литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
08.10.20184 348
Автор: Александр Ласкин Категория: Чердак художника

«Дорогой, многоуважаемый шкаф…»

Камин в доме Тима и Мегги Стэд в Бленсли

Место действия

 

Возможно, мои друзья скульптор Эдуард Берсудский и режиссер Татьяна Жаковская жили бы сейчас в Германии или Израиле, если бы Тим Стэд не привел их в лес рядом со своим домом в Бленсли около Эдинбурга. Тут они чуть ли не хором воскликнули: «Комарово!», и уже ни о чем другом не могли думать.

В Шотландии, как и в России, замечательные леса. С точки зрения деревянного мастера в лесу ищут не только грибы, но материал для творчества. К тому же, Эдуарда и Татьяну привлекало то, что рядом трудится Стэд. Два человека, занятых одним делом, это если не среда, то, по меньшей мере, компания.  

Мастеров по дереву повсюду немало, но таких как Тим среди них нет. Как у него выходило, что деревья становились предметами, но при этом оставались живыми? Хоть и не шумели под ветром и не врастали в землю, но дышали и чувствовали. Не буду утверждать, что они росли, но кое-что об этом свидетельствует.

Возможно, дело в месте действия. В том, что есть страны, которые, кажется, создавались разными мастерами. Один придумал поля, другой трудился над лесами… В Шотландии чувствуется одна рука. На какие бы расстояния ты не удалялся, повсюду узнаешь его работу.

Он, творец этих мест, создатель взлетов вверх и опусканий в низины, презирал бытовую логику. Никакого прагматического смысла нет в том, что столько пространство отдано не людям, а холмам и небу. Иначе говоря, красоте.

Прежде всего, хочется найти сравнение. Должно быть что-что, что вместит страну целиком? Может быть, это любимая шотландцами клетчатая ткань? Та самая, из которой шьют знаменитые мужские юбки-килты.  

Приглядитесь к этим квадратам, и вы почувствуете ритм. Этот ритм есть и в здешних пейзажах. В перепадах от лесов к холмам и от холмов к полям.  

Шотландию населяют около пяти миллионов человек, и это почти столько же, сколько живет в Петербурге. Зато простора тут несравнимо больше. Сразу возникают мысли о прогулках верхом со стоянками на полянах. О пещерах, где можно спрятаться, чтобы вдруг возникнуть и ошарашить противника.

Если жить среди подобных видов, то неизбежно произойдет сбой. Уж точно вы ничего не напишите в духе Достоевского. Небольшие клетушки, огромные долги, воспаленные глаза… Скорее, приметесь за исторический роман. В нем будет много королей, горящих каминов и больших кусков мяса на вертеле…

Как получилось, что шотландцы заселили города, но не претендовали на остальное пространство? Отдали его чистому лицезрению. Так сложилось за много десятилетий, а в 1935 году получило статус закона в так называемых «Принципах Унна»: известный альпинист Перси Унн вложился в покупку земель для Национального фонда при условии сохранения их первозданного облика.

Вот чем защищены эти места. Они пребывают вроде как в вечности — сейчас холмы вижу я, но на них же смотрел Вальтер Скотт.    

Есть еще одно обстоятельство. Возможно, потому местные жители так ценят природу, что они наделяют ее едва ли не человеческими качествами. Например, у других народов лес стоит, а у них идет. Так, бирнамский лес, подстрекаемый ведьмами, двинулся на Макбета.

Все, что вы сейчас прочли, было ничем иным как присказкой. Впрочем, и дальше будет про природу и красоту. Про то, что природа — это не только то, что видишь из окна, но и то, что хранишь в себе.  

 

Тим Стэд (на переднем плане) и Эдуард Берсудский, 1994 г

Убежище

 

Вот уже восемнадцать лет как нет на свете Тима, но для Берсудского и Жаковской он остается главным человеком. Самым главным. Поэтому сперва мы отправились в дом Стэдов в Бленсли, а потом Абботсфорд к Вальтеру Скотту.

Кстати, интересно сравнить. Дело не в том, что у Вальтера — замок и усадьба, а у Тима — бывшая ферма в деревне. Куда важнее, что каждый эти пространства планировал. Можно сказать, был их автором.

Вот замок создателя «Айвенго». Он свидетельствует о том, что романист ничего не выдумал. Если есть эти башенки и пристройки, коллекция оружия и домовая церковь, значит были и его герои.

