Птичка

На пандусе между магазином «Всенародный» и бизнес-центром валялись два трупика птичек. Ласточек. Наверное, пацаны сшибли пустой бутылкой примазанное в углу глиняное гнездо. Птенцы еле-еле оперились, лежали вверх брюшком, с полураспахнутыми крылышками, лапки — в стороны.

Виталик, опустив глаза, прошёл мимо. Поднялся в кабинет. Птенцов уже видели почти все сотрудники — говорили о них и о несправедливом мире.

Выйдя после обеда курить, Виталик встретил на улице двух коллег по этажу. Из компании, кормящей пассажиров в самолётах. В руках они бережно держали что-то в крышке от коробки из-под офисной бумаги.

— Что, не идёт бизнес в воздухе — возле магазинов коробейничаете? — пошутил он.

Женщинам понравилось, что Виталик заговорил с ними. Улыбаясь, они показали коробку. В какой-то луже на дне, устланном салфетками, лежал один из птенцов.

— Зачем вы собираете трупы?

— Нет, он живой! Смотрите — шевелит клювиком!

Птичка и правда слегка раскрывала большой жёлтый клюв. Надо же — отвалявшись полдня на цементном холоде, ещё и дышит!

— Наринэ Абгарян читали? Про Манюню?

— Нет, а что там?

— Там бабка Манюни открутила голову птичке во спасение. А то внучки её почти умучили, оживляя, вусмерть. Эта птичка тоже не выживет — очень долго валялась. Почти не рефлексирует. А что это за лужа в коробке? Из пипетки поили? На таком холоде?! Вы бы в тепло её занесли, хотя бы в холл! Ладно, сейчас дождь закончится — схожу поймаю ей какого-нибудь червяка.

Виталик пошёл в магазин — купить себе что-нибудь. По дороге подумалось о том, что он никогда не видел, как ласточки выкапывают и ловят червей. Как сидят на проводах, как низко летают перед дождём, как ловят всяких мушек-комариков — видел. Но вот чтобы по огороду лапами — так только скворцов. Да и наверняка насекомые должны быть намяты и полупереварены в родителях, чтобы потом отрыгнуть это детям. Виталику как-то не хотелось отрыгивать червяками.

На обратном пути он увидел, что коробка уже стоит под лестницей. Все обсуждали план. Виталик тоже влез поумничать и врезался головой в верхний свежевыбеленный пролёт. Все хором стали жалеть его — даже больше, чем птичку. У той же шансы уходили на глазах. Жизнь почти не читалась. Червяка не было, дождь на улице не прекращался.

Наливая очередной кофе за день, Виталик вдруг увидел придавленного таракана. Жопка его крепко размазана чьим-то быстрым каблуком, а усики ещё бодренько шевелятся, думая, что живут. Есть! Таракан без сантиментов отколупан от ламината — спасение стало ближе.

Под лестницей птички не оказалось. Она, окружённая спасателями, нашлась в дальнем, никем не арендованном офисе. Виталик гордо предъявил таракана. Женщинам стало дурно.

— Где вы его взяли?

— В столовой.

— В вашей или в нашей?

— В нашей. Но тараканы у нас общие.

Женщины испытали короткий, но яркий приступ отвращения. Однако Виталик уже протянул ручищи к птичке. Как же её брать-то? Она же может испортиться в его огромных пальцах — сломаться или ещё чего-нибудь. Потом, решив, что хуже, чем есть, ласточке быть уже не должно, он смело сгрёб её в пригоршню. Она не заняла там почти нисколько места, но неожиданно, собрав силы, засеменила ножками с цепкими коготками. Клюв, правда, открывать не хотела. Тогда Виталик взял палочку для размешивания сахара в кофе и разжал ею вход в птичку. Пасть оказалась неожиданно большой, но уже ленивой от пережитого. Вот таракан решительно затолкан внутрь, но, кажется, таким проглотить его птенец не может — усики шевелятся снаружи, тогда как тело никак не проваливается внутрь. Помогла палочка, ею протолкнул, и вот первый пошёл! Заглотился.

