Я лежу в темноте и слушаю,
как работает стиральная машинка.
Арсений Гончуков
Прежде. На термалях
Странная пара недолго занимала компанию отдыхающих той осенью на хевизских термалях. Сперва тучная обладательница высокого пучка с брезгливой гримасой под ним и рослый юноша киношной фактуры, но слегка зажатый, застывший в настороженности, вызывали у отдыхающих острый интерес. А через три дня на термали в Хевиз прикатил невзрачный воротила с двумя мулатками-баскетболистками. И о странной паре тут же забыли. Парнишка, казалось, выдохнул, развёл плечи. А мадам с пучком несколько огорчилась, в чём не призналась бы ни полуголому обществу, ни своему спутнику, ни своему пучку. Мадам между тем продолжала наблюдать за публикой, одновременно презирая её. Парень полуобмяк: поза выжидающего гибискуса тяготила его. Внимание публики вернулось от баскетболисток к странной паре, когда к компании двоих присоединилась третья: абсолютно неприметной внешности, бесцветная женщина, роста ниже среднего, среднего телосложения, какую не отыщешь в толпе. Такую легко принять за прислугу, если бы не одно но. Дама с пучком при появлении «бесцветной» мгновенно сменила гримасу брезгливости на выражение участия. А молодой человек киношной внешности ещё более сжался и увеличил угол наклона до «старорежимного полового», как будто и вовсе не собираясь разгибаться из своего непоказного почтения. И неясность положения, неопределённость, вернее, неразгаданность отношений тех троих уже раздражали хевизский отельный круг. Приём тёплых ванн переставал быть томным. В воздухе запахло скандалом. Скандал не заставил себя ждать.
Сейчас. И чужое прошлое
Ваня совершенно не настроен трепаться с Сильвером, потому, минуя ступени, запрыгнул на подъездное крыльцо сбоку. Но сосед выследил «партизана».
— Ванька, гутен морген. Слыхал новость? «С Депардье не смогли взыскать долги по налогам в Саранске».
Сильвером соседа прозвали задолго до того, как тот потерял ногу и окривел на один глаз. Предопределенность? Ещё до наступления события оно неявно угадано. Хотя бывает и по-другому: событие определяет последствия, и то, и другое неотменимо. А, в сущности, нет двух путей, есть один: изначально предопределена и сама предопределенность, и событие, какому надлежит быть. И называется это словом — фатум.
Сильвер — старожил дома-«скворешника» — с десяток лет третировал его жильцов с дружком из соседнего корпуса — мамой Колей. Почему так странно зовут взрослых людей, сразу и не объяснить. Мама Коля — прежде буян из буянов — последние свои дни ходил во двор «скворешни» из больнички напротив. Приплетётся шаркающей походкой в слоновьих больничных тапках и халате не по размеру, посмолит на лавке и отправится обратно через дорогу в лёгочное отделение. В те времена только в лёгочном появлялись свободные места и туда периодически подселяли то «заразника», то «травматика», то «сердечника». Маму Колю лечили от цирроза печени в последней стадии, живот его низко нависал над слабой брючной резинкой и выдавал «беременность» месяцев в шесть. Когда мама Коля перестал выходить из больницы, Сильвер произнёс: откуролесили; и надолго стих.
К тому времени и сам Сильвер надёжно протрезвел, но потерял левую ногу и правый глаз, а ещё семью потерял. Нога присутствовала, но не слушалась; глаз смотрел, но не видел; семья значилась, но пропала. Из-за чёрной повязки и костыля Сильвер всё более походил на разбойника, чьё имя носил, ещё будучи двуногим, двуглазым, наглым, женатым и в перманентном подпитии. Семья — жена и два сына-погодки — долго терпела выходки мужа-отца, жалобы соседей, приходы участкового, вынос из дома всего нажитого. Но когда в одну снежную и богатую рябиной зиму события довели Сильвера до инвалидности и смены образа жизни с разгульного на целомудренный, тогда семья, наконец, выдохнув, съехала из «скворешни», забрав остатки домашнего скарба. Сильверу досталась часть посуды и одеяло с подушкой. В пустоте просторной комнаты железная солдатская кровать с гнездом из тряпья стояла по центру и на равном удалении от стен. На стене висел портрет жены в молодости — миловидной девушки, которую нынче никто не угадал бы в сутулой тётке с вечно виноватым взглядом, и пониже кадр с двумя испуганными мальчуганами. В трехстворчатом шкафу с кривыми дверцами, закрывавшимися на носок, вольготно висел свадебный костюм. За «грабёж» Сильвер на соседях костерил жену, обещал не простить предательства, но когда регулярно по средам жена появлялась с авоськами продуктов, заискивающе заглядывал в глаза «своей» и утверждал, что лучше её нет женщины на свете.
— Ваньша, золотая новость. «Одиннадцать саудовских принцев задержаны за протест против оплаты ЖКХ». А у нас, чё не нарисуй, всё платят. По Кузнечихе с третьего сорока дней нет, а в еёную квартиру уже заселилися. Родственница дальняя. Мымра. Может, долги покроет.
— Кузнечиха — тётка сверху, из двенадцатой? А мымра откуда?
— Из Казахстана, говорят, немчура. Лезут и лезут в столицу, монголо-татары. Сами без году неделю, а сами гоношатся перед записными москвичами. Видал?
В ответ Сильверу достаточно покачивать головою и можно не вступать в диалог. Но глядя на него, Ваня почему-то всегда вспоминал о женщине, «лучше которой на свете нет».
Навстречу проскакала вприпрыжку девушка, не взглянув на поднимающегося мужчину. На лестничной площадке едва не столкнулись, сперва оба подавшись в одну сторону, потом оба одновременно в другую. На брякнувших об стёртый кафель ключах блеснул брелок с глазом змеи. Девичья рука «змею» подхватила, разошлись. В подъезде привычно пахло сырой известью; капитальный ремонт здесь начали ещё весной — с приходом «зелёного прокурора», но летом уже перебрались в шестой корпус — такой же жёлто-каменный, так и не охватив фронт работ в восьмом. Восьмой дом получил название «скворешня» из-за несуразности и видимого глазу недостатка: расширялся снизу ко второму этажу, а к третьему уже сужался. Таких трёхэтажек в Старом Гольяново оставалось с пол-улицы, но именно восьмой дом строение два отличался своей кривизной от собратьев.
Сколько прошло с той новости? Про саудовских принцев, а про новую жиличку — мымру? Ваня тогда ещё раздосадовался, родственница одинокой бабки, будь она тех же кровей, что Кузнечиха, окажется сварливой любительницей доносов. Лучше бы квартиру продали новым жильцам; через Кузнечиху бывали и у самого Вани неприятности с участковым. Правда, всего пару раз: в приезды сестрёнки.
Надо, кстати, квартплату оплатить. Столько всего произошло, а Сильвер всё сидит у открытого окна на первом этаже. Кажется, прикипал к месту с момента завершения отопительного сезона до начала нового. Он не пропускает мимо ни одного жильца, ни одного постороннего. При таком добровольном догляде нанимать консьержку в подъезд не имело смысла, да тут «на районе» особо и не баловали с консьержками. Соседи в большинстве своём сторонились «выздоровевшего», слишком свежи оставались в памяти его безобразия, самым малым из которых называли пытку «радио». Послушать радиопередачу, кто же против? Но радио на первом этаже, пущенное на полную мощь, не выключалось вне зависимости от времени суток и времён года. Жители «скворешни» и шестого дома, что напротив, наизусть знали расписание радиопередач и рекламу месяца. Жаловаться? Жаловались. Но участковые в местном отделении полиции менялись чаще радиоведущих.
— Ванька, слушай, вот ещё новость. «Кунцевский суд Москвы оштрафовал на 50 тысяч рублей и отправил лечиться от наркомании юриста, который съел материалы дела». Ты куда ушуровал, а, Ваньша?
Сильвер зашуршал газетами, и Ваня юркнул в тёмное парадное. Опять лампочку разбили. Новость про «всеядного юриста» не задела, мысли о собственных неприятностях занимали больше.
Квартирная дверь досадливо грохнула за спиной, разбирая вещи из саквояжа и рюкзака, Иван неотступно думал о Марине Антоновне. Наконец, он свободен и может ехать куда угодно. Саквояж пустеет, чемодан надувается. Но набитый чемодан — пузатая улика посреди комнаты — подтверждение того, что всё кончилось. И свобода кажется тесными туфлями, из которых вырос, пока копил на них. Глухо булькала вода в стиралке с Ваниными вещами. Вещи Марины Антоновны упрямо не находили себе места в комнате.
Раньше. Совсем раньше
Гелиным есть чем бахвалиться, у них богатая родословная греха. А ещё у них в роду хаоты водились. Кто-то из Гелиных в пруду топился, кто-то в повитухах сельских состоял, детишек в зародыше морил. Кто-то спьяну в бане угорел. А прабабку Ванечкин прадед, вернее, сожитель её на тот момент, то есть вовсе и не отец, а отчим, Ванькиному деду, ударил в сердцах, убивать не хотел. Она возьми, да головой об угол русской печи и приложись. Назло, назло, фордыбачка. Так вот в одночасье тот прадед-отчим убивцей стал. Дед Вани тогда ещё вьюношей был, на похороны матери в родное северное захолустье съездил, а шуму не поднимал. Красиво, рассветы, морошка подмороженная, речка Вычегда. Попытался было на поминах морду отчиму набить, оттащили. Родня отсоветовала ход делу давать; у отчима брат родной в милиционерах. Да, кажись, и сам милиционер на тех поминах усугублял. И о покойнице недоброе нёс. Гражданка, мол, сама виновата, брата под грех подвела. Пить брат при ей начал. Цыганистая, залётная в северные края, красивая в девках была, брат ещё когда на неё заглядывался. Хвостом крутила-вертела. Замуж за заезжего киномеханика вышла. Лет пять спустя киномеханик как-то нехорошо из мира ушёл, вроде несчастный случай, а вроде и помог кто. Во вдовах она долго не засиделась, сошлась с бывшим ухажёром, а чё ж, троих ребят поднимать надо. Вот тогда и попивать стали, на пару. Из бухгалтерши скатилась до мойщицы котлов на салотопленном. Вот жисть какая, робя, закономрожденная… Осели вы на свободе, так это до времени, недоработка это личного состава районного отделения.
Поминающие молча слушали милицейские хмельные присказки, потому как в душе не соглашались и ментовуху местную не уважали, при удобном случае вставляя палки в колёса всякому причастному.
Прабабку с прадедами, киномехаником и убивцем, Ваня по именам не называл; знал, должно, да не помнил. А вот бабку свою Дулю накрепко в память взял, уже не выветришь. Заместо Дуси малой Ванька её Дулей звал, так и повелось по знакомым: Дуля Гелина. Дуля раздавала Ваньше подзатыльники только так, зато и любила его легко, на ходу. В постель к себе брала лет до двенадцати, пока уже мать Ванькина не запретила. А так Дуля по ночам обожала парнишке страшные истории рассказывать про их село непутёвое, про ведьмаков, про гелинские родовые выверты, про хаотов, про свою молодость загубленную. По её рассказу выходило, что сосватал себе невесту дед Ваньки за бутылку «Старки», а за вторую и сверху десять пачек «Памира» — папирос без фильтра — выкупил из мордовской глухой деревни. После деревеньки в пяток хибар райцентр Дуле казался мегаполисом, если б она ещё знала что за мегаполис такой.
В районном центре Дулю пытались пристроить на службу по торговой части — с лотка мороженым торговать, после в детские ясли, затем в фельдшерский пункт. Нигде долго она не задерживалась, ни к какому делу не подходила, хотя люди в симпатии ей и не отказывали. В конце концов, обосновалась Дуля на бывшей колхозной земле, где прежде дед Вани Гелина получил надел и стал строиться. Дом вышел чудной: в северных широтах на манер южного гостевого дома. Только на югах пристройки лепят для гостей, а тут дед, расширяясь, пристраивал по комнатке, по терраске, по веранде — для себя исключительно. Старик Гелин приворовывал с жэдэ станции шпалы. С оборотистым обходчиком бойко толкали незадачливым покупателям стройматериал. Часть навара шла начальнику станции. И неважно, что потом в постройках из жэдэ шпал жить дачникам невозможно, пропитка смолами душила, тут уж неча пенять, сам купил, сам на дешёвое польстился. Дедов «бизнес» помог высадить на самозахвате сад и под картоху целое поле наладить. Вот тут Дуля и пригодилась. Как заведённая по саду и по огороду во всякий сезон природный моталася; руки пустыми не держала, к тому ж в межсезонье детей нарождала.
Отец Ваньки не в сваво отца пошёл, дед — делец, продувной, проворотливый. А сын его — закидальщик; как задумает идею несусветную, так не унять. После техникума взялся телят разводить — мором покрыло стадо. Завёл нутрей — нутрии сдохли. После ещё по порядку дохли кроли, щенки, свинки, куры. Приобрёл катер, грузы возить из райцентра водою в другой райцентр. А чего ж, дело неплохое, за световой день управиться можно: погрузить, разгрузить, мели пройти, русло-то у реки лет двадцать не чистили. В общем, дело хлопотное, но приятное. Через время катер в застое заржавел; народ почему-то грузы по грунтовке в тот райцентр возил, три часа и на месте, да ведь никакой романтики, вот скучные люди. Перевёрнутым ржавым брюхом катер лежал у пристройки дома Гелиных, раздражая деда и уже не волнуя никак Ванькиного отца. Отец азартно переключился на рыбную ловлю в промышленных масштабах. Выстроил на воде карповую ферму. Вроде пошло дело, но ферма через два лета сгорела. Народ дивился: вот сила у хаотов, даже вода у них горит. Вымолил Ванькин отец у Ванькиного деда заначку на покупку «Газели», перевозкой крупногабарита заняться решил. Обосновал, убедил, вдохновил. Купили они вскладчину: две доли дедовы, одна отцова, семейное авто. Так что, сгорела или заржавела машина? Нет, в аварии побилась. Отец Ванькин целёхонек, «Газелька» восстановлению не подлежит. Разругались Гелины, разъехались молодые со старыми. Может, с того и укоротился дедов век, быстро тот помер потом.