Удивительное это чувство — ты живешь внутри своих текстов. Ну и шотландская история для тебя все равно, что дом. Не дом как таковой, а твой собственный. Тот, в котором существуешь ты, и, одновременно, твои персонажи.

Безусловно, Тим помнил о Вальтере Скотте. Все шотландцы о нем помнят. По числу монументов Шотландия едва ли уступает России, где производство памятников Ленину было поставлено на поток. Впрочем, мы сейчас о другом. О том, что дом может стать миром, если вложить в него душу.

Все же обо всем по порядку. Сперва Тим и его жена Мегги недорого приобрели старую ферму в деревне. Остальное было делом его рук. Он взял за правило не покупать того, что можно сделать самому. Вот почему вещи в его доме соотносятся не с конвейером и магазином, а лишь со своими соседями.

Вы когда-нибудь видели деревянную раковину? Уверен, что нет. А я в такой мыл руки! Ощущения были удивительные. Тут не только прямая необходимость, но и нечто необязательное: вдруг вспоминается, как ты шел по дощатой пристани, а затем погружался в реку.  

Невдалеке от раковины находится полка деревянных фолиантов. Это уже сделал не Тим, а его сын Сэм. Вот на эти книги лучше смотреть. Все честь по чести — обложка, корешок, фамилия автора, но только возьмешь в руки — и сразу видишь, что продолжения не будет.

Знаменитый «Фонтан» Мориса Дюшана вырван из привычных связей и опрокинут вверх тормашками. Он покинул тесное родное пространство, и теперь существует самостоятельно. На правах картины или скульптуры.

Тим, напротив, считает, что кровать — это кровать, а шкаф — это шкаф. В подтверждение этого вы на кровати лежите, а в шкаф вешаете плащ. Это притом, что каждая его работа — скульптура. Просто скульптуры могут быть двух родов. Одни возносятся на пьедесталах над жизнью, а другие жизнью являются.

Тут для Тима есть много примеров. Вот хотя бы трон — это и кресло, и художественный объект. В отличие от того предмета, что представил французский мистификатор, он не потерял своих достоинств, а их приумножил.

Хотя тимовское кресло выполняет все обязанности обычного, но кое-что его отличает. Ничто не помешает в нем развалиться, но опираться вы будете на одну ручку. И не потому, что вторая сломалась, а потому, что больше не надо. Не сетуем же мы то, что у дерева мало ветвей!

Ну а спинку соединили две разные палки — одна больше, а другая меньше. Им следовало быть одинаковыми, но они выросли такими. А раз природа это решила, то Тим согласился.

 

Веранда в доме Тима и Мегги Стэд в Бенсли

Не менее странный случай — кровати. Они были гигантские, как пещеры. Если на обычную кровать ложатся, то в эту уходят с головой, подобно тому, как скрываются в шалаше или на сеновале.

Ну а письменные столы! Если бы за такими сидели люди пишущие, то они были бы смущены. Сложно рядом с чем-то абсолютно деревянным сочинять нечто картонное!

Столы были не круглые и не квадратные. Будто в насмешку над способностью «растекаться мыслью по древу», тут растекалось само дерево, своими контурами напоминая озеро или поляну.  

Берсудский прав: работы Тима дышат. Вот чем объясняется тяготение ко всему нестандартному. Прямая линия всегда завершает, а вьющаяся всегда продолжается. Она являет собой знак жизни, совместного существования природы и дома.

Еще надо сказать о цвете. Он был не такой как в лесу, но и не такой как в мебельном магазине. Деревянный, но с оттенком красного. Вроде как с примесью огня. Это оттого, что Тим покрывал работы не лаком, а скипидаром и прокипяченным льняным маслом. Его вещи не блестели и не отсвечивали, а горели и гасли в робком свете нескольких бра.

Вот такое пространство. Кажется, ты не рядом с деревом, а внутри него. Чувствуешь себя кем-то вроде скворца в дупле. Наверное, от этого возникает чувство покоя? Ведь невозможно сомневаться, что эти шкафы и кровати тебя защитят.

Да, именно так. Для Тима дом — это дупло, убежище. И его стулья что-то вроде убежища. И кровати, и столы. Это те самые вещи, жить с которыми становится легче.  

Дело не только в ощущении уверенности. К тому же, ты чувствуешь, что стал лучше. Не зря спинки стульев настаивали на прямоте твоей спины. Кровать же была не только мягкой, но и твердой. Она не превращала тебя в лентяя и лежебоку, а подготавливала к завтрашней работе.