Легче птенцу вроде не стало. С него посыпались блохи, которых Виталик на кураже ловко передавил пальцем. На белой салфетке их хорошо видно. Ещё выпал какой-то большой клещ. Перебирая члениками погиб, не успев назваться. Внешний осмотр полуголого тела показал, что вроде всех гадов разогнали. Теперь женщины смотрели на Виталика как на героя, с брезгливой осторожностью пряча руки за спиной.

Рабочий день заканчивался, офисы начали пустеть, а в птичку были уплотнены ещё четыре задавленных таракана. Они прятались под коробками с архивными документами, ожидая ночи. Оказалось, напрасно — не вышли. Последний из них успел вырасти наиболее крупным и не пролезал в птичью утробу. Виталик пожелал ласточке спокойной ночи и, взяв портфель, пошёл к лестнице. Однако оставшийся в горле кусок мог задушить птенца! Вернулся, сгрёб, распахнул, затолкал подальше. Прикрыл салфеточками для тепла и, теперь удовлетворённо, — к выходу, заново перемыв руки.

В машине Виталик весь исчесался — ему виделись блохи, незаметно заползшие в рукав и пробиравшиеся к шее. Он думал о птичке. Если завтра, когда он придёт, та скажется живой, то он назовёт её Игорем. А она будет звать его папой. Утром, если не будет дождя, он под кустами наловит ей всяких летучек. Птичка вырастет. Он научит её парить в небе и быть свободной.

Потом она выпорхнет из рук, но обязательно вернётся. Когда вырастет. За ним. Он сядет на неё, а она унесёт его в страну цветов и эльфов. Душа его станет счастливо перепрыгивать там с цветка на цветок.

Это если выживет. А нет — так он возьмёт коробку и отнесёт на помойку. И душа его просто будет на месте.

На этом самом месте, где какие-то говнюки сшибли бутылкой гнездо с маленькими птичками.

БМВ

Я любил эту некрупную муху. Чернявую и наивную. Она всегда с любопытством открывала свои фасеточные глаза, просыпаясь в щели оконной рамы каждый раз, когда догорала вторая топка дров в печи. Температура в доме к тем зимним вечерним семи часам поднималась до пятнадцати градусов. Приходило время жить.

Муха задорно летала кругами вдоль жарких стенок кирпичной кладки всю ночь — она же заново рождённая, энергии завались! Загнавшись самонадеянной молодостью, часто грелась на тёплой жестяной банке из-под пива «Жигулёвское». Красивой, какой-то там коллекционной банке с нарисованной ретро-девушкой и большими кружками пенного напитка.

А днём, уже полностью окрепшей, она присаживалась, разглаживая задними лапками крылышки, на окно с южной стороны дома. За которым к обеду испуганно прошмыгивало пустое декабрьское солнце и уже почти две тысячи дней шла война.

Муха не знала старого мира, так как родилась позже. И жила позже. Она настойчиво летала вокруг энергосберегающей лампы, с разгона врезалась в оконные стёкла, собирала крошки на столе и откладывала яйца в ведро с отходами, когда я его забывал вынести перед отъездом. Всю войну, взбивая свою личную чешуйчатокрылую свободу.

Каждое воскресенье муха знала, засыпая в пустотах остывающего дома, что я приеду через две недели или того раньше — не подведу! И она заживёт заново, опять впервые присядет на пивную банку, откроет для себя мусорное ведро, спокойно дотянет до конца любой войны снаружи и построит мир внутри. Не старый мир, который закончился не при ней, а другой — новый. Который она выкладывает в маленькой голове каждую из десятков своих бессистемных кратких жизней...

Но однажды меня мобилизовали, после чего я с пользой торопливо погиб, выполняя задачу на неведомых фронтах. Муха скучно проспала в углу оконного проёма до весны, а когда дверь в дом открыли — она улетела куда-то. С наступившим миром ничего не произошло в тот день — не мухами едиными.

Меня скоро запамятовали, а она осталась, и зовут её — БМВ — Бесполезная Муха Войны.