Дуля думала, заживёт, некому теперь её бездельем попрекать. Но больные руки и сами работы искали, не знали они ничего помимо земли: ни книги, ни письма, ни шитья, ни свечи храмовой. А после сыночек явился за отцовым наследством. Собрался мать уговорить на новую идею, завести контактный зоопарк в райцентре при клубе, куда оформился работать массовиком-затейником. Но поздно. Дуля рассказала, как однажды вьюжным вечером закатили к ней трое и вынудили в подпол лезть за мужниной кубышкой. Всё подчистую забрали. Хотя честные воры оказались, бандитскую совесть не замарали, пожалели вдову, вазы хрустальные и ковры «Русская красавица» не тронули — что Дулю радовало. Но точно навёл ктой-то, не тот ли оборотистый обходчик с жэдэ станции? Съездил, стало быть, Ванькин отец к матери без толку, но он не унывал никогда, уныние — не его конёк. А в органы заявлять о грабеже они с Дулей не решились, не то станут вопросами мучить, сколько грабанули у них, да откуда дровишки, из какого леса просмолённого.
Так семейство Гелиных в составе четырёх голов: мама, папа, Ванька и старшая его сестра Люсьен окончательно перебрались в крупный райцентр ближе к областному городу, а на бывшую малую родину в глухомань вернулись только один разок, на девять дней отпуск взяв: похоронили Дулю, отпели да помянули.
Дети Гелиных беспорядочно между собою поделили родительские приметы и черты характеров. Ванька — лицом и статью в отца, нравом в мать. Люська фигурой в мать, характером в соседа, в чёрта лысого. И не сразу в ней черты хаотки распознали, но ещё в девичестве углядели и ахнули. Сила хаоса проступала в Люсе исподволь, не явно искажая другие лидирующие черты. Но не перешибить гены обухом. Хаотка она и есть хаотка. Мать одинаково не воспитывала детей, а поди ж ты — на выходе-то разное получилось. Ваньша аккуратист, словно не гелинский, в школе твёрдый троечник, даже хорошист по некоторым предметам. Люсьен порядок и аккуратность не признавала вовсе. Правил, сводов, законов, условностей для неё не существовало. Школу дважды бросала, пока закончила по инерции девять классов. В швеи её определили — кинула. Вот моделью в Дом быта пошла бы, фигура и внешность под Наталью Варлей позволяли. Пока Люська искала себя, сидя дома на шее у родителей, весь Люськин хаос наэлектризовывал домашнюю атмосферу, наталкиваясь на ионы отцовых мечтаний и материно нейтрально-заряженное поле.
Отец горел новой идеей: организовать в райцентре аттракцион «Пещера ужасов» и построить «Луна-парк». Мать возвращалась после двух смен в рабочей столовой и, если Ванька за сестрой после школы не прибрал, то мать заставала грязную посуду на полу возле продавленного кресла. Люсьен брала очередную чашку из кухонного шкафчика, пока чашки не кончались. Потом просто не пила чай, дожидалась, когда кто-нибудь помоет посуду. У того же кресла на полу стояла пепельница с окурками. Вытряхал обычно тот, кому надоедало на пепельницу наступать. Ванька выносил мусор, драил кастрюльку с сожженной манной кашей и даже спасал грязные простыни с балкона. Люське проще казалось выкинуть бельё на мороз, чем заводиться со стиркой. Так и жили, в борьбе и противоборстве, двое на двое: нормальные против порченых. Мать флегматичная была, равнодушная, детей особо не замечала: пожрать всегда есть общепитовское — чо ещё надо? Ваньке-третьекласснику соседи в лицо говорили, дом на нём держится, хозяином малец растёт. А мать еле ноги таскала после второй смены подряд, на ходу засыпала. Вскидывалась только когда слух доходил об очередной отцовой «ходке». Тогда слезам её конца не видать, аппетита нет, Ванька с ложечки кормит. А мать отца караулит с новой возлюбленной, Люську гонит по городку папашку искать. Мать всё прощала пропадавшему, редкие, но громкие загулы, измены, пьянки. Соседи про такую любовь говорили: как кошка мартовская любит. Отец каждый раз виновато возвращался и у Гелиных старших наступал медовый месяц, когда они друг друга улюбливали, будто молодожёны. Мать успокаивалась и снова забывала о детях, растут же, чего надо-то? В сущности, скучно Гелины жили, типично. Веселье пошло, когда отец Ванькин построил-таки свой «Луна-парк» в райцентре.
Раньше. В самом начале
К полусфере гаражного ангара с улицы тянулась очередь, если глазом окинуть, затылков в сто. Иван сейчас даже радовался костюму: раннее утро, свежо. Мужики рядом подрагивают, кто в футболке, кто в майке-алкоголичке, все налегке, Гидрометцентру поверили. На костюме настоял Сильвер, как бывший санинспектор: солидностью надо брать, а права у всех одинаковые А,В,С. После беседы с начальником колонны и кастинга у завгара оставшихся пятьдесят претендентов отправили по адресу офисной конторы. После беседы с конторскими кадровиками отобранных-отборных пятнадцать человек отправили на Пресню. Там в Западной башне Москва-Сити служба безопасности провела стресс-интервью. И троих уцелевших из пятнадцати усадили в малую переговорную площадью метров в сорок-пятьдесят ждать шефа. Когда день клонился к закату, когда закончились бутерброды и боржоми, предложенные двумя секретаршами, когда Иван перепроклял Сильвера за нейлоновую броню пиджака, явился заместитель шефа и стал по одному вызывать к себе троих оставшихся кандидатов. Когда Иван выходил из приёмной, в руках держа адрес, куда завтра явиться, в ушах ещё звучал голос зама: вот вы, Гелин, правильно подготовились к собеседованию, солидно выглядите.
Дело в шляпе, — костюм помог, и на завтра Ваню ждала головокружительная должность — персональный водитель мамы президента холдинга.
— В этом доме, мой милый, тебе придётся проститься с самим собой. Ты станешь подавальщицей. Здесь ты будешь денщиком, слугой, холуём, мальчиком для битья. Принеси-подай. Кушать подано. Прислужник. Шестёрка. Чел на побегушках. Лакей. Наймит. Гувернёр. Прихлебатель. Приживалка. Челядь. Холоп…
Дама с высоким пучком надвигалась из комнаты всё ближе и почти заняла собой дверной проём. Иван с каждым словом хозяйки всё безнадёжнее терял вчерашнюю радость успеха и с каждым словом всё отчётливее хотел сбежать из этого блестящего дома. Он даже левую стопу развернул к выходу, привстав с банкетки. Да тут же себя одёрнул: Гелин, отставить, ты чё, неадекват? Ты чё, в стройбате не служил? И уже через минуту поразился чувству ненормальности, которое только что едва не поглотило его вместе с пиджачком и белой рубашкой, носовым платком и наваксенными ботинками. Смешон бы он был улепётывающим по ступенькам в свадебном костюме Сильвера, женишок.
А через минуту злое недоумение на лице под пучком сменилось разочарованием и деланной улыбкой навстречу маленькой бесцветной женщине, открывшей дверь своим ключом. «Дворничиха», что во дворе дорогу показала, — узнал Ваня — и тут же попал уже под дуплетный обстрел цепких глаз.
Дамы, усевшись за стол в зале, где всё для взмокшего Вани блестело и сверкало сплошняком, не попредметно, и на этот раз пригласив молодого человека в комнату из коридора, задавали вопросы наперебой. Кто, откуда, как попал, рекомендации, родные, родословная, навыки, хобби, вредные привычки, семейное положение — словно анкету заполняли. Через четверть часа, ещё более упревший, Ваня разобрался, главная из двух — маленькая, бесцветная, а та, грозная, с пучком — на вторых ролях. Интуиция уже не так аварийно вопила, но устойчивым сигналом высвечивала «SOS, Ваньша. Ты попал».
Раньше. Снова термали
— Ты слишком сыта. Ты зажралась, Цица. Места высоким чувствам и скорбным мыслям в тебе не осталось.
— А ты пошла на поводу у своего нобилиата Кеши и чересчур приветишь наёмного. Он просто водитель. Ты портишь его.
— А отчего о Кеше с пежоративом? А не стоит ли нам отдохнуть друг от друга, Цица?
— Так я вообще могу уехать!
— Сделай одолжение.
— Нет, Мара, беру обратно. Прости немедленно! Не то утоплюсь в термалях.
— Прощена в последний раз.
— Ты прекрасно знаешь, я даже к сыну тебя ревную. У тебя прекрасный сын, Мара. А водилу этого всё-таки не выношу. Что ты таскаешь его всюду за собой? Тебе меня мало?
— У нас с ним пока карамельное согласие. Как у янычар с падишахом.
— Сын с невесткой своего подогнали?
— Они как диадохи Македонского, приставили соглядатая и хотят разделить нас. Они думают, я чокнутая, Цица. Да, я чокнутая. Перманентно. Но Библия запрещает обвинять в сумасшествии. А обвинение в нормальности меня оскорбляет.
— Не страшно, Мара. Страшно быть альбиносом в Африке. Выдавим.
— Он излишне сервильный. Это раздражает. Где человек, личность? Один страх потерять место.
— Твой Кеша ему хорошо платит. Но месяца не пройдёт, избавимся.
— О, только без грубой силы, Цица, прошу. Иногда водитель бывает такой жовиальный, как дантист, рвущий зубы. Пусть ещё побудет у нас.
Марина Антоновна в который раз пожалела, что пригласила поехать в Хевиз подругу. Но этого требовала сложившаяся ситуация. Она и самой себе не собиралась признаваться, что присутствие Цицы на этот раз, именно на этот раз, есть гарантия охранения. Холодный душ.
У Цицы невыносимый характер. Но причина делания «шпилек» по адресу сына Марины — Иннокентия — и придирки к водителю идут от страха одиночества, от болезненного желания быть на первых ролях, чувствовать себя нужной. Цица не имела детей, семьи, и подспудно завидовала всем матерям, хотя прилюдно строила брезгливую гримасу на словах «беременность», «пелёнки», «соски». Цица никогда не видела от кого-либо той заботы, какой окружил Марину сын, чётко организовав материно жизнеустройство. Взять хотя бы персонального водителя на круглосуточном контракте, не говоря уже о другой обслуге. Поведение Цицы дурнеет тем больше, чем теплеют отношения окружающих к Марине. Это несносно. Раньше казалось, подруги почти не отличаются друг от друга, как Пелегрина и Перегрина. Но они равны только детством, землячеством. Дальше их жизни сложились абсолютно противоположно. Столько лет Цица вращается в приличных кругах, а отсутствие скромности и манеры выдают её с потрохами. Девушка давно въехала на Покровку, но Покровка никак не въедет в девушку. Хотя Цица незаменима, находчива и умеет разрядить обстановку.
Да, замечено, людям невыносимо долго ходить в плохих. Но нынешний её демарш слишком нарочит. И слишком скор, неискренен шаг к примирению. Что вполне может означать скрытую фронду или камуфлет с кознями.
Марине захотелось устроить небольшой карамболь. Цице стоит показать, что она не столь уж незаменима. Мальчика-шофёра использовать как подручный материал. И нынешней же ночью исчезнуть из отеля на термалях вместе с молодым водителем. Цица непременно донесёт о казусе Иннокентию, что собственно и требуется. А нечего отправлять мать в деревню, на выселки, какие-то затрапезные хевизские термали, полузабытая Венгрия вместо Хэмпстеда. Ещё бы в Монголию завёз.
Раньше. Тоже в самом начале
— Salut!
— Salut, дорогая!
С Ваниного места у кухонного окна виднелись кроны деревьев и часть неусыпного Кутузовского проспекта. До кухни отчётливо доносился звон бокалов и громкий разговор в столовой, где сегодня устроили французскую вечеринку.
Только стал привыкать к обеим, только всё стало налаживаться, как разбил коллекционный колокольчик. Цица предвкушала экзекуцию. Марина Антоновна гостила тогда в Завидово. Персонал ежедневно съезжался на дачу и в городскую квартиру, исполняя свои обязанности, как если бы хозяйка не была в отъезде. Цица досматривала «клиентеллу» и решительно пользовалась всеми благами.
— Ванечка, вы лобстера ели?
Вот зачем спрашивать, знают же. Смех из столовой. Ваня учил непонятные слова, вроде по-русски говорят, но о чём?
Повариха сготовила праздничный обед на двоих: луковый суп, утиное конфи, раклет, на аперитив бретонский сидр и на десерт свежеиспеченые клафути. Горничная сервировала стол севрским сервизом. Теперь хозяйка с подругой-приживалкой «гудели» в столовой.
— Ванечка, а устрицы ели?
За прошедшие три месяца Ваня научился сдерживать своё изумление происходящему в доме — у него испытательный срок. А удивляло многое: от мелочей до крупного. За три месяца лето прошло. Обрушилась осень. Он возил, провожал, встречал. Салоны, выставки, биеннале, премьеры, винотеки, аэропорты. Маникюрши, массажисты, адвокаты, тренеры по питанию. На дачу возил чистильщика аквариумов, прачку и мойщицу зеркал, а садовника только подкинул до электрички, садовник — местный и жил неподалёку в посёлке. Ваня беспрекословно исполнял «графские» забавы и прихоти. Калейдоскоп событий и встреч изменил его будни; так быстро ещё не жил. А главное, за те три месяца он продвинулся со стульчика в коридоре на стульчик у окна кухни.