Иногда убежище находится не в доме, а в месте самом неожиданном. Вообразите, вы идете по лесу и вдруг — шалаш. Вы не ожидали его встретить, но это и есть то, что вам нужно.

Так в Галерее современного искусства в Глазго натыкаешься на объект Тима. Как потом выяснилось, задача стояла чуть ли не косметическая. Надо было что-то сделать с дырой, соединяющей два зала. Когда он обшил это место деревом, то возникло пространство столь узкое, что в него могут втиснуться только двое.

Вот вы оказались внутри и сели на небольшие скамеечки — для вас и вашей подруги. Со стороны все видно, но, кажется, что вокруг никого нет. Что в этом укрытии вы существуете только друг для друга.

Кстати, когда в Глазго приезжал папа римский, то решили подстраховаться. Стул, на котором должен сидеть гость, заказали Тиму. Все же другие мастера думают об удобстве, а он еще о спокойствии и гармонии.

Раз мы упомянули Бленсли, где жил Тим, надо сказать о Герване, где обитают Эдуард и Татьяна. Этот городок тут тоже называют деревней, хотя жителей здесь семь тысяч, дома каменные, а в центре стоит собор. Столь же важно, что это место в два раза старше Петербурга.

Тут примерно как со словом «kist» в одном стихотворении Тима, которое Жаковской никак не удавалось перевести. Она прикидывала так и этак, пока не поняла, что это староанглийский. Ларчик открывался легко: слово переводилось как «сундук».

Вот так и с его настоящими сундуками. К ним не подходит современное: «chest», но лишь старинное: «kist». Они неплохо смотрятся у него в доме, но настоящее их место в замке Стерлинг — причем не в том, где хозяйничают туристы, а в том, что принадлежал шотландским королям.

 

Скульптурный портрет отца Тима Стэда перед домом

Круговорот в культуре

 

Стул-скульптура и шкаф-скульптура — это изобретение Тима, но есть у него вещи более традиционные. Например, при входе в дом в Бленси он поставил (вернее, посадил) деревянную скульптуру своего отца. Разумеется, никаких пьедесталов. Если сесть рядом, то можно помериться с ней ростом.

Говорят, действительно похож. Его отец часто сидел так — нога на ногу, тело сползает к краю стула, взгляд устремлен вперед, а на самом деле в себя… Правда, приглядевшись, мы видим, что отец совсем не прост. Начать хотя бы с того, что его жилетка скрывает ящички. Они открываются и закрываются, а, в случае необходимости, вмещают в себя множество разных вещей.  

Тим шутит (все, знавшие его, вспоминают, как он заразительно смеялся), но есть тут и нечто серьезное. Мы наблюдаем что-то вроде круговорота в природе — отец становится шкафом, скульптура — мебелью, а стул и шкаф превращаются в скульптуру. Здесь все взаимосвязано, и не существует само по себе.

Что такое круговорот в природе нам рассказали в школе, а что руководит круговоротом в культуре, следует понять. Как видно, произведение должно быть не жизнеподобным, а живым. Когда это случается, оно не только что-то говорит публике, но и публика по разным поводам будет к нему обращаться.

Вернувшись к теме мебели, вспомним две известные цитаты. В одном случае стулья восклицали: «Я — Собакевич!», а в другом Гаев произносил спич в честь «многоуважаемый шкафа». Вот вам, пожалуйста, стулья говорят, а зритель вступает со шкафом в контакт.

Обо всем этом думалось в доме Тима. Все потому, что вокруг была живая среда. Нас окружали не предметы, а объекты.

Я даже попытался вообразить, как разговаривают эти вещи. Если стулья у Гоголя аттестовали себя по-солдатски, то тут мерещилось разнообразие. Почему не представить, что у сундука — трубный глас, а шахматы тихо перешептываются? Может, только люстра помалкивает — смотрит сверху и радуется, что все собрались в кругу ее света.

Конечно, есть еще варианты. Однажды голоса деревьев услышали немногие посвященные — те, кто живет на северо-востоке и не по слухам знает о пожаре в 1988 году на нефтедобывающей платформе Пайпер Альфа.

Для часовни кирхи святого Николая в Абердине, открытой в память о 167 погибших, Стэд сделал стулья. В каждую спинку было инкрустировано дерево разных пород. Когда стулья ставились в ряд, то первые буквы названий деревьев образовывали фразу: «Мы помним вас».    