О чём плачут берёзы

Барбара Семёновна свершила последние три проворота вкруг себя иссушенным сутулым телом. Самые важные провороты — сделано!

Вообще-то, женщин здесь так никогда не называют. Было, говорят, в лютые времена такое племя — барбары. Худые люди. Барбара родилась в тот июнь, когда на огородах в здешних местах впервые появился колорадский жук. Угрюмо дали младенцу имя всей деревней.

Старуха молча подозвала рукой колченогого кобелька — Шарика, указав. Тот, за двенадцать лет жизни, знает своё дело. Азартно задрал ногу одну, затем другую на могучую кучку свежих берёзовых веников. Уложенных здесь — у входа в тёмный сарай в утро после Ведьминой ночи. Копанул земли, выхватывая куски дёрна задними лапами, обнюхивая шумным носом веники напоследок. Для верности позадирал на них ногу ещё несколько раз — со всех сторон, пока источник не иссяк.

Берёзовые веники заготавливают в сухие солнечные дни с Троицы по Илью. Когда лист уже окреп, но ещё не затяжелел. Все остальные заготавливают. Но Барбара — только сумерками ночи перед Иваном Купалой. В ночь сырого низкого тумана. На продажу, как все считают.

Барбара не носит креста — нет никаких смыслов для обоих. До ведовства Шарика она натворила с вениками всевозможные обряды от своей чёрной прабабки. Сила в их доме приходит старшим или младшим детям по женской линии. У родителей Барбара получилась вообще одна.

На веники всё уже положено: неминуемый возврат разрывного похмелья, несмывание грязи телесной и душевной, сглаз соседей, учуявших запах бесценной мраморной говядины на гриле, вызов обратно угарного газа из печи, невыводимые прыщи в промежности, остальное другое.

И вот — Шарик своих наговоров поверх.

Шарик тоже выходец из сумерек. Прибившийся к Барбаре из ниоткуда, будучи чёрно-белым облезлым кобелём, он, было дело, предложил белой течной соседской болонке родить от него рыжих ирландских сеттеров. На спор. И ведь сука — родила! Все рыжие, как один!

Такой же рыжей получилась крайняя внучка Барбары. Ни в кого. Вообще ни в кого — не было огненных здесь отродясь. В ночь рождения внучки пожар случился на центральной усадьбе в ангарах машинно-тракторной станции. В окнах окрестных домов до утра играли языки неутомимого сытого пламени, а девочку прозвали Огнёвка.

***

Пока чары не рассеялись, Барбара Семёновна быстро засуетила с тачкой к трассе. Там сейчас, в пятницу, покатят цугом Лексусы и Крузаки — её постоянные клиенты. Сытые, мордатые семьи едут лежать в шезлонгах, усталые от недельной сидячей городской работы по перепродаже друг другу на восьмом кругу одного и того же виртуального вагона гречки.

— Семёновна, всё молодеете? Хорошая вы наша, давняя! Десять штук, дайте. С ваших веников листья вообще не облетают.

— Я молодею, чего и вам желаю, — ответила, скрестив пальцы на левой за спиной. — А души моей в этих вениках — больше, чем листьев.

Шарик захохотал в кустах, а Барбара тихими синими губами в кулачок пошептала вслед Лексусу закрепляющую добавку бессловесности. На левой руке Барбары четыре пальца, и всё равно их больше, чем тех, кто дорог ей из живущих ныне на земле.

— Варвара Семёновна, здравствуйте! Рад видеть в здравии! Три пары отвесьте.

— Тебе, Вадим, — лучшие. Что ж один, без жены сегодня? Разводитесь!? Парились? Прямо в бане и разладились? Ничего, вот тебе новые веники — секретаршу попарь ту, что на заднем, вон, за тёмными твоими стёклами тайно пробирается. Откуда знаю, что там именно секретарша? А я и не знаю вовсе. Ехай, милый. Попарь ея, попарь хорошенько от бабушки.

