Литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ» в сотрудничестве с издательством «АСТ: Редакция Елены Шубиной» представляет читателям новые книги, вышедшие в издательстве. Сегодня в «ЭТАЖАХ» публикуется фрагменты нового романа Павла Басинского "Посмотрите на меня: Тайная история Лизы Дьяконовой".

1902 год. Австрия. Тироль... Русская студентка Сорбонны Лиза Дьяконова уходит одна гулять в горы и не возвращается. Только через месяц местный пастух находит ее тело на краю уступа водопада. Она была голая, одежда лежала рядом. В дорожном сундучке Дьяконовой обнаружат рукопись, озаглавленную “Дневник русской женщины”. Дневник будет опубликован и вызовет шквал откликов. Василий Розанов назовет его лучшим произведением в отечественной литературе, написанным женщиной.

Выходя за рамки отдельной истории, Басинский рисует широкую историческую картину, общественные настроения, предреволюционное брожение, проблемы женского образования. На этом фоне рождается яркая личность Лизы Дьяконовой, героини своей эпохи и девушки с уникальной судьбой. Записки, которые она вела с одиннадцати лет, стали ценнейшим документом эпохи. В своих дневниках девушка размышляет о своем предназначении, о нежелании следовать правилам и стандартам, которые навязывает ей семья и общество. Павел Басинский на материале “Дневника” и архива Дьяконовой построил “невымышленный роман” о судьбе одной из первых русских феминисток, пытавшейся что-то доказать миру... 

Купить книгу в Озон

Взойти на эшафот

Стояло холодное, серое утро. Парижане не шли, а бежали по улицам, подпрыгивая на ходу, чтобы согреться.

Лиза села в омнибус на бульваре Сен-Жермен, и дорога до Сальпетриер показалась ей “бесконечной”. Но название клиники вызывало у нее приятные чувства. Она связывала его с именем Шарко и “обрадовалась, увидя его статую при входе в больницу”. Статую Жан-Мартена Шарко, дань памяти великому доктору “от учеников и друзей”, и сегодня можно видеть у стены здания клиники Сальпетриер. Но Дьяконова то ли не заметила, то ли не обратила внимания на главный памятник перед входом — бронзовую статую Филиппа Пинеля, который был основателем клиники.

Дело в том, что у этого места была очень дурная слава. До 1795 года, когда сюда пришел работать 50-летний Филипп Пинель, это была не больница, а тюрьма — место для сбора всевозможного человеческого хлама, мешавшего приличным парижанам наслаждаться спокойной жизнью в столице.

Но, пожалуй, самые страшные страницы истории Сальпетриер были связаны с содержанием здесь душевнобольных людей. В основном — женщин, страдавших истерией. Их здесь просто держали на цепях. И только в 1795 году назначенный сюда врачом прогрессивный психиатр Филипп Пинель приказал снять с них оковы. Эта историческая сцена запечатлена как на самом памятнике Пинелю, так и на картине художника Тони Робер-Флёри, которая так и называется — “Доктор Филипп Пинель освобождает от оков психически больных в больнице Сальпетриер в 1795 году”. Интересно, что на картине и на памятнике изображена именно освобожденная от цепей женщина. А на картине Флёри эта молодая парижанка с распущенными волосами и наискось опущенным взглядом жутковато напоминает фотоснимок Елизаветы Дьяконовой 1899 года.

Пинель одним из первых пришел к идее, что душевнобольных нужно не держать на цепях, как собак, а лечить, как лечат всех больных. Результаты анатомических вскрытий показали ему, что в мозге этих людей нет никаких патологических изменений. Он впервые выдвинул теорию морального объяснения психических заболеваний, которые могут быть связаны с душевными травмами: утрата близкого человека, неудовлетворенность своей жизнью... Собственно, это и было началом психиатрии.

Лиза приехала сюда с надеждой.

Вот она, эта знаменитая больница... За высокой каменной стеной — точно город, выстроенный на особый лад: пять огромных серых каменных корпусов, между ними — тихие пустынные улицы...

— Где клиника доктора Raimond’а? — Третий дом налево.

Это был маленький, чистенький одноэтажный домик с двумя дверями.

Она вошла и... “остолбенела”.
Большая, с низким потолком комната была переполнена студентами и студентками... В середине “возвышалась эстрада, а на ней, небрежно развалясь в кресле, сидел, очевидно, один из медицинских богов, окруженный своими жрецами-ассистентами. Перед ним стоял стул, на нем сидела женщина в трауре и горько плакала; рядом с ней стоял мужчина средних лет — очевидно, ее супруг...