Такой тайный код. Сам язык, выбранный Тимом, отбирал из многих посетителей часовни тех, кто мог это произнести.

Незадолго до смерти Стэда начали снимать о нем фильм, но из-за его ухода завершить не успели. Остались несмонтированные куски. В одном из них он говорит о самом старом дереве эдинбургского Ботанического сада. Тогда его время заканчивалось — сто тридцать — сто сорок лет это предельный срок.

Затем мы видим Тима за работой. Только что ясень покачивал кроной, а вот — распилен на фрагменты. Начинался новый для него этап — ему предстояло стать стулом или столом. Пришло время не только украшать, но приносить непосредственную пользу.

Несколько раз Тим нежно проводит рукой по дереву — один раз по ложбинке на его коре, а другой — по гладкой спиленной поверхности. В этом движении — он весь. С деревьями его связывает не только профессия, но внутреннее чувство.

Мы видим, что мастер испытывает признательность к своему материалу. А, значит, тут тоже существует круговорот. Ему надлежит отдать столько, сколько он взял.

 

Лестница на второй этаж и кухня. Деревянные скульптуры работы Э. Берсудского

Жизнь и после нее

 

На счету Тима — множество спасенных сосен и вязов. Уж не говоря о лесе, которого могло не быть, если бы не он. Когда этот лес решили продать под вырубку, он возглавил «комитет спасения» и даже учредил своего рода приз. Тот, кто жертвовал больше двухсот фунтов, получал сделанный им топор.

Так все переплетено — не то чтобы мечи на орало, но одно не противоречит другому. Вот спасем лес, а затем воспользуемся топорами. Главное, чтобы они угрожали не здоровым насаждениям, а старым и больным.

Тогда необходимую сумму собрали и лес спасли. Ну а в конце девяностых следовало спасать самого Тима. Тут местное «комьюнити» оказалось бессильно — надежда была на химеотерапию, но она тоже не помогала. Когда пришло время последних распоряжений, Тим попросил похоронить себя в том лесу, который он спас.    

Где это — в лесу? На поляне? Нет, прямо среди деревьев и мхов. Это будет обозначать, что прежде он властвовал над своим материалом, а теперь окажется в его власти.

Прежде чем сказать о могиле, надо упомянуть о том, как проходило прощание. Об этих похоронах жители Бленсли вспоминают до сих пор.

Обычно похороны не предполагают зрелищности, но у художников бывает иначе. Казимира Малевича хоронили в разноцветном гробу, а глаз Андрея Синявского на смертном одре был перевязан пиратской повязкой. Не знаю, есть ли на сей счет завещание Синявского, но Малевич точно это задумал. Все же смерть — не только конец жизни, а начало бессмертия. Хочется войти в новый для тебя этап таким, каким ты сам видел себя.

Вот и Тима провожали в полном соответствии с его идеями и принципами.

Дорогу через лес от шоссе к могиле покрыли толстым слоем стружки — это был тот единственный ковер, который можно постелить в память о мастере. По нему шагал его ученик в клетчатой юбке-килте. Он играл на волынке что-то заунывно-грустно-торжественное.  

За учеником шел лесничий и держал за ручку повозку-тарахтелку — на таких перевозят упавшие стволы. На тарахтелке, как на лафете, стоял гроб из ивовых прутьев, а на нем лежала рабочая кепка Тима с пылеуловителем на козырьке (говорят, он так ее и носил — на козырьке, а не на лице).

Вот еще, очень важное. Приносить цветы Стэд запретил. Пусть еще поживут, порадуют яркими красками. А уж если хочется помянуть, то правильней эти деньги потратить на лес. Лучший способ отдать долг покойному — продолжить его дело.

За шарманщиком и лесником, держась за руки, шла Мегги с детьми. Затем братья вели его мать.

На трех больших, как весла, шестах, гроб установили над вырытой ямой. Настала минута жене, детям и всем желающим почитать стихи Тима. В одном из них он писал, что бояться смерти не надо и обещал каждого встречать на небе.

Затем играл на скрипке еще один русский друг Стэдов Лев Атлас. Из-под его смычка являлось на свет нечто, казалось бы, никак не связанное с временем и местом. Это был «Пушкинский венок» Свиридова. Именно этот цикл Атлас исполнил для Тима в больнице за день до его смерти.  

Попробуйте вообразить Свиридова, в унисон которому поют дрозды и шумят кроны. Думаю, Тиму это должно было бы понравиться. Да и Свиридову тоже. Все же это подтверждает то, что мы живем не вопреки природе, а с ней сообща.

 

Лестница на второй этаж

Могила в лесу

 

К вечеру мы покинули дом Стэдов. Оставалось посетить его могилу. Мы ехали по шоссе и, наконец, машина свернула на проселочную дорогу в лесу.

Я ожидал увидеть надгробие, но оказалось это холм. Правда, не из земли и веток, как у Толстого в Ясной Поляне, а каменный. На нем по латыни и английски было написано: «счастлив тот, кто встретил дух лесов». Словом, нас просили не горевать. Плохо, что его нет, но прекрасно, что он был.

Около могилы стоял сам дух. Странно, что он был деревянный, но ведь Тим не признавал другого материала. К тому же, дух улыбался узнаваемой улыбкой деревянного мастера, а по его телу ползли змея и медведь.

Эту скульптуру Берсудский поставил сразу после похорон. Тогда она имела цвет свежего дерева, но, когда мы ее увидели, она покрылась мхом. Значит, памятник Тиму, как и он сам, стал частью леса. Возможно, одним из деревьев. У памятника не было веток, но, кажется, были корни — так крепко он врос в землю.

Сейчас я говорю об этом спокойно, а тогда был поражен. Все же не часто такое случается. Скульптор предложил свое решение, но природа его поправила: все же, вернее будет вот так.  

 

Скульптурный портрет Тима Стэда рядом с его могилой. Слева направо – Сергей Жаковский, Эдуард Берсудский, Александр Ласкин

Перспективы

 

Жена Тима Мегги живет во Франции, и может только изредка навещать Бенсли. Так что продажи дома не избежать. Все, что можно сделать, это правильно распорядиться вещами.

Главный вопрос в том — расстанется ли дом со своим богатством или продолжит существование в нынешнем виде? В первом случае мебель станет кочевой выставкой, а во втором — это будет музей.

Есть вариант более печальный — представьте, что предметы продадут по одному. Многие украсят свои квартиры и виллы, но от тимовского замысла не останется ничего.

Так что вся надежда на ценителей красоты, но не исключен и простой расчет. Ко всем достоинствам дома прибавьте такое обстоятельство. В Шотландии есть закон, по которому собственника освободят от налогов, если на пару недель в год он откроет двери для посетителей.

Так что олигархи, ау! Есть шанс попасть в историю, так как вошли в нее Генри Фрик, собравший столько прекрасных картин, что на их основе возник один из лучших нью-йоркских музеев. Или как владелец «Лейденской коллекции» Томас Каплан. До музея дело пока не дошло, но устраиваемые им выставки составляют конкуренцию Лувру и Эрмитажу.  

Пока же дом существует подобно лесу или поляне — любой может зайти, восхититься, помыть руки в деревянной раковине. Воровство исключается — больно далеко это от Эдинбурга, слишком много вокруг людей, которым небезразличны Стэды.

Дом поскрипывает своими деревянными суставами, вспоминает, какой бурной была жизнь при Тиме. Сейчас, конечно, не так — гости редки, хозяйка и дети в отъезде. Впрочем, есть еще мебель. Возможно, эти стулья и столы когда-нибудь разлучат, но, пока этого не случилось, они существуют как одна семья.

 

Ласкин Александр Семенович (род. в 1955 году). Историк, прозаик, доктор культурологии,  профессор СПб Института культуры. Автор шестнадцати книг (вместе с переизданиями), в том числе: «Ангел, летящий на велосипеде» (СПб, 2002), «Долгое путешествие с Дягилевыми» (Екатеринбург, 2003), «Гоголь-моголь» (М., 2006), «Время, назад!» (М., 2008), «Дом горит, часы идут» (СПб, 2012; 2-е изд: Житомир, 2012), «Дягилев и…» (М., 2013), «Петербургские тени» (СПБ, 2017), «Мой друг Трумпельдор» (М., 2017). Печатался в журналах «Нева», «Звезда», «Знамя», «Крещатик», «Ballet Review», «22», «Иерусалимский журнал» и др. Автор сценария документального фильма «Новый год в  конце  века» («Ленфильм», 2000). Лауреат Царскосельской премии (1993), премии журнала «Звезда» (2001) и др. Финалист премии «Северная Пальмира» (2001), премии Шолом-Алейхема (Украина) (2015), лауреат премии журнала "Нева" (2017). Живет в Петербурге.

08.10.20184 348
  • 6
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться