… непонятно только, куда она уходила… У него были талантливые руки. Он мог стать виртуозом...

— Простите, что долго не звонил.

— Я ничуть не в обиде, наоборот, это говорит о вашей чуткости. Вы ждали. Безотчётно, бессознательно. Это случилось всего месяц назад. Вы почувствовали новые обстоятельства…

Мне вдруг почудилось, что её волшебные руки простёрлись через континент и опустились мне на плечи…

Это был последний наш разговор.

Мумуха

Художник Гена жил один в своей квартире.

Со временем развелось у него много тарелок и чашек, которые он забывал мыть. Он был одинок и всё реже выходил из дому, чтобы повидать друзей. Но жила в его квартирке муха, которая подолгу кружилась вокруг него и приветливо жужжала. Он её не прогонял и даже нарисовал несколько этюдов с нею: на чашке, на подоконнике. Зимой она надолго засыпала, укрывшись в каком-то неведомом уголке, и тогда он немножко скучал по ней, а весной появлялась вновь и ему становилось не так одиноко. Он, почему-то вспомнив Тургенева, прозвал её Мумухой — и она отзывалась на эту кличку звонким жужжанием.

Однажды в квартиру к художнику зашла женщина Нюся, чтобы полюбоваться на его картины. Полюбовалась — и решила остаться. Помыла чашки и тарелки, привела постепенно в порядок холсты. А Мумуху она невзлюбила, особенно после того, как обнаружила несколько её портретов. И стала придираться — то жужжит слишком громко, то пролетает слишком близко, обдавая воздушной струйкой, так что волосы шевелятся. И по ночам мешает им с художником спать, гудит, ревнует, отвлекает. Всё время надо от неё отмахиваться.

И решила Нюся сжить Мумуху со свету. О том, чтобы избавиться от неё, Гена и слышать не хотел. Нюся ему, конечно, нравилась больше Мумухи, но с этим насекомым его связывало долгое совместное прошлое, в котором без её милого гуденья образовалась бы непоправимая брешь. Всё-таки он был к ней очень привязан. Нюся его успокаивала — дескать, никакого зла они Мумухе не причинят, просто выпустят её на природу, где она узнает радость вольного полёта, свежего воздуха, окунётся в дождинки и росинки.

Мумуха никак не хотела улетать. Несколько раз её обманывали, опускали штору и открывали дверь, чтобы она сама улетела из темноты в светлый проём. Вроде бы она и улетала, но потом опять возвращалась, и Гена довольно улыбался, снова заслышав её жужжание, а Нюся бесилась. Впрочем, может быть, это была не Мумуха, а другая муха, но Гена по стуку своего сердца догадывался, что это она, его долговечная спутница. Во сне Нюся жарко раскидывалась и тяжело дышала, а Гена слушал изредка долетавшие до него звуки совсем иной, воздушной жизни, и однажды ему под эту музыку даже приснилась блоковская незнакомка…

Тогда Нюся пригрозила: или она, или Мумуха. Больше она не станет жить в одной квартире с этой жирной надоедливой тварью. Как-то вечером она принесла круглую баночку, а в ней — ядовитую жидкость, источающую лакомый для мух запах. И сказала, что либо она ставит ловушку на ночь, либо ноги её в этом доме больше не будет. Гена чуть не заплакал — но, скрепя сердце, согласился на первое.

Утром Нюся ничего ему не сказала, но баночка исчезла. А с ней и Мумуха. Никто больше не носился по комнате, наполняя её весельем живой неразумной жизни. И Гена вдруг ясно почувствовал, что Мумухи больше нет. Не только в квартире, но на всём белом свете. Нет больше такого существа, которое звалось этим именем и которое он изображал на своих картинах. Ни в лесах, ни в полях, ни на городских свалках, — нигде её больше нет.

Гена загрустил. Жизнь его с Нюсей продолжалась, как обычно, но чего-то ему не хватало, какого-то маленького звука, шороха, который раньше вокруг него обитал и отзывался встречным ласковым звуком в его душе. Пусто стало без Мумухи, и жизнь с одной Нюсей стала ему казаться скучной и чёрствой, как будто это брак по расчету. Вслушиваясь в себя, он понял, что никак не может простить Нюсе смерти Мумухи, утонувшей в той приторной гадости и, вероятно, испытавшей настоящую смертную муку. А эта женщина наряжается, мажется, жрёт всякие сладости и ещё какие-то весёлые песенки вполголоса напевает. И требует, чтобы её рисовали и увековечивали. Мумуха была гораздо скромнее. Кроткая, безответная, верная — ничего не требовала, сама со всем справлялась и была рядом.

Нюся всё больше раздражала художника, казалась жадной и вульгарной, но он не решался прогнать её из дому. Было жалко её — а главное, ему трудно было бы вынести полное одиночество.

Однажды художник вышел из квартиры и пошёл по улицам куда глаза глядят. Он думал: то ли попросить Нюсю уехать, то ли ему уйти, поскитаться немного, погостить у друзей, а там, может быть, она и сама уйдёт, и он без всякой распри вернётся к себе и начнёт прежнюю жизнь, без этой убийцы. Он шёл бесцельно, потом присел на скамейку на солнцепёке. Вокруг резвились мухи, жужжали, гонялись друг за другом, нечаянно тыркались в его лысеющую голову. Ему было приятно — и вместе с тем горько, что расплодилось уже неведомо какое поколение мух — а его Мумуха, верно, уже сгнила в той сладкой отраве. Он сидел, думал, вспоминал, слушал жужжание, переходившее в какой-то неумолчный напев внутри него самого. Было тепло и почти счастливо. Он заснул и больше не проснулся.

Михаил Эпштейн — филолог, философ, культуролог, эссеист, заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори с 1991 г. (Атланта, США). Основатель и руководитель Центра гуманитарных инноваций в Даремском университете (Великобритания, 2012-2015). Основные темы исследований: философия культуры и языка, методология гуманитарных наук, поэтика русской литературы, постмодернизм, философские и религиозные движения в России ХХ-ХХI вв., проективная лингвистика. Автор более 40 книг и более 800 статей и эссе, переведенных на 26 языков, в том числе книг «Sola Amore: Любовь в пяти измерениях» («Эксмо», 2011); «Отцовство. Опыт, чувство, тайна» («Никея», 2014) и «От Библии до пандемии: Поиск ценностей в мире катастроф» («Пальмира», 2023). Лауреат Премии Андрея Белого (1991), лондонского Института социальных изобретений (1995), Международного конкурса эссеистики (Берлин – Веймар, 1999), Премии «Liberty» (Нью-Йорк, 2000), премии MLA (Modern Language Association, США, 2023) и др.