—Ну, всегда слезы, всегда черные мысли? — презрительно-свысока ронял слова профессор, не глядя на больную.

Несчастная женщина молчала, опустив голову и тихо всхлипывая.

—С самой смерти сына всё так, — ответил за нее муж...

— Ну?!
Еще вопрос, еще ответ мужа, и опять снисходительное «ну?».
Ее свели с эстрады по лесенке; профессор написал рецепт и протянул его мужу. По их уходе он стал объяснять студентам болезнь, симптомы и следствия”.

После женщины на эстраду поднялся бледный, худенький мальчик в сопровождении родителей из рабочих... Он робел и растерянно озирался кругом.

“—Ну, и что мы видим? — снова раздался снисходительно-повелительный голос знаменитости, которая даже не шевельнулась при появлении больного”.

Лиза пришла в ужас!

Так неужели же и мне надо взойти на эстраду, вынести весь этот допрос перед сотнями любопытных глаз, мне — и без того измученной жизнью — перенести еще все это унижение своей личности, служить материалом для науки, да еще с которым обращаются так презрительно?! Эстрада показалась мне эшафотом, профессор — палачом...

Но и для этого осмотра еще нужно было ждать своей очереди в приемной, а когда она туда вошла, номерки кончились. Она поинтересовалась: сколько стоит прием профессора у него на дому? От 40 до 50 франков. Это очень дорого!

Она вышла из клиники совсем с другим настроением.

Я опять была на дворе, среди этих громадных серых каменных зданий... Отчаяние, холодное, безграничное отчаяние охватило душу... Да ведь тут душа живого человека, все горе, все несчастье — служит материалом, вещью, с которой не церемонятся...

Но где взять 40 франков?
Как в тумане, не сознавая ясно, что происходит кругом, она возвращалась домой. На нее наезжали извозчики, звонила под самым ухом конка. Она ничего не замечала.

Скромный интерн

Лиза всегда ценила в мужчинах скромность и деликатность. Наоборот, любое проявление мужской брутальности, превосходства над женщиной было ей неприятно и отталкивало ее. Но самое главное — своим идеалом она считала мужчину, который не свои преимущества будет перед ней демонстрировать, а сможет ее оценить.

Желание, прямо скажем, не оригинальное. Об этом мечтают все люди без исключения. Но у Лизы Дьяконовой со временем это стало уже не мечтой, а навязчивой идеей, чем-то вроде жизненного принципа. Это была своего рода игра в душевные прятки. Посмотрите на меня! И девушка сама уже понимала, что это неправильно, что она “слишком горда, слишком привыкла скрывать от людей свое состояние”. Но ей нужно было дойти до крайней точки отчаяния, до которой довела ее жестокая и “упорная”, как она пишет, болезнь, чтобы она начала рассказывать незнакомым людям о своем несчастье.

По дороге из Сальпетриер ей встретилась Кореневская, “единственная студентка-юристка второго курса на всем факультете”. Она заманила ее посмотреть, как принимает присягу в Palais de Justice (Дворец правосудия) первая женщина-адвокат во Франции Жанна Шовен. Это была парижская сенсация, и Лиза, конечно, не могла ее пропустить. (Впрочем, Шовен в тот день на присягу не пришла, и Лиза так никогда и не увидела ту, на которую хотела равняться.) В толпе собравшихся поглазеть Дьяконова встретила еще одну знакомую, студентку историко-филологического факультета, красивую светловолосую румынку Бильбеско. Рядом с ней стояла ее сестра-брюнетка, студентка медицинского факультета. Вдруг Лиза без всякого повода с их стороны рассказала им о своей болезни и неудачном посещении Сальпетриер. И надо же! Стоило девушке открыться, как тут же пришла помощь! Сестры Бильбеско порекомендовали ей своего знакомого — медика-студента, проходившего интернатуру в Сальпетриер, но уже считавшегося хорошим доктором. Через день Лиза отправилась к нему с рекомендательным письмом.

Впрочем, студент-интерн заставил себя ждать и не явился в обычное время. “Да что же эти люди воображают, что мы созданы для врачей, и если нам надо их видеть — так хоть умри, дожидаясь?” В тот день она ушла не солоно хлебавши. Но “упорная” болезнь не отпускала, стало еще хуже. На следующий день она снова была в Сальпетриер. Наконец эта встреча состоялась...