***

Огнёвке скучно. На улице лето, но ей посреди него делать нечего. Никто и никогда за всю её маленькую жизнь не играл с ней. Ни во что. И нет у неё друзей и подруг — не нажила.

— Бабуля, когда ты научишь меня? Хотя бы лёгкому чему-то, пусть бы и писяки заговаривать.

— Двоедушником может стать лишь старшая или младшая женщина в роду, — Барбара длинным серо-жёлтым ногтем оттягивает рамку капкана на мышь. Ночную подпольную ритуальную мышь.

— Так, бабуля, я же и есть у нас самая младшая!

— У твоей мамы ещё могут быть дети, — ответила неуверенно, задумавшись тут на миг о своей дочери — матери девочки. Дочери, что сейчас лопатой по лотку гонит жидкий коровяк из фермы в огромную лужу на заднем дворе. Барбара с трудом может измыслить, откуда у той Огнёвка-то появилась. Не говоря уже о детях ещё.

— Постой, девочка, на улице. Надень дождевик и сапоги — ливень будет.

Девочка выкатилась за калитку на пыльную улицу, где пацаны гоняют старый дырявый мяч. Жара, солнце на все стороны и за горизонт. Мальчишки в шортах, бегающие без маек, оторопев остановились, увидя это рыжее чучело в плаще.

— Ты, Огнёвка, больная что ли? Ты — больная, ты — больная, — смеются, прыгая вкруг неё, толкают руками от одного к другому, дразнясь.

— Сейчас будет ливень! Можете хоть смеяться, хоть плакать.

И тогда подул ветер, от которого нет спасения, и пошёл дождь. Половина мальчишек, что оказались по её правую руку ещё громче стали смеяться, а те, что по левую — горько и надёжно заплакали.

Л.В.

Волосы Людмилы Владимировны. Сейчас они окутаны дымом от сигареты, который сидит и никуда не разлетается с них. Висит над головой и в ней самой — форточка пока не открыта. Пышные, мятого льна почти невесомые волосы Людмилы Владимировны.

— Курить сегодня можно, Марина, — нога закинута на такую же длинную и красивую ногу.

Вообще-то на кухне у Марины Ивановны не курят. Напрочь! А обе они давно работают учителями в школе.

— Курить можно и ничего не будет — из космоса передали, что никотин отменили! И есть можно, но только сегодня, — Людмила Владимировна ловко начала перебрасывать в себя еду с тарелки, поставленной хозяйкой. Она очень похудела за последнее время. Что конкретно подано на стол к этому ужину — ей совершенно неважно!

— Ты очень похудела, Люда. С этим своим космосом. Дочку-то хоть кормишь? Или вместе голодом сидите?

— Да что ты, Мариночка, посмотри какие у меня прекрасные волосы! Они только лучше становятся! Пушистее! Светлее! Через них-то я и общаюсь, и чем дальше, тем сигнал отчётливее! Скоро мне лететь.

— Сама-то летай куда хочешь — ребёнка не умори!

— А когда он за мной прибудет, я стану совсем невесомая. Только эти мои волосы… Надо поменьше мне есть, — вилка, не слыша разговора, неутомимо ходит голодным челноком.

Она курит ещё. И рассказывает, рассказывает о своём грядущем перевоплощении. И ест снова — можно же сегодня!

От Людмилы Владимировны ушёл муж. Давненько и куда-то далеко. Эта Вселенная опустела, огромная любовь в ней заместилась души болезнью. И головы. Людмила Владимировна ищет сигналы из других галактик. Его сигналы! Может её любовь перебралась туда и ждёт? А может даже за ней уже вылетела? Что-то ведь слышно! Кто-то ведь предупреждает её о еде, никотине, да и вообще обо всём!!

Дочка Людмилы Владимировны таки спаслась! Людмила Владимировна ещё немного поработала в школе, но туда из-за постоянного детского шума не проходил сигнал. Уволилась. А там — за ней очень быстро прилетели, и, когда её несли в церковь отпевать, она действительно почти ничего не весила, а волосы были прекрасны.