— Иннуся для Кеши — монада, первое существо, — жаловалась Марина Антоновна подруге при встрече. — Завидовские каникулы прошли в тёплой и дружественной обстановке, в атмосфере живого общения.
Цица понимающе покачивала головой. Потому и затеяла французскую вечеринку: знала, из Завидово Мара всегда возвращается не в духе.
Так и на этот раз, вся прислуга заметила: хозяйка вернулась раздосадованной, кусала бесцветные губы, задыхалась больше обычного - ишемия. Вслух хвалила встречу с сыном, невесткой и внуком, читать следовало — встреча провалена. Случай с разбитым коллекционным колокольчиком не имел развития — к радости Вани, и к досаде, подстроившей ситуацию Цицы. Водитель оказался достаточно неловок, но Мара не склонна вникать в мелочи, когда главное на кону и почти не достигнуто. Одна из двух обязательных за год семейных встреч истекла, как не было. Город один, а расстояние между матерью и сыном, словно, в три континента.
Раньше. Давно
Впервые дела Гелина-старшего пошли бойко. Мало того, что бойко — удачно. А это уж совсем редкость в гелинском роду. Но папашка всем доказал, что зря его донкихотиком обзывали. Обидное прозвище, между прочим. А он обегал полрайона, да что там, пол-области. Выпросил подъёмные и вложился. Года два его не трогали. Народ тащил детишков даже с соседних областей. Луна-парк славился аттракционами и особенно Пещерой ужасов. Росла слава, рос персонал из местных, папашка сам проводил кастинг на место уборщиков, механиков, билетёров. Рос и доход. Дети Гелина устроены тут же разнорабочими, жену, не подумав, привёл работать в кассу. Скандалы участились, причём теперь проходили не дома, а прямо на производстве. Стоило Гелину покатать на аттракционе «Сердце в почках» смазливую девочку, как кассирша оставляла своё рабочее место и шла на разборки. Очередь недовольно гудела. Опять же и наличка шла через жену, тут дебет с кредитом ей известны, не вывернешься. Ну что сделано, то сделано — заводская рабочая столовая в две смены забыта как кошмар на улице вязов.
В остальном у супружеской четы единодушие, амур-лямур, как у Сашхен и Альхен, голубого воришки и его жены. Мадам Гелина приоделась и своей мёртволапой чернобуркой на летних платья поражала соседей. Да и соседи-то, к слову сказать, поменялись. Через полтора года Гелин-старший купил трёшку в новостройке. Правда, от центра далековато и от Луна-парка тоже, но бэушный «Вольво» с шофёром теперь таскал чету на работу и обратно. В Пещере страха Ванька то по механической части помогал, то мимом работал в чёрной маске, то уборщиком, если, бывало, детишек тут же на рельсах паровозика и выворачивало. Ваньке и руль «Вольво» доверяли, когда шофёр в запой уходил. А Ване в парке нравилось. Тут всегда бывало весело, людно, тепло. Ваня заканчивал школу, мечтал о мореходке, хотя моря или сколько-нибудь широкой реки не видел, но всё своё время проводил в Луна-парке. И точно знал, отсюда его так просто не отпустят. Дом их точно Пещера страхов, у каждого свой страх, гелинский.
«Непруха» с «прухой» рука об руку ходят. Ближе к третьему году пришёл слушок, что райцентр будут присоединять к областному городу. Город тот не мегаполис, но туристическая тропа как раз через него пролегает. И городу поглотить райцентр со всеми его жителями и аттракционами их жизней — плёвое дело. Вскоре новые городские власти заявили права на Луна-парк, а прежний взаимодавец предъявил иск — деньги на бочку и с процентом. Тут Гелин-старший погрустнел.
Когда нанятые профессионалы обсчитали доход и активы Луна-парка, выяснилось, что дела не так уже хороши, но с умом — большим, чем у нынешнего хозяина — можно их серьёзно поправить. Папаше Гелину через посредников предложили отступные. Вот тут бы сработала интуиция, но инстинкт самосохранения Гелиных издревле подводил, что с выдрами, что лодочной станцией, да и до них ещё. Отец Ванькин возмущается — ну нормально девки пляшут? Кровное, как-никак, первый в жизни удачный бизнес. В общем, ни в какую, упёрся. Так и так его обходили, уговорами, нытьём и катаньем, потом угрозами и даже пущенным под выходной «петухом». Ну, сгореть-то парку не дали бы, городу пепелища не нужны. Однако и после тушения пожара не сдался упрямый хозяин. И тогда от него отступились, покупатели исчезли из поля видимости. На радостях босс зарезервировал местный ресторан «У Степаныча» на новогоднюю ночь для корпоратива, всё по-городскому, по-столичному, а что, дела позволяли, ну почти позволяли. С будущей весной в новом сезоне можно будет развернуться шире и самому использовать ту самую туристическую тропу поглотившего райцентр города. Ваня на корпоративе не был, не любитель шумных вечеринок. А Люсьен потом рассказывала, едва она поцеловалась с диджеем, отцу стало плохо. Причём после первого бокала с шампанским и новогоднего тоста с поздравлениями. Едва босс произнёс ободряющую речь коллективу, как схватился за сердце. Мать откачивали тут же. Когда скорая увозила бездыханное тело отца, мать почернела лицом, как её чернобурка на плечах.
Отца схоронили, как положено, на третий день. Больничка с заключением не задержала, странное дело. В доме повисло молчание, и хаос увеличился. Мать лежала, сестра пропадала. Ваня один поддерживал какое-то разумное существование: варил бульоны, мыл посуду, ходил за хлебом. С мореходкой распрощался, куда он от матери. Мать гнала его руку с ложкой, расплёскивала свежий бульон на несвежий пододеяльник. Пролежала все две недели каникул и праздников. А после в один день подорвалась и сбежала куда-то. Ванька метался по городу в поисках, к Крещенью отыскал в чужой квартире побитую, хмельную, неузнаваемую. Дальше жизнь шла так: он встречал и провожал то одну, то другую, то Люсьен сбегает из дома, то мать пропадает. Уже и весна вовсю, и сезон, а в семействе разброд. Ваньке в Луна-парке за должность разнорабочего малость платят. Там управляет теперь старший механик, сговорившийся с «городом». Шофёр исчез вместе с «Вольво». Вся Ванина зарплата и аванс пропадают в одночасье, если вовремя не припрятал надёжно. Мать и хаотка имеют исключительный нюх на деньги. Как денег нет, Люська вон из дома, мать, наоборот, сидит притихшая, безразличная, на сына поглядывает. Где уж там приласкать или позаботиться, этого Ванька с детства не знал. Стали вещи пропадать из дому: то радиоприёмник не обнаружил, то рубашки не досчитался. Однажды пришёл с работы, дома кавардак, какого прежде не бывало. Сперва на хаотку подумал, она тут присутствует, но нет, оказалось, в мамаше дело. Праздник у неё — денег раздобыла и по сему случаю — гости. Тут и выяснилось, старший механик выкупил документы на право собственности. Уплыл от Гелиных Луна-парк, вслед за ржавым катерком. Следующей зимой попала мать в реанимацию, Ваня сидел в больничном коридорчике ночи напролёт, не допустили. Прощался в морге. Люська не пришла, говорят, отчалила в Трабзон, там зимы теплее. Потихоньку прибрал дом, упорядочил мысли. Пошёл в котельную напротив, служить истопником, теперь не трудно, механизирован процесс. В парке его рассчитали, но под расчёт дали подозрительно мало. Потом устроился на погрузчик при товарной станции. А после станции переманил знакомый один на фирму, завербоваться «тайным покупателем», по продмагам ходить, работа не пыльная, жратвы от пуза дают — конфискованной. Походил так пару раз, получил битой по ногам от одного директора и ушёл из «фирмы» без расчёта, шоколадку одну прихватил с ромовой начинкой, не удержался. Остался без работы. Весной собирался два креста на кладбище ставить, ну как земля осядет после зимы. Пустил в две комнаты жильцов, чтобы подсобрать на кресты-то. А только и с этим не вышло. Однажды пришли люди от бывшего взаимодавца, объявили папашу Гелина должником, банкротом, вруном, донкихотиком и потребовали долг, поставили Ваню «на счётчик». Помогли квартиру продать. Ну и паренька не обидели, оставили ему чуток. Вот на этот «подарок» он и купил себе однокомнатную в доме-«скворешне», где первое время то соли, то спичек просил у Сильвера — соседа с первого этажа, а больше у того и просить нечего. Только в каждый приход «ободряющая» новость в довесок: «Звонарей в православных храмах скоро заменят роботы» или более инфернальное: «К Земле летит астероид крупнее пирамиды Хеопса».
Раньше. Недавно
Едва под утро забылся, звонок в дверь. Ещё темень. На пороге Антоновна. Как узнала адрес — не догадаться Ване. Хотя да, было дело, когда сломался SAAB и сервис ничего хорошего не обещал на ближайшую неделю, Антоновна отправила за Иваном домой такси. Такси за водителем — как вам это нравится?! Ваня сопротивлялся, гараж холдинга предлагал на замену другого «персональника» с представительским Chrysler, хозяйка отказывалась. Ей тогда приспичило играть в настолку. Цица откуда-то притащила кринж. И вот они втроём, как дети, которым запрещены взрослые игры, изучали правила и осваивали приёмы. «Кукушкам» было весело, они повизгивали от «запретного», а Ваня снова и снова изумлялся городским балованным, так и не поняв особого смысла тупой игры.
Теперь звонок под утро и на пороге хозяйка — запомнила адрес. Да, кринжовая ситуация. Хорошо, что он один: успел выпроводить недавнюю гостью и слегка прибраться. Эльзя… хорошенькая, грудастая, только низ чуть тяжеловат и ноги бы подлинней. Но это национальное.
Марина Антоновна в мокром плаще прошлась по комнате, не снимая туфель. Низкий каблук, но так причудливо изогнут, что поднимает и без того высокий подъём, делает ногу в икре упругой. По традиции — презент, она не ходит в гости, даже в незваные, с пустыми руками. «Птичье молоко» свежее, все стороны прямоугольной конфетины в мелком бисере влаги. Почему шоколад на свежих конфетах-суфле запотевает? Дышит? Дело в агар-агар? У Вани было время отвлечённо подумать, спросонья совсем не мог говорить. Хорошо, что бутылка из-под Asti в мусорном ведре, бокалы в раковине. Но кожа его вдруг покрылась мелкими холодными бисеринами, как шоколад в коробке.
Антоновна кружит по комнате и тоже молчит. Замедлила шаг у дивана, скомканная постель напоминала поверженную снежную крепость. Гостья продолжила обход. На стол ещё выложила из пакета лимон, бочонок мёда со смешным медвежонком, банку малинового варенья, пачку АЦЦ, лохматый шарф с этикеткой. Пакет упорхнул на пол. У бабушки Дули был такой — мохеровый, мягкий, пушистый шарф. Ему таким в детстве заворачивали горло после компрессов. Стало быть, хозяйка съездила в продуктовый, аптеку, в промтоварный и сюда. Скорее, ей всё привезли на дом. В такую поздноту, в такую рань. Ваня больно зевнул.
Марина Антоновна покосилась. Парень сидел на стуле, съёжившись, в майке-алкоголичке, правда, кипельно-белой, в спортивных трико.
Его бил озноб. Накликал. Решил себе выкроить вечерок. С девушкой встретиться. Сказался больным. И вот, похоже и вправду захворал. И соврать нельзя.
Хозяйка на ходу что-то говорила про болезнь горла, которую нельзя запускать, про абсцессы, про то, как едва отвязалась от Цицы после ночного преферанса, как с таксистом заметала следы, как старалась не открыть подруге адрес Ивана.
Иван больно ухмыльнулся, желёзки надулись; если б хозяйка знала, как её подруга протоптала сюда путь-дорожку и какие неприятности у него самого от этого «друга дома».
Потом пили на кухне чай с лимоном и мёдом. Хозяйка, кажется, всё же приметила два праздных бокала в раковине. Впрочем, Ване это могло показаться, на воре и шапка горит. Горло немного успокоилось, когда Марина Антоновна собралась уходить.
Она собирала свои вещи, по обыкновению разбросанные повсюду: просохший плащ, дамскую сумочку, атласные перчатки в цвет не плащу, а шёлковому платью под ним. А когда взяла в руки зонт, со стула уронила диванное покрывало и ажурно-бежевый предмет женского одеяния. Ваня вновь вспомнил водоворот и воронку ночной кутерьмы от порога до кухни и потом до постели-крепости, вспомнил пухлую грудь и тяжеловатый низ. Хозяйка снова не подала виду, хотя не заметить упавшее невозможно, бюстгальтер цокнул металлическими крючками о ламинат. «Ну, выздоравливай. И давай же прощаться», — голос Марины Антоновны прозвучал в тумане Ванькиных воспоминаний излишне резко и требовательно, зато окончательно разбудил. «Проводи!»
В коридоре он помог ей надеть плащ, вложил в руки зонт и сумочку. «Простимся, я уезжаю с Цицей в бассейны Калафурии. На две недели». Марина Антоновна вдруг обняла его, уронив в ноги и зонт, и сумку. Атласные перчатки мягко касались шеи, её затылок приник к его подбородку. Изумление Ивана переходило во что-то совсем иное, приятное, ему захотелось обнять в ответ, и он обнял, прижал к себе настороженное женское тело.
Она привстала на цыпочки, затихла, чуть приподняв подбородок, прижавшись щекой к его майке и, кажется, не дыша или, напротив, почти незаметно часто-часто вдыхая его запах и ещё чей-то. Иван увидел рядом влажные алые губы, вовсе не бесцветные, и серо-дымчатые глаза, почувствовал в себе прилив прямой однозначной силы и… отвёл руки. Марина опустилась на каблуки, отпрянула, потом ещё чуть отодвинулась. Внимательно взглянула исподлобья, раскрасневшаяся, сердито приняла из рук поднятый зонт и сумку. Входная дверь разъединяюще хлопнула. Запирая замок, Ваня мысленно похвалил себя: не удержись он в ту секунду, следующей секундой была бы её победа, насмешливый «фамильный» взгляд, ироничная ухмылка и ладонями в грудь: «Ну что ты, мальчик, забылся?.. У тебя жар».
Ваня бросился в кухню, что же не проводил вниз, не вызвал такси, как она сейчас, у неё ишемия… От подъезда отъезжал жёлтый автомобиль с гробиком на крыше, видимо, таксист ждал пассажирку всё это время.
Ну и дела. Антоновна у него. Ночью. И ведь не простит теперь, что оттолкнул, не принял. Завтра тебе может светить увольнение, Ваньша. Но всё же так лучше, пусть она не почувствовала толчки себе в живот или в пах под шёлковым платьем. Случись такое, неприятностей можно ожидать больших, чем просто расчёт. Иннокентий Ильич не простит. Ваньша должен помнить себя. Он — гувер. Но что это было? Ну и дела. Нет, скорее, в живот, она маленькая росточком. Горло снова сильно саднило. Жарко. Температура ползёт вверх. Иван поднял пакет с пола, зачем-то забросил чужое ажурно-кружевное в стиральную машину. Потом лёжа на животе, крепко обнял скомканное одеяло под собой, навалился. Ну и дела. Антоновна у него. Нет, не Антоновна она. Марина. Уютно журчала стиралка, ночной тариф выгоднее.
Раньше. В Пушкинском
Телефон нещадно исправляет, и в итоге Люське уходит сообщение: вымыть окна и умереть. Что за чушь?! Припарковался далеко, шёл до места пешком, свободных парковок в центре не найти. И не знал, сколько инвалидов вокруг, все места ими заняты.
Ваня вошёл в музей и пытался представить, как там жить. Ведь Марина Антоновна тогда, во второй или третий его приезд на Кутузовский, нет, точно позже, уже когда начала замечать его, ответила на нескрываемое восхищение обстановкой: да ты не представляешь, как жить в музее. Теперь Антоновна уехала с Цицей на две недели в бассейны Калафурии, и он предоставлен сам себе, благо в контору передано, что водитель болен. Горло прошло за два дня. И вот теперь он на свободе, а денежки капают. И куча дел, куча мест, куда можно съездить. Но вдруг оказалось, ни дел, ни мест нет. Раньше он пошёл бы к пацанам в гаражи, бухнуть, побазарить за политику, повисеть на турнике, пободаться у кого длиннее тачка. Раньше он мог раздавить баллон с Сильвером; но сосед в трезвенниках и ему самому, Ивану, совершенно не хочется пить дешёвое со вкусом спирта пиво. Ехать некуда, из родни одна хаотка, а её навещать, упаси Господи, жизнь дороже. Да и где навещать, адреса ему не оставляли…
И неожиданно пришла мысль о музее.
Понравился мраморный Давид, а ведь его самого так обзывали за фигуру и это детское, мальчишеское во дворе «давит, давит» так прилепилось и так раздражало. Сперва стыдным показалось пристально разглядывать гиганта, потом попривык: все разглядывали. А две старушки в ажурных, вязаных крючком кофтах, хихикая, перешли с обсуждения статуи на обсуждение юноши, её рассматривающей. И Ваня под плотоядными взглядами поспешил ретироваться из Итальянского дворика. Нет, жить в мраморном палаццо неуютно. Но каменные вздувшиеся жилы на Давидовой руке запомнились — как в натуре. Не пришлись по вкусу ни кипрский, ни греческий, ни египетский залы. Нет, дворцы это не его. Запомнилась скульптура Бари «Собаки, рвущие медведя», портреты фаюмских мальчиков, статуэтка бритоголового бородатого, аж третьего века до нашей эры. Залы фламандских художников пробежал бегом, почти зажмурившись. Живопись старых мастеров навевала на него скуку. Непроизвольно начинал зевать и мог уснуть стоя. Вот не верили «кукушки», а он им доказал на спор, что умеет засыпать на счёт три, особенно, когда читает вслух. Мара и Цица, забавляясь, подсунули ему Эмиля Золя, тяжеленную книгу с глянцевыми страницами и в матовом тёмно-изумрудном переплёте. «В Париже все продается: распутницы и девственницы, ложь и правда, слезы и улыбки. Вам небезызвестно, что в этом царстве торгашей красота является товаром и предметом чудовищной торговли. Продают и покупают большие глаза и маленькие рты, носы и подбородки — все имеет свою точную цену. Каждая ямочка на щечках, каждая мельчайшая частица женской красоты может быть обращена в предмет торговли и дохода. И так как в торговле не обходятся без подделок…»
Оборвав, он затих. И проспал пару минут, тех, что длилось изумление «кукушек» его непритворством. Тогда, не желая проигрывать, они отыскали текст попроще и повеселее: «На прошлом заседании трибунал постановил, что не только земля, но и воздух в деревне является собственностью графинь Вишен, и поэтому все, кто дышит, должны платить деньги за аренду воздуха. Раз в месяц кавалер Помидор обходил деревенские дома и заставлял крестьян глубоко дышать в его присутствии. По очереди он измерял у них объем груди после вдоха и выдоха, затем производил подсчет и устанавливал, какая сумма причитается с каждого потребителя воздуха. Кум Тыква, который, как известно, очень часто вздыхал, платил, конечно, больше всех. Чего же еще потребуют от крестьян владелицы замка?» Эта книга заинтересовала Ваню, но, запомнив автора, он тут же снова крепко уснул; с врождённой особенностью — не потягаешься. Спорщицы продули ему Dom Perignon, каждая по бутылке.
А от музея он быстро устал. Домой бешено гнал, чтоб «проснуться».
— Ваньша, как жисть? Где тусуешь?
— В музее.
— Эк тебя. В музеях старьё и старичьё. Слушай, тут свежие новости… «Сообщник наркобарона Коротышки сбежал из тюрьмы через главный вход».
Сильвер выжидательно смотрел на собеседника. Но Иван прокручивал в голове имена заползших туда незнакомых людей: Гойя, Боннар, Делакруа… и не знал Коротышки.
Сильвер заскучал:
— Ну чё твоя?
— Кто?
Ваня напрягся. Уже знает про Эльзю?..
— Хозяйка. Королевишна.
— На отдыхе. В Калафурии какой-то.
— Ух… это ж Ливорно — семь букв по горизонтали. Ну, Тоскана. Италия, короче.
Сильвер не уставал удивляться географической безграмотности соседей. Кроссворды надо вводить в школе, как обязательный диктант или итоговую контрольную.
— Ты, стало быть, в простое? А чё-то тя и дома не видать. Тама что ль околачиваешься? Как квартирка у твоей бонзы?
— На Кутузовском.
— Эка, из Гольянова на Кутузу. И как там?
— Такая квартира, что в трениках не походишь.
— В смокинге, что ли?
— Ну, нет. Просто, знаешь, красиво там очень. Как в музее. Зеркал много. Как-то стыдно не соответствовать.
— Ого. Большая хата?
— Комнат в пять: столовая, спальня, гостевая, кабинет, библиотека, — Ваня считал на пальцах, — Да, пять. Есть ещё одна, но там никто не живет. Как шифоньер для Гулливера. А сама хозяйка мальчик-с-пальчик. Там платьев на рейлингах, как в магазине, обуви до потолка. Рук у неё всего две. А сумок… ну так если бегло… штук под тридцать.
— И всё носит?
— Что ты. Влезет в одну хламиду и слоняется в ней днями. Работает, говорит. Думает. А сама просто ходит без дела. Роскошь, говорит, хуже убожества. Ну, если едем куда, в музыкальную студию, к примеру, тогда, нарядится поприличней. Я её сперва во дворе за уборщицу принял, когда адрес искал.
Вообще речи Антоновны ему по-прежнему непонятны. Уставится на что-то выше его головы, а у него росту, ни много, ни мало, сто восемьдесят пять сантиметров, вперится так со своего кукольного росточка и выдаст вдруг нечто. Вроде бы слова все знакомы. Но вот так расставить их в предложении ему и в голову не придёт. Ему в голову даже не приходит думать над тем, как расставить слова в предложении. А Мару с подругой это занимает, ну скорее Мару, всё же. Подруга над словами не задумывается, да и над действиями тоже.
Однажды, ещё до Ливорно, Цица завалилась в «скворешню» под ночь, хмельная и гневливая. Кажется, очередная ссора с Марой, и, кажется, из ряда вон. Трясло её вместе с пучком злой дрожью. Это потом уже Ваня понял, когда за дверь гостью выставил, от чего ту колотит.
Цица заявилась не с пустыми руками. Зацепившись за табурет, вывернула на стол из пакета продукты. Сыры в рассоле, оливки в бочонке, банку чёрной паюсной икры, банку крабов, балычок, хрустящий багет, почему-то йогурт «Агушу» и початый Hennessy. Ходила по кухне, распоряжалась, как у себя дома, искала в холодильнике масло, в ящике нож, на полке бокалы и блюдо под пепельницу.
— Ну, масло-то у тебя есть?
Ваня, облокотившись на косяк двери, с любопытством наблюдал за происходящим. Хмельной он видел Цицу не раз, но тут примешивалось иное, не сыто-довольное, а яростное. Полы широкого, не до низу застёгнутого платья её распахивались, обнажая полные ляжки без чулок. Наконец, голодная уселась, ногой, с грохотом, придвинула табурет хозяину дома. Ваня сел. Цица нацепила кухонное полотенце манишкой, разрезала багет пополам, потом каждую половину вдоль, щедро намазала маслом, икрой. Громко куснула, крошки посыпались на подбородок, шею, «манишку». Механически жевала челюстями бульдожьего подбородка, как железный дровосек. Протянула кусок Ване.
— Ешь.
Ваня прихлёбывал йогурт из бутылочки. Цица излагала дело. С её слов адвокат Ферт, как бывший любовник Мары, претендует на всё её имущество и наследство. Мара — глупая баба, замудрёная, закрученная своим искусством. В практических делах не смыслит ничего, профукает добро. А там ведь и мебель красного дерева, и севрский фарфор, и богемский хрусталь, там коллекции картин и монет, там счета, смарагды и амаранты. Нельзя дать уплыть добру из дому. Вот почему сейчас в Рим они отправились вдвоём с Фертом?
— В Национальную галерею. Деловая поездка.
— Детина, а всё как дятел. Там шашни, дрожжи перебродившего теста.
Ваню искал, что задело: как языком щупаешь зубы, когда ещё не понял, какой болит. Нет, не дрожжи, ни любовник. Наследство! Хозяйка в полном здравии, зачем смертных тем касаться. И вообще, их ли дело. Цицино ли дело, она не из семьи. На ум пришёл шофар и день трубных звуков — Марина Антоновна рассказывала древнюю историю про блудного сына.
Пристально взглянув в лицо Ваньки и не угадав его реакции, Цица оставалась убедительна, держала инициативу. Ферту надо противостоять. Нужно убедить Мару переписать дачу, машины, картины и кое-что по мелочи, типа, коллекционных колокольчиков на…Ванечку. Цице на себя переписать — не комильфо. Мара не сильно уверена в благорасположении Ферта, нет, как адвокат он вполне её устраивает, как любовник вызывает сомнения. А Ванечке последнее время фавор, он в доверии. Когда Ферта отстранят, можно будет и поделиться. Цице — за идею и организацию процесса — две трети доли, Ване — треть. Треть в наследственном деле — куш не абы какой. Пусть вспомнит, голытьба, своё детство и не раздумывает. И на несколько секунд явно закралась мыслишка: Гелин, не будь дураком, соглашайся.
— Жисть она кучерявая. А ты как лысый живёшь. Голенький. Нетути у тебя ничего на «чёрный день». Вот ежели беда какая, менты, военкомат, чем откупаться станешь, нищебродия? С деньгами невидимкою стать сможешь, нету тебя ни в одном списке. У нас ведь стыдно быть бедным. Негигиенично. Только тот и человек, кто «на лапу» дать может, кто личного доктора имеет, кто к мощам без очереди идёт. Наследство не мерещится тебе? А мне мерещилось, снилось сколько раз. Ты только пожарче, пожарче дыши на неё. И никаких плешивых Фертов не сыщется.
Цица громко икнула, утёрла рукой губы.
— Маринка вспоминает, зараза.
Вдругорядь царапнуло слово «наследство», Ванино сердце запрещало его. Иван сложил аккуратно в пакет сыры в рассоле, покусанный багет, балычок, оливки, неоткрытые крабы, коньяк, туда же аккуратно поставил банку с икрой, бухнув по крышке кулаком. Цица вздрогнула, выкатила разные глаза: не догоняет, лапоть? Уже в коридоре — на том же месте, где когда-то Мара — повернулась к Ваньше всем корпусом, рванув «манишку» с шеи, будто задыхаясь, прошипела.
— Состругаем снегурочку?
Снова икнула. Обдала Ваньку перегаром и запахом дорогого табака. Уставилась серо-жёлтыми глазами, что на этот раз быстро ухватили ответ.
— Хозяйке-то, небось, не отказываешь, а, гувер?
Ваня закрыл дверь за гостьей на ключ. Выбросил в мусор пустую бутылочку из-под «Агуши» и загрузил бельё с кухонным полотенцем в «стиралку». Режим «с кипячением».
Раньше. Побег с термалей
От Хевиза до Дьёра сто с лишним километров. Выдвинулись ранью ранней, когда ещё спал весь отель, откуда они сбежали. По теплу утреннему, по свежему солнцу. Преодолеть «соточку» за рулём арендованной «Мазды» Ване не составляло труда. Почему понеслись так далеко, в незнакомый Дьёр, он не спрашивал. А вот что в условиях строгой секретности, ничего не говоря портье и, особенно, Цице, вот это раззадорило. Цица со своим пучком как перископной трубой, порядком поднадоела обоим.
В Дьёре припарковались у ратуши и дальше пошли пешком. Узкие улочки, двух и трёхэтажные домишки. За жэдэ мостом видны постройки повыше, но туда Марину Антоновну не тянуло. Вышли к берегу Рабы, смотрели с набережной на рыбный рынок, тут только начали выкладывать лотки с уловом. Ваня удивлялся мутно-жёлтой воде реки, Антоновна морщила нос от резкого запаха речной рыбы. Над базарной площадью орали чайки. Марина сказала: «Солёные птицы» и потащила спутника обратно в узкие улочки с открытыми дверями бутиков, где болтающие хозяйки ловко развешивали длинными палками вещи на стенах. Натолкнулись на покосившийся, вросший в землю особнячок с табличкой. Марина перевела: «Здесь ночевал Наполеон Бонапарт». И Марине непременно захотелось ночевать тут же, вслед за Бонапартом. Сняли номер на ночь. Перекусывали горячими бутербродами с красным перцем на пузырчатом сыре в «голодном переулке», куда заглядывали, кажется, все туристы города, также рано вставшие в тот день. Бродили у археологических раскопок, огороженных красными витыми канатиками. Пили холодное безалкогольное пиво в таверне, смеялись над мелкой котлетой на огромной тарелке под сладким болотного цвета соусом. Вообще в тот день они много смеялись, Маринину грусть выветрило речным ветром. Горячий воздух утра, стареющее солнце вечера, новые маршруты, узкие улицы-лабиринты, где они путались и никак не могли отыскать «наполеоновский» дом, маленькие приключения с посерьёзневшим, распрямившимся и вдруг взявшим над ней власть старшего водителем примирили её с провинциальным, навязанным отдыхом.
Ранним и тёмным, беззвёздным, вечером, когда свет выключился и на небесах и в городских домах разом, сидели они вдвоём на веранде внутреннего дворика. Жгли в камине сухие ветки платана, ели жареный каштан. И впервые говорили, как говорят друг с другом люди; не как хозяйка с лакеем.
Ваня не всё понимал из речи Антоновны, списывал на разницу в возрасте, на её опыт, на свою бестолковость, но переспрашивать не решался. То она говорила, что жить в меньшевиках с мешком на голове невозможно, то про беспомощность роскоши, то собиралась повезти его, Ваньку, в базилики Равены, раз он не видел звездного неба в музее Галлы Плацидии. Живее пошёл разговор, когда вспомнила маленького Кешку. Ваня догадался, это о сыне — Иннокентии Ильиче — хозяине холдинга. О музеях, странах и городах говорила охотнее, чем о сыне и бывшем муже. На сына не жаловалась, о муже едва упомянула, случайно назвав Ивана Ильёй. Потом извинялась, снова долго смеялась, прихлёбывала кислый рислинг, морщась и строя гримасы. Потом уставилась в небо, и как будто кому-то там напомнила, что Илюша бросил их с Кешей в самый трудный момент, когда у мальчика был в горле абсцесс, нужна была срочная операция, которую сделали в сельской больничке неудачно и мальчик потерял сознание, казалось, не выживет. Могла понадобиться кровь на переливание.
Илюша тогда сорвался в столицу к маме. А когда Марина с фельдшером выходили ребёнка до состояния возможной транспортировки, Илюша по телефону через мать просил прощения. Оправдывал свою слабость и внезапный страх — у всех, мол, свой порог страха смерти, он не любит смотреть на мёртвые детские тельца. Вот того, что он заживо похоронил их ребёнка, а ещё того, что любезная свекровь подсказала, что сын её проводил время отсутствия жены не в одиночестве, вот по тем двум причинам Марина не смогла простить.
Она в одночасье потеряла многое, что недавно, казалось, приобрела пожизненно. Несколько лет назад провинциальная девочка вступила в удачный брак в столице. Правда, семья мужа её так и не приняла в свой круг, но это дело наживное, как казалось тогда. После операции на Кешкином горле Марина Антоновна вновь оказалась в точке, откуда начинала. И ей страшно хотелось доказать всем: Илюше, свекрови, их чопорным салонным гостям и завистливым своим односельчанам, что она для Кеши всего добьётся сама. И, знаете ли, добилась. Илюша с третьей семьёй, да, давным-давно с третьей уехал в Австралию. Со второй, кажется, в Израиль. И более полжизни они с сыном ничего не слышали об отце и муже.
— И вы с тех пор одна?
— Был один…юрист, мой душеприказчик, сутяга. А потом его сменил гобоист.
— Где он теперь?
— В небывших.
— В выбывших?
— Настаиваю, в небывших. Гобоист предал меня.
— Как?
— Умер. Скоропостижно. Рафик — выдающийся гобоист. У него были тяжеленные трости для рожка. Он однажды дал мне подержать. Так ревниво их оберегал. Мог дуть, что есть сил и выдувать неподражаемый тембр. Я заслушивалась. А Цица жутко меня к нему ревновала. Смотрела она, смотрела как-то на его потуги, а потом так умильно уточнила: «А у гобоистов дети случаются?» Рафик безнадёжно на неё обиделся. Взял меня с собой на гастроли в Краков, а гобой из рук не выпускал, в багаж сдать отказался и попытался пронести через границу под пальто. Офицеры, пограничники или таможенники — не люблю людей в форме, его задержали, заставили разоблачиться. Ну и напрасно, следующие полчаса их работа встала. Рафик стал объяснять «за хрупкость» инструмента, про свои рожки и трости. А потом просто принялся играть. Ты, Ванечка, гобой слушал? Представь себе, Дебюсси на границе. Да, Рафик был и феерический чудак. И когда он умер, жизнь снова схлопнулась.
— Ну как… так же… у Вас столько всего…
— Выражайся чётче, яснее. Терпеть не могу полусогнутых, пресмыкающихся. Ты боишься меня?
— Уже нет.
— А боялся?
— Да.
— Ну, разве я страшная, злая?.. Что ты, Ваня! Вот сегодня ты был другим со мной, ну когда мы заблудились утром. Ты возмущался. И даже покрикивал.
— А потому что не соображаете в картах, знаки не читаете, а туда же… И руль хватать на ходу незачем.
— Ты так спокойно, по-хозяйски, отвёл мою руку. Так бережно, так по-мужски нежно. С позиции сильного. Другой бы уже обложил, сорвался.
— Ещё бы чуть и я наорал. На скорости в 150 км командовать вздумалось. Так и в отбойник влететь недолго. И каюк.
— А может, я и хочу каюк. Я, Ваня, смертельно устала. И это не проходит у меня. Давно, давно. И ничего не помогает. И ничего не хочется. И хотеть не хочется. И не хотеть не хочется. Не хочу хотеть. Ни моря, ни океана. Ни в горы не тянет, ни в лес. Ни действия, ни бездействия, ни-че-го не хочу. Плутаешь маршрутом по себе. Ищешь. Только всё что будет, уже есть или было. Ну, чего испугался?.. Чего притих? Не будет каюк, не будет. Шучу.
— Удивляюсь, как иной раз богачи с жиру бесятся. Вон Цица говорит, что золотых рыбок живьём жрёт. Неужто правда?
— Врёт. Хотя с неё станется. А ты думаешь, я из богатых? Цица из богачей? Мать-одиночка у нас не особо жалуется окружающими. А я с того и начинала. Конечно, стоило свою гордыню взнуздать, да я экспрессивно послала свекровь и сбежавшего мужа с их вежливо-равнодушными предложениями помощи. Так и вырастила Кешу одна. Сама. И ни с кем его делить была не намерена. Вон, какой он у меня — высокого полёта птица. А что бы сын мой ни в чём не нуждался, я сверхурочку на дом таскала, никогда не ходила в отпуск. Сперва в музее, а потом и в управлении отпуск мой оформляли, а я оставалась работать и подрабатывать. И частным образом нанималась. Меня коллекционеры столичные знали, как безотказную. А потом заказы со всей страны пошли. И я стала зарабатывать. Много. Помогала натренированная насмотренность, два образования и прорва опыта. Специальность у меня одна из самых древних. Нет, не то, что подсказывает испорченный ум. Я музейщик-галерист, соображала в арт-банкинге, провенансе — в истории происхождения антиквариата и живописи. А первые музеи появились, чтоб ты знал, за триста лет до нашей эры. Свекровь не верила в мои способности. Она утверждала, чтобы разбираться в искусстве Ренессанса, нужно с детства воспитывать вкус: ходить на выставки, посещать крупные библиотеки и заниматься музыкой в консерватории или брать уроки живописи. На меня же, появившуюся в их доме затрапезную студентку-первокурсницу смотрели с открытым презрением. Мне сразу дали понять, причем молча — жестами, взглядами как через лорнет — я из другого слоя общества, из низшего сословия. Они-то дипломаты в третьем поколении. Свекровь вытягивала пальчик к люстре с венецианским хрусталём, ты только представь, милочка, в третьем поколении!
— Зачем он привёл вас туда, где вас обижали?
— А куда? В общежитие? Я, конечно, тоже задавалась этим вопросом. Почему там меня обижали? Чем они лучше? Но знаешь, со временем убедилась, они и друг друга грызли. И всё так чинно и благородно, чинно и благородно. Сплошная имитация и наигранность. Иллюзия благополучия. Изображение высокоразвитых личностей при отсутствии наполнения. Салон Анны Палны Шерер. Обязанность следовать их ежедневному притворству обессиливала. Меня даже стали прятать от знакомых и уводить со званых приёмов, я могла лицом и речью испортить им впечатление от дома. Мне что, нужно было надевать паранджу? Кстати, как работает поговорка «людей посмотреть и себя показать» в странах, где женщина носит паранджу?! Эти обиды копились, но я прощала, любила, принадлежала ему. И только тот случай с Кешей, когда я чуть не потеряла ребёнка, всё вдруг сделал таким прозрачно-понятным, что дальше придерживаться иллюзии благополучия не представлялось возможным. Тем более, тогда я узнала о соперницах. Их было пятеро. Сёстры. Их звали Азбукой. Дамы полусвета? Нет, добропорядочные гражданки. И они расхватали все самые красивые имена: Маргарита, Марианна, Майя, Евгения и Алёна. У них самые красивые женские имена. И лица. Им завидовали, их боялись. От них прятали мужчин, братьев, мужей, отцов, зятьев, деверей, шуринов, сыновей-малолеток. А я их ничуть не боялась, бравировала. Верила своему, дура! Одна из них стала переводчицей в машписбюро, другая моделью в Доме быта, третья играла на скрипке в оркестре, четвёртая пять дней в неделю поздравляла брачующихся во Дворце бракосочетания, а пятая состояла на полставки в Драматическом театре. Иногда Азбука чередовалась между собою, одна другую подменяя. И тогда скрипачка запросто объявляла торжественную мессу по поводу заключения брака, а театральная «прима» играла Вивальди на похоронах. Илюша влюбился в двоих. Нет, не одновременно. От меня он ушёл к Марианне, а у Марианны его отбила Маргарита. Вот с ней он и затерялся на далёком континенте. Я, кажется, уже пьяна и непонятным образом разоткровенничалась. Первая исповедь за сорок лет. Как «недели милосердия» при инквизиции, любой мог добровольно сознаться в ереси, а потом передумать. Это всё рислинг. Какой он противный!
— Не пейте.
— А ты?
— И я больше не буду. Мне завтра за руль.
— Ой, не напоминай. Обратно та жизнь. Снова Цица. Ты знаешь, что она соглядатай моего сына? Теперь наверняка мечется по номеру и придумывает, как объяснить Иннокентию Ильичу моё исчезновение. Упустила. Ах, как я рада, как довольна…Ах, как хорошо, как хорошо вышло… А нет ли ещё чего помимо рислинга? Попроси-ка у хозяев другого вина, голубчик.
— Все давно спят. Только мы с вами полуночничаем.
— Как ты сказал? Полуночничаем… Так дома у меня говорили. Господи, некоторые слова мы теряем в детстве, а находим только в старости. И обходимся без них всю середину жизни.
— Потому и жизнь средняя, что обходимся.
— Ваня, да ты философ. Нет, сегодня день открытий, право слово. Или ночь открытий. Вот так любила в доме у бабушки с дедом сидеть, глядеть на синий огонь. Только у них не камин, а русская печь. Я, знаешь ли, с родителями не ладила. Батюшка у меня тяжёлого нрава, человек приземлённый. Признавал всё вещное, предметное, что ощупать можно. Прочил меня в доктора — зубы драть. А я крови с детства боюсь. Родитель суров был, да-с. Как-то выстроил нас троих перед собой и сказал, вы выросли, будете звать нас с матерью на вы. Старший брат смирился — бит бывал, младшая сестрёнка плакала и не понимала, чего от неё хотят. А я не подчинилась, просто перестала обращаться к ним вообще, в себя ушла. Но мы все трое на всю жизнь запомнили, как отец пришёл в тот день, выстроил перед собой и сказал чужим голосом, теперь вы выросли, обращайтесь к нам на вы... Черта была подведена.