Интересно, что в первой записи Дьяконова не описывает внешность будущего возлюбленного. Между тем другие ее мужские портреты, от Иоанна Кронштадтского до Неплюева, говорят о большой наблюдательности и отличаются художественной точностью. Но здесь все происходило точно во сне. Во дворе клиники ей показали на двух мужчин: “один в белом, а другой — в черном пальто и шляпе”. В белом был Ленселе.

— Мсье, у меня письмо для вас. — Благодарю вас, мадемуазель.

Она оценила его вежливость. “Ведь он должен был мне оказать услугу, и уж никак не ему было благодарить меня”. Он пригласил ее в учебный зал клиники Шарко, где только что закончилась лекция.

Большая комната, вся увешенная по стенам изображениями больных женщин в разных позах, с обнаженными руками и плечами, с распущенными волосами, казалось, производила впечатление чего-то таинственного и страшного...

Комнату она рассмотрела внимательно, а своего лечащего врача — почему-то нет.

Я дрожала, не смея поднять глаза.

Она не побоялась внимательно рассмотреть отца Иоанна Кронштадтского в вагоне поезда... Она интересно описала Капустина и Неплюева. А тут не посмела? Впрочем, что мы можем знать о ее состоянии в этот момент...

Откуда вы? Давно приехали в Париж? Чем занимаетесь? Давно вы больны?

На эти вопросы Лиза отвечала легко, но, когда разговор перешел “на чисто медицинскую почву”, она ничего не понимала и на все отвечала отрицательно. Тем более что была уверена: у нее “нет никаких болезней”.

“Сколько часов в день вы занимаетесь?”
Лиза призналась, что не занимается вовсе, потому что совершенно не может заниматься умственным трудом.
И наконец, Дьяконова сказала главное, что ее терзало. Это был страх, что ее болезнь — начало сумасшествия.

“Ну, за это вам вовсе нечего опасаться”, — отвечал ей Ленселе “тоном, не допускавшим никакого возражения”.

И он начал говорить ей самые обычные вещи. О том, что жизнь в Париже сложна, что сюда нужно приезжать уже вполне сложившимся человеком и что Лизе лучше вернуться.

“В том состоянии, в каком вы находитесь теперь, вам лучше всего вернуться домой, в свою семью”.

Он попал в самое больное место!

Все, что до этой минуты еще поддерживало меня, вся гордость, вся сдержанность — рухнули, как карточный домик, от этих слов — таких простых, таких естественных, но и ужасных.

С Дьяконовой началась истерика. Она рассказала ему все. Вероятно, и о матери, и о сестрах, и о братьях... Возможно, и об отце... Она сама не помнила, что она говорила, но, выговорившись, почувствовала себя “совершенно разбитой”.

“Простите меня, мсье!”

Мне даже не было стыдно, что вдруг я позволила себе выказать такую слабость, плакала, как ребенок, перед чужим человеком... Мне было как-то все равно...

Трудно сказать, насколько интерн Ленселе был хорошим психиатром. По дневнику Дьяконовой нам известно лишь, что он успел поучиться у Шарко и чувствовал себя свободно и уверенно в стенах его отделения в Сальпетриер. Но в списке знаменитых врачей-психиатров больницы за всю историю ее существования такого имени не значится. И настоящее ли это было имя?

Очевидно, что этот молодой врач был хорошо воспитанным и в общем добрым человеком. Во время истерики Лизы он утешал ее: “Ну, не надо так терзаться, не надо так терзаться...” Он проявил к ней теплое человеческое сочувствие.

Он был неплохим психологом. “Вы больны не физически, а нравственно (vous êtes malade moralement)... Вам не надо жить одной... непременно надо иметь около себя кого-то, кто бы заботился о вас... Вам необходимо иметь знакомых... Хотя, конечно, в Париже немудрено оказаться одиноким”.

Это тоже были слова, которые почему-то попали в цель. Самые простые. Странно, что в России ей этих слов не говорили. Он прописал ей пилюли, ванны и электричество. Но при этом настаивал: “Не ждите прямой пользы от лекарств. Они одни вам не помогут”. И снова Лиза шла домой, “как в тумане”. Но это был другой “туман”. Она поняла, что он сказал ей правду.

Нельзя вылечиться при таких условиях. Так вот отчего не помогали мне ни морские купания, ни лекарства! Он прав, он прав, он прав!

Значит, сражение с окружающей действительностью она проиграла? Перемены Ярославля на Петербург, Петербурга — на Париж, Бестужевских курсов — на Сорбонну только усугубляли ее “нравственную” болезнь, которая называется одиночество. Лизе Дьяконовой просто не приходило в голову, что в этом одиночестве никто не виноват и что это ее собственная болезнь.