Лёгкие, совсем побелевшие и тонко трепещущие на ветру волосы Л.В. — они всё ещё сканируют космос. Ища тот, единственный сигнал про любовь, который она ждёт.

Одна во всём мире.

Шарик

Утром Шарик проснулся в решительном настроении.

Это был обыкновенный пёс, родившийся пёс знает где, хотя было принято считать, что под крыльцом большого дома. Тёмным, неясным было и его происхождение: по масти вроде восточно-европейская овчарка, но окружающим Шарик всегда старался видеться чистым немцем, то есть немецкой овчаркой. Те — дюже породисты, на общем дворе жила одна такая сука — хороша! К ней наш герой часто подходил нюхаться и дружелюбно по-свойски, дворовому, полаяться. Часто пёс таскал кости, добытые у доверчивого хозяина, к будке суки и там зарывал в разных потаённых местах. Она иногда замечала эти схроны, тогда они вместе обгрызали с маслов сахарные хрящи. Но Шарик не расстраивался — у него же костей ещё много, а будет и того больше, и поэтому весело и кокетливо с собачьими шутками вертел хвостом. Разговаривали они на одном языке.

Другие собаки двора знали Шарика. Пробегая мимо его жилища, изредка заглядывали. Ничего в его халупе особенного не было: старая прохудившаяся конура, огромная, больше, чем нужно собаке, исстари покосившаяся, даже лаз из неё во двор прорублен чёрт-те где, возле самой крыши, а за порогом сразу лужа. Но ничего, стояла пока. Шарик встречал снующих хвостатых замысловатым рыком, то ли приветственным, то ли предостерегающим. С трудом понимали его собаки, не знали, чего и ждать, но поскольку будка чужая, то обходили её стороной. От греха, хотя догадывались, что живётся тут сладко. Рядом с хозяйской дверью. Откуда разные припасы — прямиком сначала к Шарику, а уж остальным — что досталось.

Шарик, зная о прикопанных по всему двору заначках, и не беспокоясь о грядущем, весь день в одиночку за домом на болоте беспечно гонял журавлей, которые в ужасе разлетались кто куда. Доставалось и кошкам. Они, только благодаря прицепленным на них радиоошейникам, потом долго разыскивались хозяевами за сараями в кустах. В общем, вёл пёс богатую общественную, если можно так сказать, жизнь. Особо никого не занимая. Однажды даже прокатился в кузове трактора, который повёз на поля навоз. Шарик очень удивился тогда, что есть ещё и поля! Ему хотелось в кабину, повертеть чёрной круглой баранкой. Но ему поддали лопатой, которой копали не то картошку, не то гречиху.

Сегодня настроение было решительным донельзя.

Перепроверил быстрым кругом все припрятанные припасы. Попытался их посчитать. Не удовлетворился, так как всё осилить не смог. Обоссал, по мере сил, всё что смог во дворе, громко задирая ногу и нарочито грозно кидая комья земли лапами куда-то, не глядя, назад. Побежал, побежал,… и завалился вдруг не возле своей конуры, как обычно, а возле миски у маленькой дощатой развалюхи соседской вредной сучки — Олёнки. Та испуганно взвизгнула, будучи маленькой лохматкой, родившейся от кобелей всего двора у одноухой не то лайки, не то польского огара. Облезлая двуцветная пуховка завизжала на всю округу, подозревая Шарика в вероломстве. Он оскалился, показав зубы. Ему не нужна была её кривая будка, своя такая есть. Только лишь миска. Большая и медная, туда много чего может поместиться, и её наверняка сопрут другие, если не он сейчас. Он и раньше частенько ел из этой миски, когда ухлёстывал по молодости за Олёнкой. Очень удобная вещь. К тому же через зону ответственности этой малявки ему приходилось пробегать с костями к нычкам, и она редко тайком приворовывала его добычу. Олёнка подпустила под себя со страха и понеслась по двору, предъявляя каждому встречному свой конфуз, а также растявкивая новость о захвате Шариком её миски, соврав, правда, что в ней при этом было ещё и полно отличной еды.

В округе жили разные псы: туповатый бордоский дог; американский мастиф с чёрной мордой, но с размытой родословной; трепетный пойнтер с аристократической стойкой и другие тоже. В основном кобели, но и суки проскакивали. Например, та — немецкая овчарка. В основном взрослые собаки, серьёзные. Каждая из них жила там, где ей было положено жить. Кто при доме, кто в квартирах соседнего таунхауса. Эта вот — при маленькой ферме, а та — для охоты, поэтому чаще в вольере. Все углы и деревья для мечения были давно поделены и помечены. Все места для игр и прятанья еды тоже.

— Так что ж тебе, кривой Шарик, не живётся-то?!!!

Шарик, прижав драгоценную пустую миску мохнатыми лапами, чтобы её не увели, сурово и упёрто огрызался, не желая отступать. Захват миски произошёл не осознанно, по наитию какому-то, но уже произошёл. Теперь назад для него дороги не было. Лежать и огрызаться. Он не любил сдаваться. Собаки переглядывались в недоумении, что он там рычит и зачем. Немецкая овчарка сначала было могла разобрать, но и та сдалась непониманием. Весь двор окружил Шарика кольцом. Псы стояли, гордо расправив грудь, с поднятыми в напряжении хвостами, медленно и зло ими покачивая. Их агрессия вызвала у нашего героя яркое недоумение.

— Почему вы меня не понимаете? Мне ведь нужна вот эта миска, очень! Кажется…

В это время вышел хозяин, дабы предотвратить свару, схватил Шарика за ошейник и пристегнул тяжёлой, гремящей цепью на место. На шариково место. Всё, что он успел сделать — схватить зубами миску и потащить её за собой. В зону своей цепной ответственности.

Собаки долго не расходились, рыча и обсуждая произошедшее. Решили: Олёнке выдать новую старую миску, ту, которая была у неё до медной, вон она там под забором валяется, пусть и чуть дырявая от дроби. Охотнички постреляли в неё вместо мишени. Затем все потихоньку разбрелись по своим местам, предварительно всё-таки поиграв посреди двора перед носом Шарика, и демонстративно растащив часть его нычек, тех, что смогли найти. Пролаяли ему, что завтра поищут повнимательнее…

…Вот уже какой год Шарик крепко привязан к своей прогнившей конуре. Хозяин никогда больше не даёт ему погулять по двору, да и еды подносит впроголодь. Все собаки весело носятся перед глазами, к нему, правда, никто не забегает, даже лапу не задерёт в его сторону. Припрятанные запасы растащены, да и где они были Шарик давно забыл, а если бы и помнил, то как до них достать. С цепи-то. Тихо позвякивая её звеньями, скучно облизывает разбросанные вокруг и не раз уже переобглоданные кости. На всех прохожих пёс кидается со злобным лаем, показывая пока ещё не до конца сгнившие зубы. Безнадёга, короче, какая-то.

Он лежит в будке, глядит в прорубленное неуместное окно, которое зачем-то смотрит как раз на весь двор, где всем так дружно и занятно. При нём пустая, но медная миска. Прикрыв глаза, чутко задумался, положив в неё морду. Его возможные дети резвятся наверняка где-то на свободе. Друзей у него никогда не было, прихлебатели одни на дармовщинку. Немецкая овчарка больше никуда его не звала, сначала было завертела с мастифом, тот любил за ней подглядывать, а недавно вот сдохла.

Ночами он через дыры в ветхой крыше видит, как в лунном небе пролетают стаей большие редкие птицы, те, которые раньше от его гонок бросались во все стороны врассыпную с болота, а теперь вот спокойно, ровными клиньями, строго с юга на север.

И потом обратно…

Игорь Пузырёв родился в 1965 году. Окончил исторический факультет Российского государственного педагогического института им. А.И. Герцена. Публиковался в журналах «Октябрь», «Аврора», «Знамя», «Лиterraтура» и др. Живёт в Санкт-Петербурге и в деревне на краю Вепсского леса. Автор сборника рассказов «Другие люди», изд. «Аврора СПб ООК», 2021.