— Может, ляжете спать…
— Не жалей. У тебя, что ли, лучше сложилось? Мне-то хоть с дедом и бабкой повезло. Как было всё расставлено в дому у них, как в саду устроено помню до последней пылинки. Сохраняю пространство. Знаешь, время отпечатано на обоях. Если бы знать заранее… Столько бы вопросов, мучительных и волнующих, теперь задала бы.
Я же росла ненаглядной певуньей. Илюша меня такой взял. Ещё до свадьбы взял. Знала, так нехорошо. Знала, скажут потом — ветряная мельница. Нет, не мельница. Просто я в душе уже решила, что его, ему принадлежу — вот и отдалась, чего же тянуть. А он, должно быть, тогда ещё подумал — легко досталась. Из семьи дедовой, с воли, и к нему в золотую клетку. Я же сразу москвичкой сделалась, на первом-то курсе, из девок провинциальных и в москвички. Сперва от подружек отказалась — неудачницы. Я-то не где-нибудь, а напротив Ипподрома живу, в доме с консьержкой. Потом и родни своей стесняться стала. От своих отошла, а к его не прибилась. И если бы не их принципы — оприходовал девку, ответствуй: так моя покойница свекровь говорила, я бы ещё раньше от них вылетела. Да, знать бы, знать всё заранее. Тогда не сдалась бы Ипподрому и потом Кутузовскому, не проглотили бы они меня. Не страдала бы так от свекровкиного «гостеприимства», от салона Шерер. Мне ведь потом, годы спустя, пришлось в одиночку её в дурдом сдавать, маленькую такую старушонку-девочку, безобидное дитя, попившее кровушки родного сыночка и невестки. Мне и хоронить её выпало. Сынок единственный из Австралии не объявился. Знать бы заранее…
— А что бы тогда? Пуще ругались бы, не боялись её?
— Я бы её жалела. Я бы знала, какая она несчастная станет. Я бы жалела.
— Возле тяжело больного острее чувствуется жизнь.
— Я уже, кажется, перестаю тебе удивляться. Вот ты какой.
— Так я у мамкиной постели думал. Пришлось повозиться, но недолго. Тогда я гнал, скорее бы всё это кончилось. Пусть бы попала бы в больницу, поняла, что виновата сама. Она и попала. Я теперь думаю, из-за меня, из-за мыслей моих. Сейчас бы терпел. И жалел бы её.
— «Ты мать и ужас мой».
— Что?
— Потом прочту. Давай, однако, спать, дружочек. Меня опочивальня Наполеона ждёт, вот Цица обзавидуется, её ещё подобные вещи занимают.
Поздним утром расплатились с хозяевами гостиницы. Сделали прощальный круг по центру города, вокруг ратуши, мимо рыбного рынка, где снова раскладывали свежую рыбу и где низко носились чайки, вдоль мутной жёлтой Рабы, мимо зданий-каре австрийского графа и выбрались на автобан.
— Во сне я водила автомобиль. Во сне я видела себя. И тебя.
Раньше. Эльзя
Уже на лестничном пролёте между этажами Иван замедлил шаг. Заехал переодеться, и снова нужно на Кутузовский, Марина Антоновна ненадолго отпустила, ждёт. Она настаивала, чтобы водитель некоторые свои вещи держал в комнате на даче, и в её гардеробной в квартире. Так ей было удобнее, не хотелось отпускать его ни на шаг, ни на час. Дай волю и вовсе бы определила на постоянное житьё поблизости. Потому что Ванечка теперь стал незаменим, что в бытовых, хозяйственных делах, что в дорожных, что просто в житейских, когда нужно получить совет или пожаловаться, поныть в шемизетку. Ох, как не хватало дому в ежедневных делах надёжной мужской руки. Как не хватало опоры. И только, может быть, себе Марина Антоновна могла бы признаться, помимо Ванечкиной надёжности и нужности, есть ещё и её собственная не утолённая забота о сыне. Рано, рано Иннуся отобрала Кешу, по-женски властно прибрала к рукам, а матери казалось, единственный сын — её диспач, личное достижение, спутник и друг, единомышленник, компаньон, будет вечно с ней. Водитель — может быть компаньоном, стать сыном не сможет.
Ваня старательно исполнял всё расширяющиеся, всё усложняющиеся свои обязанности, не жаловался — привязался к дому и домашним: поварихе, горничной, садовнику, даже к самой хозяйке. Привыкнуть или, тем более, привязаться он никак не смог бы к Цице, его отталкивал цепкий взгляд, хитринка в разных глазах: жёлтом и сером. Разноглазые люди — как као-мани или как ванские кошки — гипнотизируют; гетерохромия — двенадцать букв по вертикали, как говорит Сильвер, — не болезнь, но повод удивиться, присмотреться, быть настороже, держать дистанцию. Цицу вообще бы не принимать во внимание, не работодатель, не предмет его заботы, даже не бухгалтерша, выдающая аванс и зарплату. Цица — подруга и приживалка, «друг дома». Но почему таким холодом веет в её присутствии? Нет, Цицу никак не получается не брать в расчёт. А аванс и зарплата ему регулярно поступают, даже с надбавкой. Первый раз прибавили после испытательного срока, второй — когда Антоновна выиграла сложное судебное дело, что-то с правами на объект искусства. А Ваня тогда несколько дней был на посылках у её адвоката Ферта. Иногда и сама хозяйка давала наличные на ту или иную свою просьбу-покупку, давала с излишком и никогда не требовала сдачи. Поначалу Ваня аккуратно сдачу выкладывал на горку в столовой. Деньги с горки исчезали, но он не уверен был, что в хозяйский карман. Когда пытался вернуть сдачу в руки Антоновны, она недоумевала и просила её больше пустяками не беспокоить.
На лестничном пролёте сообразил, нет, что-то не то, не то. Ну да, Сильвера нет в окне и рамы сведены. Вернулся на первый, позвонил, постучал. За дверью шаг-стук, шаг-стук. Костыль в дверной щели. Хриплый шёпот.
— Хто?
— Я, Сильвер. Случилось что?
В щель просунулся навсегда сизый нос.
— Это не у меня. Это у тебя случилось. Люсьен приехала. Видать, деньгами запахло.
— Где она?
— В шестом доме. У отпрысков мамы Коли покойного. Отпрыски на днях библиотеку приговорили, теперича мебель приговаривают. Не ходи. Забаррикадируйся. А лучше уезжай, Ваня, на работу, к своей королевне.
— Сестру-то повидать надо.
— Ну как знаешь, камикадзе. Адьё.
— И что новости даже не будет?
— Сегодня одна для тебя новость: хаотка.
Сильвер дважды по-крупному подвергался испытаниям в Люськины приезды. Даже с его разгильдяйством и равнодушием к окружающему в период запоев масштабы катастроф потрясали на момент отрезвления. Происходили катастрофы в облюбованной чебуречной, славившейся с советских времён, где Сильверу подавали в долг, как постоянному клиенту, и в «обезьяннике» местного отделения полиции, где, собственно, его тоже чествовали не как последнего сидельца. В обоих заведениях Сильвера держали за приличного проходимца, но после случаев ежедневного отмечания «Дня Бастилии» с Люсей — милой девочкой, молоденькой сестрой соседа, от самих заведений ничего не осталось: в чебуречной рухнула крыша, в отделении случился пожар. Там и там Сильверу едва удалось унести ноги, оба раза вернувшись домой через больничку после сотрясения мозга и отравления угарным газом — от обезьянника в суматохе долго не могли отыскать ключи. Люся же всласть материла директора чебуречной и дежурного полицейского, и, будто бы исполнив долг, исчезала до следующего случая. Да, трезвого Сильвера не обвинишь в трусости, скорее, в разумности: своевременные меры безопасности есть залог долголетия имярека.
После увиденного в шестом корпусе Ваня возвращался домой на ватных ногах. И картинки детства всплыли, и поразила саморазрушаемость разумных людей, сверстников, вот прямо сейчас, на твоих глазах гниют, прогнивают. Да разумные ли они?
В квартире повсюду горел свет ещё при ярком солнечном дне; переключи тумблер, кажется, лампочки под потолком в коридоре, в ванне без двери, в комнатах, будут гореть безостановочно. Цвета полов и обоев уже не разобрать. Несёт аммиаком, как на захудалом птичнике. На плите — кострище. Раковина ржавая, без намёков на белизну фарфора. На столешнице саммит прусаков, и люди им ничуть не мешают. Хозяев не отличить от зашедших по случаю «гостей», все одинаково небрежно обнажены, все двоятся в подвисших без движения табачных клубах. Все одновременно говорят хриплыми голосами, не обращая внимания на вошедшего. Тут же на полную громкость орёт радио, а в комнате, наоборот беззвучно, во весь экран вещает говорящая голова ведущего политшоу. И по искажённой злобной гримасой физии непонятно, что он выкрикивает: «Гитлер, капут» или «Зиг хайль».
И только Люсьен выделяется в местном обществе: идеальное каре, свеже вымытые волосы, «шпильки» на босу ногу, точёная фигурка и… «стеклянные» глаза. Люська изобразила радость, между двумя затяжками сообщила, что брошена очередным, и деваться ей некуда, только как к брату. Но даже не шевельнулась на Ванины уговоры немедленно идти домой. Ванькин идеальный комнатный порядок для Люсьен есть принудительная терапия, квартира-карцер, где наказания больше, чем в пятнадцать суток она не выдерживала.
На обратной дороге Ваня размышлял над теми добровольными саморазрушителями. Сперва дети, чистые и девственные, светлые лицом, а потом на смену красоте жизни приходят ужимки, гримасы и плевки. Вот бы их, сестру-брата, детей мамы Коли покойного, разлучить на время, развезти подальше друг от друга, поселить в экологически чистые, без токсичных отношений семьи. Её, например, отдать играть в кукольный театр, его отправить в экспедицию — храм восстанавливать в заброшенной деревне. Продержать с месяц-два в таких условиях. И они, проснувшиеся, встряхнутые, насильно вывернутые из привычного, как дырявый карман, люди захотят ли вернуться в свой хлев и вести прежний образ жизни? Да чего он нафантазировал, спасатель-утопист?! С собственной сестрой справиться не может. Вдруг резко повернул к магазину-стекляшке, спустился по почти отвесным ступеням в подвал. Тут в цветочном, наконец, ушёл из ноздрей аммиак и Ванька глубоко и протяжно вдохнул запах лилий.
— Насморк? — равнодушно поинтересовалась девушка-продавец, продолжая нарезать квадратами крафтовую бумагу из рулона. — У меня тоже. Тут прохладно, так цветам лучше. У меня теперь постоянный насморк.
— Ну и бегите отсюда. Пока гайморит не заработали.
Девушка подняла глаза. Раскосые, разрез красивый, не здешний.
На неё смотрел юноша, высокий, плечистый, киношной внешности.
— Нет, что вы. Я только приехала. И так повезло. Устроилась рядом с домом. Какой вам букет подобрать?
Ване вспомнились охапки роз и сложные букеты из цветочного бутика, которые привозили Антоновне раз в неделю.
— Мне для девушки. Симпатичной. Молодой. Бестолковой.
— Ого, оценочка.
Продавец прошла к застеклённому холодильнику. Ваня окинул сзади фигуру: неплохо, только ноги не длинные, низ тяжеловат, ну, это национальное.
— Вот, берите гиацинты. Пахнут, как французские духи.
— Да она их даже не заметит. Ей что-то посущественней.
— Ну, тогда розы или лилии. Тут и размер, и красота, и аромат.
— И цена? Шучу. Давайте лилии.
Девушка ловко управилась с тремя большими ветками, где верхние цветы уже бесстыже развернулись, как морские звёзды, а нижние ещё целомудренно скрывали бело-розовое своё естество в бутонах.
Расплатился покупатель. Продавец букет отдала. Молча смотрели друг на друга.
— Девушка, а вы свободны?
— А что, произвожу?
— Да я так. Грустно. Ноги чего-то ватные. Насмотрелся тут…в одном месте…
— А кому лилии купили?
— Это сестре. Так как?
— Я не против. Хозяйка за цветы твёрдую таксу установила, а когда и как, ей не важно.
Ваня от слова «хозяйка» чуть дрогнул в коленях. Выбрался наверх из подвала, отзвонился Антоновне, сказался больным. В конце концов, имеет он право на личную жизнь… А то себя уже терять стал в чужом насыщенном жизнеплетении. Вовлекался, вплетался, врастал в чужое, что никогда не станет его.
— У нас свидание?
— А чего нет?
— А тогда купите гиацинты.
— Зачем?
— Ну да, зачем флористу дарить цветы?
Девочка заперла двери магазинчика ключом со связки, брелок блеснул змеиным глазком.
По дороге выяснилось, что девушка живёт в том же восьмом доме, в однушке прямо над Ваней. Квартира ей досталась от бабки по матери — Кузнечихи. Мать и родня покойной Кузнечихи из поволжских немцев, сосланных в Среднюю Азию, отец местный. «Асти» не успели охладить, пили тёплым. Закусывали шоколадкой. Девушка аккуратно ломала плитку на ломтики смуглыми пальцами. Потом как-то само собой закрутился вихрь, он подхватил её возле ванной и очнулись они уже на наспех расстеленной постели, скомканной, взбитой, как поверженная крепость. Потом говорили лёжа, глядя в потолок. Эльзя рассказывала, как её хотели отдать замуж за мужика старше на сорок лет. Как она ругалась и убегала из дома. Как хотела себя поджечь, дом поджечь, машину того мужика поджечь… Как металась, как искала выхода… «Они толкнули меня в душу, а я их с горы решила толкнуть». Сошлись на том, что родители только с возрастом, только под старость становятся обычными людьми, развенчанными царями горы. Московская квартира подвернулась как нельзя кстати, в переломный момент вдруг настигла хорошая новость — Кузнечиха отошла в мир иной. И родня отступила: может, и вправду девочке не ту судьбу навязывали…
Ваньша слушал, жалел. Но думал, надо проводить девушку, вот-вот придёт Люсьен. А пришла тогда Марина Антоновна.