Мне невозможно, немыслимо изменить условия своей жизни, нельзя создать семью. Раз ее нет — мне не с кем жить. А если я совершенно одинока — кто же позаботится обо мне? Как я ни боролась со средой, как ни поднялась высоко над всем, что меня окружало, — все же и я человек и моя душа уязвлена.

Приговор был простой и ясный.

Меня нельзя вылечить, значит, приходится жить под гнетом этого ужасного состояния... И хотелось бы мне сказать громко: Люди! вот среди вас гибнет человек, которому нужно так мало, так мало... искра любви, ласки, участия. Дайте мне ее, и я оживу!

Но кто даст? Она сбежала от всех, как Колобок. Кто? Он! Ее Рыцарь! Ее Ланселот!

Смерть бабушки

Все-таки в родственных связях есть что-то мистическое, не подвластное разуму! В конце февраля 1901 года Лизе представился повод вернуться на родину, как ей и советовал Ленселе. Поводом стала смерть бабушки по линии отца, скончавшейся в Нерехте. Но сама по себе она не заставила бы Лизу немедленно поехать в Россию. На похороны Дьяконова не успевала, а тратить немалые деньги на то, чтобы посмотреть на свежую могилу, было неразумно. Однако бабушка так распорядилась в завещании, что душеприказчицей назначалась Лиза, ее старшая внучка. Разделить наследство между остальными наследниками можно было по письменной доверенности, но ее оформление стоило 250 рублей — больше, чем поездка из Парижа в Яро- славль и обратно. (И это доказывало, что мужчины-юристы в России недурно устроились.)

Нужно было ехать. Но сначала она пошла советоваться к Ленселе. Это был тонкий момент. С одной стороны, какое дело парижскому психиатру до денежных расчетов русской семьи? Отправляясь к Ленселе за советом, Лиза фактически навязывала ему роль если не своего духовника, то близкого друга. С другой стороны — почему бы ей не проконсультироваться со своим психиатром перед дальней поездкой? То есть Лиза уже считала его своим психиатром.

Тем более что она побывала у него на приеме во второй раз, и они очень о многом поговорили. Она рассказала ему, зачем учится на юриста, — “чтобы открыть женщине новую дорогу, чтобы потом добиться ее юридического уравнения с мужчиной”. И он одобрил ее планы. Она рассказала ему о своей ошибке с сестрой.

Она даже сообщила ему о своем решении добровольно уйти из жизни, если окончательно поймет, что жизнь бессмысленна. Этого Ленселе не одобрил. Он покритиковал славянскую расу за “излишнюю чувствительность и склонность к мистицизму”. Но самое главное, провожая ее до ворот больницы, он сказал:

“Если что понадобится — обращайтесь ко мне... я всегда к вашим услугам”.

Зря он ей это сказал!

Все-таки Лиза долго колебалась: ехать ли ей в Россию, и не лучше ли все сделать по доверенности? Она отправилась к Ленселе в смятенных чувствах. Но при этом внимательно наблюдала за собой со стороны. Она не забыла отметить в дневнике, что была одета в траурное платье и что лицо ее со следами недавних слез закрывала длинная креповая вуаль. В этот раз Ленселе пригласил ее в какой-то странный кабинет со светлыми обоями, желтой мебелью и armoire de glace (зеркальным шкафом), “принадлежностью дамской спальни, а уж никак не комнаты мужчины”. Это она тоже заметила и подробно описала: и то, как он подвигал ей кресло ближе к камину, и то, как подкладывал туда дрова.

Не хотелось ни двигаться, ни говорить... Эта светлая уютная комната, кругом тишина... Дрова весело трещали в камине, и приятная теплота разливалась по всему телу... Я точно отдыхала после какого-то длинного, трудного пути.

Она почувствовала себя такой слабой, такой беззащитной перед этим молодым французом с его точными, безукоризненными движениями, такими же точными, как и его слова. И она призналась ему, что из гордости всегда скрывала от всех свои страдания, притворялась веселой и оживленной... а на самом деле эта “комедия” только отнимала ее “последние силы”.

Он помолчал несколько времени, как бы соображая что-то. “Ну что же, отправляйтесь в Россию и делайте, что велит вам долг”, — сказал он вдруг повелительным, не допускавшим возражения тоном.

Он сказал!

Мне было даже приятно, что он так говорит. Я, никому еще не подчинявшаяся, — чувствовала, что послушаюсь его.

Но на этом он не остановился.

—Я дам вам еще один совет: выходите замуж. Вы слишком одиноки. Мужчина не может жить один, а женщина тем более...

— Выйти замуж?! — вскричала я...
—Почему бы и нет? Мужчина — вовсе не враг. Совместная жизнь с положительным человеком облегчит вас: общие интересы и взаимная поддержка много значат в нашей жизни.

— Я не хочу замуж, — упрямо возразила я.

— Напрасно. Так лучше для вас...

Дальше Дьяконова пишет в дневнике:

Как это ни странно может казаться, но я об этом ни разу не думала. Выйти замуж! Это значит полюбить. И одно новое соображение впервые пришло мне в голову: а ведь в самом деле — я еще никогда никого не любила, и меня еще никто никогда не любил... Некогда было...

Газеты

альпийская газета

Известия с немецких, австрийских, швейцарских гор, курортов, дач и купаний

Двумя земляками Елизаветы Дьяконовой, парижской студентки, которая воспользовалась каникулами, чтобы посетить свою тетку в Зеехофе на Ахензее, — нам сообщено с представлением свидетельства общинного начальства в Ахентале, что упомянутая дама 10 августа отправилась из гостиницы в Ахензее к Уннитцу и с тех пор пропала. Можно предположить, что легко одетая в короткое резиновое дождевое манто, белую соломенную шляпу и легкие английские башмаки 26-летняя дама заблудилась в холодную ночь в Уннитцском ущелье. Предпринимавшиеся с тех пор попытки отыскать ее или ее тело не имели результатов. Нашими поручителями внесена при Ахентальском общинном управлении сумма в 100 крон, которая достанется тому, кто предложит надежный способ найти погибшую. К сожалению, со времени ее исчезновения прошла уже неделя. Могущие быть известия просим присылать в нашу редакцию.

В No 383 и No 386 мы сообщили о пропаже госпожи Елизаветы Дьяконовой 11-го августа. Теперь нам сообщают из Ахензее-Схоластика от 7 сентября: сегодня утром был обнаружен пастухом в среднем канале уступа водопада труп погибшей месяц назад русской студентки Елизаветы Дьяконовой. Необыкновенно то, что труп найден голым, а все платье, вместе перевязанное одним пажем (женский пояс с зажимом для поддерживания подобранной длинной юбки, ред), находилось около него. Место гибели было приблизительно в 10 минутах ходьбы от Ахентальштрассе (между Зеехофом и Схоластикой) в горный лес, и труп, вероятно, от вчерашней сильно дождливой погоды был выброшен на это место. Труп оказался малоповрежденным.

Павел Валерьевич Басинский (род. 14 октября 1961, Фролово, Волгоградская область) — российский писатель, литературовед и литературный критик. Член Союза российских писателей (1993), академик Академии русской современной словесности (1997). Входит в постоянное жюри премии А. Солженицына (1997). Автор наиболее полной неподцензурной биографии Максима Горького, изданной в 2005 году. Учился на отделении иностранных языков Саратовского университета, окончил Литературный институт имени А. М. Горького и аспирантуру при нём, защитил кандидатскую диссертацию по теме «Горький и Ницше». Работает в Литинституте. С 1981 года печатается как критик в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Дружба народов», «Наш современник», интернет-журнале «Русский переплёт» . Редактор отдела культуры «Российской газеты». Член жюри литературной премии «Ясная Поляна». Составил сборники произведений Максима Горького, Леонида Андреева, Осипа Мандельштама, Михаила Кузмина; антологии «Деревенская проза»: В 2 тт. (М.: Слово, 2000), «Русская проза 1950—1980 гг.»: В 3 тт. (М.: Слово, 2000), «Проза второй половины XX века»: В 3 тт. (М.: Слово, 2001), «Русская лирика XIX века» (М.: Эксмо-Пресс, 2009). В 1993 году вышла первая книга П. Басинского: сборник статей и рецензий «Сюжеты и лица» (М., 1993). В соавторстве с Сергеем Федякиным написал книгу: «Русская литература конца XIX — начала XX века и первой эмиграции» (М., 1998). Лауреат премии «Антибукер» в номинации «Луч света». В настоящее время работает литературным обозревателем «Российской газеты». Книга «Лев Толстой: бегство из рая» была отмечена первым местом в Национальной литературной премии «Большая книга». В 2014 году П. В. Басинский был удостоен премии Правительства Российской Федерации в области культуры за книгу «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды».