(о книге Татьяны Вольтской «В лёгком огне», по лицензии Ridero, 2017)

Купить книгу

Бабочка, влетевшая в эту книгу на первой странице (всё, что осталось от небесного конферансье), моментально объявляет о том, что перед нами выступит автор, преданный традиции. «О, жизнь, о, бабочка, влетевшая в окно...» Бабочка — неизменная и желанная гостья поэзии всех времён, здесь же прежде всего вспоминается «О бабочка, о мусульманка...»

И далее — подтверждение: да, да, вы не ошиблись — «Стихи растут не из крапивы...», и поэт посвящает нас в тайны ремесла. Конечно, они сёстры ахматовским: «...подслушать у музыки что-то / и выдать шутя за своё» (Анна Ахматова) и «И ветку / в окне, войну, и гул комет / услышит не свидетель века — свидетель музыки, поэт» (Татьяна Вольтская). Они сёстры, эти тайны, «та-та, та-та-та-та, та-та» (Владимир Набоков), но — со своими неповторимыми чертами. С третьего стихотворения мы выходим — вплываем — в пространство Ленинграда-Петербурга. Нева, Петропавловка, Новодевичье кладбище. Любимый человек, который умирает.

Ничего странного нет в том, что книга начинается прощанием: «Умираешь, значит?..», ведь за смертью следует воскрешение, то есть особенно интенсивное воссоздание всего, что не нуждалось в воссоздании, потому что длилось (если мгновение живой жизни способно длиться). Смерть, обрывая время того, кто умер, преображает земное время любящего, остающегося здесь, наделяя его удвоенным... чем? Зрением? Как если бы зеркало, отныне не затуманенное дыханием ушедшего, способно было с большей силой и ясностью его вернуть. Как если бы всё предстало в обратной перспективе: чем дальше от тебя, смотрящего, тем крупнее.

Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, — видишь, там, на мосту,

За тобой, спотыкаясь и падая, плача, бежит душа.

И ещё:

Август — небо воскресенья:

Высота и синева...

По счастливому случаю «синева» содержит в себе «Неву». И наоборот: в неводе Невы — неба синева.

Книга Татьяны Вольтской пронизана светом Петербурга, в ней есть необычайное соответствие городу, который так точно определил когда-то Константин Батюшков: «Какое единство, как все части отвечают целому, какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями!»

Эти стихи сделаны по образу и подобию города и его имени, стоящему на гранитном фундаменте двух «р».

Человек, который дышит рядом,

Дан тебе до утренней поры:

Он растает в воздухе, разъятом

На пролеты лестницы, дворы,

Мокрый снег над вывеской погасшей,

Он исчезнет в шорохе шагов

У метро, во тьме, в перловой каше

Сонных лиц, беретов и платков,

Растворится, потеряв приметы,

Сохраняя в ледяной крупе,

Как в окошке, слабый сгусток света,

Видный только Богу и тебе.

Прекрасная архитектура: каждую строку держит тот же гранит «р», двойной в первой строфе, убывающий во второй, а в двух последних строках — исчезающий, потому что и безымянный герой стихотворения — человек — исчезает, растворяется. Смысл и звук слились воедино, и это лучшее, что может произойти в поэзии.

Петербург — город зимний, а уж потом остальной. Возможно, потому, что стихи любят снег и лучше сохраняются в холоде. «Люблю зимы твоей жестокой / Недвижный воздух и мороз», «Ежедневно газетная проза / Обличает проделки мороза», «Петербургские сумерки снежные», «Узнавай же скорее декабрьский денек, / Где к зловещему дегтю подмешан желток», «Помню, была зима. Я катался на санках, меня продуло», «Как долго ветер дул, так длинно снег лежит».

Татьяна Вольтская: «... Кожа моя Петроградская, / Сторона невозможная, снежная». Если вы родом из тех же мест, вы непременно вздрогнете на этих строках. И поблагодарите автора, как и предписано в его стихах: «...так жаждет сад / Причастья снега, как будто смерть / Сделала шаг назад, / В лишенную очертаний тьму / (Мы знаем, мы были внутри). / Зима. Не спрашивай, почему. / Просто благодари».

Тому, кто хочет стать поэтом, надлежит родиться в Петербурге — больше шансов, что предприятие удастся. Речь, конечно, о втором рождении, не биологическом.

«Город» — одно из самых частых слов в книге. Глаз так причитывается к нему, что оно видится даже в «Богородице». И не зря видится, потому что есть не только город, но и Град Небесный, и не случайно он возникнет в последнем стихотворении книги.

Слева направо — «город», а справа налево — «до́рог», и это тоже не случайно. И обратная перспектива, упомянутая ранее, вот она: «Град с обратной перспективой / За стеною водяной. / То-то люди в Петербурге / Ходят задом наперед, / То-то сбоку ветер юркий / Черным хвостиком метет. / То Столярный, то Фонарный, / То Кирпичный, то Свечной, / То Дегтярный, то кошмарный...»

Взгляните, «как все части отвечают целому» в стихотворении «Метель на Университетской...»: 

...Намокшим мелом

Дворец прочерчен. Ты со мной?

Ты здесь? Безжизненное тело

Реки накрыто простыней.

В глазах у города мерцанье,

Ладонь, прижатая ко лбу —

Как будто санки с мертвецами

Проскальзывают сквозь толпу,

Как будто произносишь: «Город» —

И тень ложится под стеной,

А эхо отвечает: «Голод»,

И снова тихо. Ты со мной?

И город, и его страшная блокадная судьба, и продолжение диалога с любимым человеком, которого нет и о котором сказано, речено — рекой: «Ты здесь? Безжизненное тело / реки накрыто простыней».

Нева, с которой началось течение этой книги, впадает не только в Финский залив. Она впадает в культуру и историю разных времён. Тут, в этом Бытии (цикл «Бытие»), мелькают и античные битвы при Саламине и Фарсале, и Бородино, и Аушвиц, и Косово поле, и Гефсиманский сад, и как мастерски и ёмко создаётся стихотворная ткань, как удачно цепляется слово за слово, с какой умной изобретательностью!

Спит Гефсиманский сад в косточках от маслин,

А в лепестках цветов — крепдешин, муслин,

В полутемном клубе вьющийся под вальсок —

От барака, теплушки, окопа на волосок.

Стихи Татьяны Вольтской обладают ясной силой, у них открытое лицо, прямой и чистый взгляд, они заряжены чувственной энергией с первой строки — песенной ли («Двор-колодец, дай глоточек, неба капельку плесни...»), живописно-портретной («Я вымыла окна — и город на шаг отступил...» или «Запах дегтярного мыла от чистых волос...»), гражданской... С первой строки читатель словно бы знает, что удача неминуема, потому что в ней проглядывает целиком стихотворение. А с последней строки начинается обратная перспектива, и стихотворение, окончательно проявленное и сбывшееся, видится чётче чёткого. Всё в фокусе.

В легком огне Твоем крепче меня держи,

В легком огне твоем, Господи, не отпускай.

Пробегает озноб летучий по спелой ржи,

В стылой воде, как монетка, блестит пескарь.

Лес Твой померк под вечер, с гнилого пня

Свесился мох тяжелою бахромой.

С красной строки заката пиши меня,

Господи, посылай меня, как письмо,

Строчкой реки, бегущей из-под моста,

За поля, за небрежно скомканные кусты —

С вестью о том, что любая земля свята,

От Иерусалима до Воркуты.

Николай Анциферов в книге «Душа Петербурга» писал, что Петрополь не раз превращался в некрополь, но всякий раз возрождался. Петербург переживёт и сегодняшний день, не лучший в его истории. Потому что душа Петербурга — в стихах, в частности, в замечательных стихах Татьяны Вольтской, а это неуничтожимо.

Владимир Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Поэт и переводчик, автор полутора десятков стихотворных сборников; многочисленных публикаций в русскоязычных журналах; переводов из Шекспира (сонеты и «Макбет»), Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Ричарда Уилбера, Имона Греннана, Энтони Хекта, Томаса Венцловы.