Раньше. После термалей
После Хевиза тем же годом и следующим съездили в Рим, Венецию, Париж, Марсель, Прагу, Вену, Лондон, Белфаст, Цюрих и Амстердам. Всюду, где возможно, Ваня возил Марину Антоновну и Цицу на авто, кроме тех раз, что Цица впадала в немилость. Он не понимал, почему хозяйка держит возле себя хамоватую бабу. Но его дело — руль крутить и быть рядом, когда понадобится помощь. Сам же всякий раз с замиранием сердца ждал: возьмут — не возьмут, на мир глазеть понравилось. Объявлений о следующей поездке — следующей хозяйской прихоти — ожидали домашние с разными чувствами: кому отсутствие Антоновны — в радость, отдых же; кому — в хлопоты. С каждым новым решением ехать у Вани наступала горячая пора: беготня за билетами, проверка паспортов и виз, сборы в дорогу, трансфер, чемоданы. Марина только прокладывала музейные маршруты и составляла список книг «с собой». Её верная «клиентелла» удивлялась, что в путешествие приходится тащить столько книг, да ещё «бесполезных», скучно-научных. Но они не догадывались: во-первых, беллетристика — бесполезна; во-вторых, перестать читать чужие книги, значит, начать читать свои мысли. Это-то и страшно Марине.
Почти в каждом городе они навещали кого-то из знакомых, бывших коллег или известных музыкантов, художников — открытий. И подарками для них тоже заведовал Ваня, ну, вернее, приобретением и доставкой по подсказке Марины Антоновны.
Цица имела привычку задобрить Мару: проиграть в преферанс, притащить любимое пирожное из модной частной пекарни. И уж тогда начиналась пиар-кампания по восхвалению презента. Чужие подарки Цица, как правило, обесценивала до такой степени, что они вскоре переходили ей в руки. Из недавних: на Кутузовский притащила Цица цветущий гибискус в горшке, а в дар получила — ожерелье из муранского стекла.
Гибискус прочно обосновался в спальне у Мары и нагло пунцовел в окне. Цица звала цветок китайской розой и собиралась делать из его засушенных лепестков каркаде, поить Марину чаем, прочила цветку силу барометра и предсказателя. Велела следить за листвой, скинет листья — упредит о болезни. Полезная вещь в доме. Мара без долгих уговоров отдала муранское ожерелье.
Мара прощала подруге «завидущую зависть», колко подсмеивалась, иногда больно для Цицы. Мара не выносила лишь непонимания Цицей неизбывной и горькой материнской любви и нового тёплого чувства. Чувства чего, Мара и для себя не могла определить точно. Но смышлёный, забавный, иногда неловкий, неуклюжий, недооценивающий своей внешности, молодой человек, состоявший у неё в водителях, уверенно брал над нею власть. Иной раз она видела в нём Кешку, но тут же отгоняла от себя ложную мысль: сравнивать своего семипядевого во лбу мальчика, вращающегося в кругах высшего столичного бизнеса, с водителем, истопником, мимом, «тайным покупателем», разнорабочим — кем он там ещё успел потрудиться до выпавшего ему бинго… Нет, ни в какое сравнение не идёт. И всё же своё нежное, неразвитое, но царапающее чувство к Ванечке она не отдала бы теперь за спокойствие, за безмятежную старость. И то сказать, а кто назвал её старой? В её возрасте Анри Руссо только стал знаменит, в его честь давал обед сам Пикассо, ну или почти в её возрасте.
Как-то незаметно Ванечка стал необходим всем, дому, ей. Просыпаясь, она уже не представляла своего дня без него. Столько лёгкости появилось в походке, жестах. Вдруг захотелось носить шёлковые платья, встать на каблук. Ну, это не то, что могли бы подумать обыватели в досужих разговорах. Нет, всё намного сложнее, головоломней, замысловатей, причудливей — от того интересней. Он точно снял с неё маску жертвы. Он что-то пробудил в ней, забытое, заснувшее. Он помогает утверждению жизни в ней. Она перестала быть «скрипичной мышью». Она стала хотеть.
Как чудно съездили осенью в Архангельское, Царицыно, Абрамцево, сколько же горечи в отобранном, покинутом. Как хороши оставшиеся, не опошленные, не подчинившиеся насилию артефакты. Как страшно себе представить историю хозяйки одной из усадеб, в советское время сумевшей вернуться на родину с первой же ласточкой. Её провели музейные в залу, усадили чаёвничать в собственном доме, а она всё рвалась и рвалась взглядом в сторону, ей бы по комнатам пробежаться теми ещё, детскими ножками, чтобы забыть ночь разора и побега. На её детской висела теперь табличка «Профсоюз». Этой легендой здесь, должно быть, всех туристов развлекали, случайных и нет, но Мара при своём далеко не дворянском происхождении отчего-то тот столетней давности Великий Разор принимала на собственный счёт. И кожею чувствовала трепет вернувшейся хозяйки усадьбы: как в омут заглянула — утопло детство. Ну почему, почему здесь, на её родине, невероятно близкой, лучшей из земель, невозможны времена культурной стабильности?! Вон живёт английская королева, и никому не приходит в голову свергнуть власть её королевского высочества. Здесь же то у одного в зобу, то у другого в елде чешется — досвергались.
А зимой, в крепкие морозы, будто ещё до Крещенья Руси, чудно съездили в Вязники под Владимир, где отыскали церквушку, занесённую снегами под ставни. В церквухе той по преданию венчались Марья Гавриловна с гусаром Бурминым. Ванечка не читал «Метели», но Марина бегло и красочно передала ту историю. И он так истово молился Богородице, со свечою в руке, что казался тем самым роковым гусаром. А впрочем, как всегда, Мара фантазировала и придумала сюжет для развлечения: не обвенчаться ли? В шутку. Кринж? Или краш? Путает. Только представить, зима, метель, сельская церковь и... Да, гений Пушкина, потрясает.
Ванечка быстро обучался заведённым правилам и укладу дома, условностям и церемониям. Ванечка находил возможным, поправлять и спорить, если что на его взгляд делалось с бабьей дурью. Ванечка научился настаивать на своём. Ванечка учил «кукушек» житейскому уму-разуму. Ванечка стал незаменим.
Сколько альбомов по искусству средневековой Европы они пролистали! Он жадно слушал, расспрашивал, схватывал на лету, заинтересовался эпохой Кватроченто, раннего Возрождения. Она с настойчивостью преподавателя изостудии объясняла ему техники и приёмы, говорила о сфумато, ташизме, пастозной живописи и лессировке, гризайле. Он был благодарным учеником, его интересовало буквально всё, слишком много места пустовало в его душе. А самой душой его никто никогда не интересовался. Марина Антоновна сейчас в силах помочь осуществить его мечту. Но только не стать мореходом. Нет-нет, пусть выберет другое. Не то уплывёт за тридевять. И она откладывала эту свою вершительную возможность.
Точно так же откладывала серьёзный разговор с сыном. Ей казался ненормальным установленный порядок встреч с внуками дважды в год. Но разговор мог привести к обратному: к сокращению до одного раза. Кто же знает, как прореагирует на недовольство свекрови невестка, Иннуся — чудесный, чудный человек, но взбалмошный. А Иннуся для Кеши — монада. Потому откладывала.
— Марина Антоновна, Вы прокрастинацией болеете.
И Маринин удивлённый глаз на Ивана.
— Ванечка!.. Вынуждена отозвать своё прежнее утверждение.
— О каком утверждении речь?
И Маринин смущённый глаз на Ивана.
Да, когда-то они с Цицей называли водителя лазутчиком сына, собирались избавиться от новичка в месяц. Сейчас дом пустеет без него. И наполняется живым звуком с его приходом. Ваня, Ванечка, Иван Гелин.
Ну как тебе, простаку и доброй душе объяснить, что крепче любят плохих. Видишь все недостатки, а распрощаться с человеком не в силах. Тут и себя переоцениваешь, думаешь, сдюжу, справлюсь, исправлю. Ан нет, что заложено природой, родом — не вытравить. Родовая сила стихийная, куда человеку против стихии со своей слабой энергией единицы. Цица при всём её хамстве, дурацких выражениях про мозоли на мозгах, при играх в финтифанты, в сущности, мизерабельное существо. Таких тысячи, но всё же не ко всем беспощадна судьба сразу с молодости.
Заезжий парень, весельчак-гитарист, обаял всю компанию выпускниц, одна из них приходилась ему кузиной. У кузины гитарист и квартировал всё лето, изредка проводя ночь у соседки кузины — Цицы, правда её тогда ещё простым добрым именем звали. С роднёй перезнакомился, всем по душе пришёлся. А когда собрался уезжать, выяснилась досадная подробность — Цица тяжёлая. Гитарист — парень весёлый, свадьбы, говорит, люблю, в ЗАГС позвал. Подали заявление. В положенный день Цица нарядилась, дома стол собирали к их возвращению. У здания ЗАГСа невеста вдруг не обнаружила паспорт, разволновалась, ни в какую не хотела возвращаться домой — примета плохая. Тогда гитарист заверил, что и без паспорта вопрос решит. Усадил девушку на лавочку напротив и уверенно вошёл внутрь. Потихоньку успокоилась Цица, пришла в себя, решила, если не выгорит у него дело, так всё же вернутся домой, плевать на приметы, на соседей глазеющих, тут пешочком с полчаса всего идти-то, если огородами. Захотелось пить. Но любимого нету. Сидит, ждёт. Есть захотелось. Сидит. Солнце, жарко. Сидит. Глядит в оба на двери, как бы не пропустить жениха. На работников ворчит, чего не дозволяют? Потом уж как невмоготу стало, и солнце охладело, тут она собралась с силами и в двери. Из дверей счастливые пары ей на встречу. А работницы, на которых ворчала, говорят, был, мол, такой гражданин, только ещё утром забрал заявление. А паспорт вот оставил…до востребования.
От ребёночка Цица тогда же избавилась, а то бы и у неё сейчас сынок был бы Кешке ровесник. Гитариста она больше не видела ни разу во всю жизнь, из городка навсегда уехала. Один раз её письмом известили, что парень тот, кузен подруги, на морской флот зафрахтовался и ушёл в плавание на полгода. Так что даже его родня добраться до весельчака не сумела.
Так вот, Ванечка, так бывает. У тебя свои страхи, у Цицы свои, у Мары тоже. Вот новый Маринин страх — какая-то девочка возле Вани объявилась. Ради неё он сказался больным, пил приторное «Асти», которое терпеть не может. Видимо, давняя связь, вряд ли из девочек в роли камео.
Ваня, Ванечка, Иван Гелин, Ивангелин, евангелин… Думаешь, Мара всегда такой была — серой и скучной?.. Неа. Просто случай дело решил, роковой случай.
Тогда у Кешки наступил трудный возраст — четырнадцать, да он с двенадцати начал выбиваться из-под материной опеки. Марина устала выправлять его поведение, договариваться о подтягивании по предметам с преподавателями частного закрытого интерната. И тогда она впервые взяла отпуск, по совету директрисы заведения, забрала сына и поехала в дом отдыха в Лопасню. Местечко оказалось затрапезным, давно ждало ремонта. Природа кругом невероятная, речушка живописная, ранняя весна, только-только соком налились ветки в берёзовой роще, расцвет и мощь. А вот рукотворное, напротив, в упадке и запустении. Вечером Кешка выпросился на дискотеку. Один. Отпустила до одиннадцати, не начинать же отдых с размолвки. Но стояла с часами в руках у тёмного окна и смотрела на ярко освещённое здание напротив. А в одиннадцать там что-то стало происходить, народ повалил на улицу валом. Ну, вероятно, закончили, что ж так толпиться, пихаться. Ну дети, да, дети, подростки. А потом вдруг заметила ужас на лицах. Потом — серые облачка пыли или пара, что это? И всё нет её Кешки, нету. И вдруг видит, одним из последних бежит Кешка по лестнице, вприпрыжку, весело так бежит, непринуждённо, на лице ни страха, ни удивления, азарт даже какой-то. Кешка не оборачивался, перескакивал через две-три ступени, главным было не зацепиться. А за ним один за другим пролёты рушились. Кирпич, кафель, в пыль, в крошку. Вот за те несколько минут она бесцветной и стала. С места сойти не могла, отнялись ноги. Ноги-то после отошли. А волосы пришлось красить, рано поседела, рано.
Сейчас. Почти сейчас
Даже беглому глазу понятно: дача давно пустовала. Ворота прикипели к дёрну, словно вросли. Замок калитки неразмыкаемо заржавел. Тропинка за калиткой не просматривалась, травы по пояс. Хвоя туи пошла паршой. Весь дачный участок с некогда выгороженными клумбами, с грядками сортовой земляники, весь сад яблонь и вишневых деревьев, кустов малины и ежевики зарос высокой болотной осокою, сквозь стройные ряды которой золотились брызги лютиков, сиреневел люпин и неприкосновенно высились застывшие воздушные пузыри отцветших одуванчиков. Всё это буйство золотисто-салатового насыщенного цвета было так неподдельно, непреодолимо совершенно в своей идеальности, так забыто- недвижимо, так прекрасно в золотом застое, что выжигало на коже, как через увеличительное стекло, горяче-острое ощущение боли. Острое ощущение необратимости, неминуемости тлена, присутствия смерти. Пусть жжёт, пусть. Тихо. Мертво. Ни кузнечика, ни бабочки, ни стрекозы. Показалось, в туе тень мелькнула. Птичка? Колибри? Мальчик-с-пальчик на крылышках. Тут не водятся колибри. Тут вообще никто больше не водится. Дом заперт. Наглухо.
Иван постоял, постоял, подержался за трубы забора, поглядел в щелочку. И пошёл тропинкой к станции. Думал, заглянуть ли к знакомому садовнику, сколько раз подвозил того до станции и до дома. Но скоро экспресс-электричка, а потом перерыв. Машины-то теперь у него нет.
Ванечка не был на даче с момента отставки. Самой отставки ничто не предвещало. А всё Цица, её презенты. Да и Иннокентию Ильичу она лишнего наговорила после Бали. Марина Антоновна одно время стала жаловаться на ухудшение самочувствия. Ничего явного, что возможно определить и устранить. Ничего явного. Просто беспокойство и недомогание. Ишемия вроде притихла. Иногда странный взгляд «на две тысячи ярдов» или странный вопрос: «а когда поедем домой». Да домой-то только вернулись. Потом снова всё как обычно: весело, легко, суматошно. Планы на будущее лето, поездки к антикварам, букинистам, бесконечные деловые вопросы с Фертом — адвокатом, сутягой. А среди того вдруг обескураживающий вопрос: «А тебе не кажется, Вань, из платяного шкафа кто-то смотрит через замочную скважину на нас?»
Семейный доктор, отправленный Иннокентием Ильичем, его же постоянный партнёр по сквошу, после осмотра и долгой беседы с обворожительной и помолодевшей Мариной Антоновной посоветовал вывезти её на ретриты, уединённые прогулки где-нибудь на берегу океана не помешают, а то и поблагоприятствуют. Марина выбрала Бали. Цицу решено оставить, для виду та повозмущалась, но, скорее, даже обрадовалась обычной своей роли в отсутствие хозяйки — догляд и контроль при полном обеспечении. Вылетели вдвоём на Бали. Перед отъездом доктор и Иннокентий Ильич дали Ивану соответствующие наставления: доктор лично в присутствии «больной», шеф по телефону. Проводить в аэропорт не приехал. На расходы Ваня получил крупные суммы и от сына, и от матери, Марина потихоньку сдавала в чужие руки все обязанности, ей хотелось софийствовать и пастись. По приезду вместе брали уроки сёрфинга. Марина Антоновна, правда, быстро бросила и только ежедневно наблюдала за Ванечкиными успехами.
Поездка вышла запоминающейся, начинающий сёрфингист самонадеянно принялся выполнять сложные трюки. Океан волновался больше обычного, играл, забавлялся, а потом вмиг рассвирепел. Когда Ванечкина голова в красной резиновой шапке пропала из виду, Марина заорала на весь пляж, как подстреленная чайка. Ноги у неё подкосились, замерла, как тогда в Лопасне, при обрушении лестничных пролётов. Рухнула в чёрный песок. Дальнейшее видела, будто байопик смотрела о собственной жизни: всё замедлилось, оглохло. Волны медленно вздымались и накатывали, в них мелькали иногда две точки: синяя и жёлтая, кажется, ещё двое сёрфингистов, красной не было видно. А по дороге вдоль пляжа шла похоронная процессия. Пёстро-яркая толпа несла на плечах бамбуковый помост вроде носилок, где плавно качалась в такт движению мумия в белом саване. Процессия остановилась, жадно следя с дороги за происходящим. Женщина, будто бы молившаяся, взметнулась с колен к краю шипящей пены. Процессия стояла на твёрдом. На зыбучем металась женщина. В воду погружалось ослабевшее тело.
Никто с дороги к берегу так не подошёл. Когда на чёрную гальку два сёрфингиста вытащили наглотавшегося воды третьего в красной резиновой шапке, тогда процессия шумно двинулась дальше. Одной радости в тот день Шива их лишил, а могло бы быть две радости.
На том случае, когда Ваню сбило слепой волной, когда он упустил доску и страшно напугал хозяйку, отдых их преждевременно завершился. Ваня уговаривал остаться ещё, но Марина нервно покидала вещи в чемоданы и ни в какую, домой, домой. В Москве выяснили причину внезапного возвращения, сделали Ване внушение, но без оргвыводов. Никому не хотелось нервировать и без того перепуганную Марину Антоновну.
И пошла обычная жизнь с выездами в театр, оперу, на выставки, к маникюрше и стилисту. Хотя перемены в настроение Мары — мрачность и погружённость в себя — заметили все. Даже незнакомая с ней Эльзя.
Девушка почуяла неладное по Ване, по его отстранению и задумчивости, тот стал пропадать, редко заглядывать в цветочный, ещё реже приглашать к себе или подниматься к ней на этаж. Эльзя пыталась подстроить их встречи, подкараулить в подъезде, но не выходило: у Ваньши не нормированный рабочий день — пойди, угадай, когда вернётся. Да и Сильвер ошивается в окне или на лестнице, подтрунивает, норовит очередную дурацкую новость впарить, например, «в одном из вузов столицы прикрыли статуи голых женщин к приезду священника из РПЦ». Ну и что? Вот у людей проблемы, задницы прикрывать. Сильвер, Сильвер, шёл бы ты… Курильщики — враги квартирных воров и любовниц, вечные неприятели.
Однажды Эльзя выследила машину Ваньки на Кутузовском и ждала его у высоких дворовых ворот до поздней ночи. Попробовала вычислить окна, думала про пятый этаж, там плотные красивые гардины. Но потом в окне третьего увидела Ванькин профиль, он с кем-то говорил в глубине квартиры. Ни одно окно не зашторено, во всех комнатах яркий свет, а на окошке одной ярким пятном маячит «кровохлёбка». Так и не дождалась, уехала ни с чем. В тут ночь соседские окошки в «скворешне» оставались чёрными.
Дня через два симпатичный сосед всё же заглянул в подвальчик, шутил, спрашивал про выручку и мишек — мягкие игрушки, которые по вечерам продавались оживлённее букетов. Даже купил одного медведя, рыжего и печального, с чёрной пуговицей вместо носа. А за чаем после ужина магазинными пельменями Эльзя возьми, да расскажи про «кровохлёбку». Мол, гадкое растение, «цветок смерти», если цветёт неурочно — жди беды в доме. Все силы высосет, энергию заберёт, а после расцветает пуще прежнего, залюбуешься. А ещё если в доме есть мужчина, то вскоре он покинет дом, «кровохлёбка» прогонит его, не терпит мужского духа. Хозяйка же дома всегда будет одинока, пока у ней цветёт этот «аленький цветочек». Ваньша недоумевал, зачем ему знать про тот страшный цветок. Он комнатных растений и домашних животных вообще не заводит, с его-то режимом работы и частыми отъездами. Себе не принадлежит. Эльзе очень хотелось спросить, а кому он принадлежит? Но этот вопрос она сглотнула вместе с горячим чаем. И просто терпеливо объясняла Ване, что «кровохлёбка» и гибискус — одно и то же растение. Он, кажется, как-то упоминал про гибискус на Кутузовском. Ванька тем же часом прыгнул в авто и умчался. Чай остался остывать на кухне у Эльзи.
Цветок в горшке он обронил с окна в палисад. Марина Антоновна никак не могла добиться от него причины его бледности и такого странного поступка. А Цица на следующий день доложила Иннокентию Ильичу по-своему, красочно и бестактно, про ночной визит в спальню хозяйки, намекая на далеко идущие планы водителя.
К вечеру следующего дня Гелин был уволен, машину сдал в гараж, рассчитался — тут не обидели, дали два оклада сверху на последующие два месяца простоя или трудоустройства. Хозяйка звонила, плакала, просила его объяснить причину внезапного ухода — ему сказали молчать, не раскрывать, говорить одно: по семейным обстоятельствам. Приезжать запретили.
Ванька психовал, видел во всём руку разноглазой Цицы. Рвался встретить Марину Антоновну где-нибудь в музее или на театральной премьере. Изучал афиши. Но Эльзя уговорила плюнуть на мажоров, съездить на пару недель в Анталию. Деньги и обида жгли руки. Уехали, не взяв телефонов — из принципа. Через три недели всё как-то поутихло, уложилось в уму и на сердце. Стал думать, куда идти работать, как Люську заякорить, у той нюх на деньги — скоро заявится, как с Эльзей быть — не верил, что пришло то самое, когда один раз и на всю жизнь. Она даже небом Галлы Плацидии не восхищается. Ну и что, говорит.
Потом устроился механиком на Сыромятнический гидроузел. Нравилось пропускать через плотину малотоннажные мусоросборные суда, что устанавливали боновые заграждения на Яузе — ловили мусор. Плотина регулировала воду в верхнем и нижнем бьефе. Задача механиков — в контроле за работой и отладкой механизмов. Пусть и не уйдёшь тут в дальнее плавание, а всё же у воды, на воде. Новая работа, новый коллектив отнимали много сил — и всё в радость, некогда вспоминать недавнее. Нет-нет, да обида в душе копошилась, почему Марина дала так просто его уволить, почему Иннокентий Ильич не позволил даже объясниться, на порог офиса не пустили секретарши, на порог квартиры новый охранник.
А через полгода всё поменялось и с Эльзей, и с Люськой: одна вернулась к себе в Среднюю Азию, не прижилась в Москве, квартиру в столице, правда, сдала жильцам; вторая вышла замуж за шведа-журналиста, что ж пусть теперь проверит на прочность забугорную инфраструктуру и нордические характеры (может, только скандинавы и выдержат сестрёнкину экспрессию).
И на гидроузле устаканилось, с коллективом сошёлся — простые ребята, «речные волки». Рутина, рутина. Вот тогда остро захотелось видеть Марину, заскучал по её чудным выходкам, спонтанным поездкам, по нервному выхватыванию руля, дурашливости, капризам и детской обидчивости, по умным глазам и маленькой властной ручке. Так быстро выгнали, резко избавились, не дали проститься. Хотя чего он ждал, ребята из холдинга много не разговаривают. Марина сунула впопыхах фарфоровый колокольчик в руки и эмалевую икону из Вязников, когда Ване дозволили зайти за вещами. Он набивал саквояж и рюкзак своими шмотками, надо же сколько их тут скопилось. Хорошо хоть мишку ей успел подарить, рыжего с чёрной пуговицей вместо носа.
Сейчас. Прямо сейчас
Когда позвонили ночью среди рабочей недели, Ваня, подскочив, подумал: Марина, потом: Люська, нет, наверное, Эльзя звонит, у них же несколько часов разницы во времени. Но звонил Ферт. И назначил на завтра встречу возле Новодевичьего. Днём, в двенадцать. Пришлось отпрашиваться, на гидроузле отнеслись с пониманием, отпустили, а что, он же не злоупотреблял.
С Фертом встретились позже назначенного, только в половине первого; Ваня ждал адвоката возле монастыря, а Ферт искал его у кладбища. Потом торопливым шагом прошли по путанной дорожке, налево-направо, направо-налево, с одного раза не запомнишь. Кладбищ Ваня не любил, кстати, давно у своих не был, там уж два памятника гранитных стоят, а кресты подгнили. У свежей могилы, заваленной пирамидой пожухлых за девять дней цветов остановились. На лавочке возле сидела бесформенная, поникшая плечами старуха с пучком на голове. Не оборачивалась. С фотографии на вершине пирамиды на Ваню смотрела немолодая женщина своим насмешливо-цепким «фамильным» взглядом. Под крестом снуло сидел рыжий мишка.
Ферт сунул несколько бумажек в папке, бегло объяснил обстоятельства дела и просил в назначенную дату присутствовать на оглашении завещания в его офисе. Вся семья будет.
Ваня не помнил, кто ушёл первым с кладбища: он или адвокат. Кажется, старуха с пучком всё так же сидела, прикипела к скамейке или сделалась мраморной статуей. Словом не перекинулись. На работу не вернулся, пусть засчитают прогул. Поехал на дачу.
А когда вернулся на электричке домой, непременно хотел встретить Сильвера, пусть расскажет новость дня. Это хотя бы утвердит жизнь, её непрерывность и непререкаемость.
— А, пропащий! Слушай, свежая новость, наисвежайшая. «Земснаряд и археологи обнаружили в Ла-Манше резное изображение лица усатого воина, когда поднимали часть огромного корабля, затонувшего в 17-м веке. Он улыбался».
— Кто улыбался?
— Так воин же. Ты не слушаешь?.. Да, переехала тебя отставка, Ваньша. Полный провал по двум фронтам. Цветочница завяла. Квартирка уплыла. Из этих, как их…восемь букв по вертикали… из мажордомов в монтёры. Да кто б такое пережил?!
— Давно спросить хотел, как зовут тебя?
— Толик.
— А отца?
— Семёном.
— Старый ты, Анатолий Семёнович, а дурак.
— Это королевна твоя — старуха. Ты ещё пойди памперсы ей поменяй.
— Я бы менял памперсы человеку, который меня менял. Только, знаешь, жизнь ещё как-то подчиняется. Смерть — нет.
Галина Калинкина родилась и живет в Москве, окончила РГГУ. В настоящее время редактор прозы и нон-фикшн сетевого критико-литературного журнала «ДЕГУСТА.РU». Публиковалась в журналах «Юность», «Этажи», «Новый Свет», «Textura», «Литературный Вторник», «Клаузура», «Культурная инициатива», «Север», «7 искусств», «ГуРу АРТ», ОРЛИТА и в интернет-журнале «Чайка». Член жюри Международной литературной премии ДИАС-2021 им. Д.Валеева (Татарстан) и V Международной премии «Волга-Перископ» — 2021. Лауреат нескольких международных литературных конкурсов.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи