К 150-летию со дня рождения Александра Куприна

Согласно широко распространённому в окололитературной среде представлению, когда какой-либо крупный писатель-беллетрист начинает заниматься журналистикой и публицистикой — то есть тем, что в той же среде по определению считается «низким жанром», — это является свидетельством происходящего явного неблагополучия. Или с самим этим писателем, или с социумом, который его окружает. А вернее всего — и с тем, и с другим одновременно.

В литературоведческом сообществе у данной точки зрения имеются как убеждённые сторонники, так и не менее стойкие противники. Однако ни те ни другие не могут отрицать, что писательская публицистика является самостоятельным жанром, посредством которого беллетрист может не только выражать собственное мнение по поводу того или иного социально-политического события, имеющего сильный общественный резонанс, но также и формулировать некоторые идеи, способные оказывать существенное влияние на то же самое общество.

Столь длинное вступление к заявленной теме понадобилось для того, чтобы настроить читателя данного эссе на то, что рассказ в нём пойдёт не об Александре Куприне-беллетристе, авторе известных каждому мало-мальски знакомому с российской литературой XX века произведений вроде повестей «Яма», «Жанета» или романа «Юнкера», но о Куприне-публицисте. А эта ипостась творческой деятельности Александра Ивановича известна куда как менее и в основном лишь узкому слою литературоведов, занимающихся изучением истории той части отечественной литературы, которую по десятилетиями сложившейся традиции принято именовать «эмигрантской». Литературы, в которой в данном качестве отметились такие писатели, как Александр Амфитеатров, Михаил Арцыбашев, Иван Бунин, Евгений Чириков и Иван Шмелёв. (Намеренно перечисляю строго по алфавиту и лишь некоторых, наиболее известных, поскольку таковых было неизмеримо больше.) Был в их числе и Александр Куприн — единственный из российских писателей первого ряда, в конце жизни утративший привычный ему статус эмигранта и угодивший в непристойную — с точки зрения убеждённых противников большевистского режима — категорию «возвращенцев».

Однако обо всём по порядку.

* * *

Год тысяча девятьсот семнадцатый стал для истории России судьбоносным. В самой огромной на земном шаре стране, известной всему остальному миру под названием «Российская империя», дважды сменилась форма государственного устройства. Сначала, в марте, Россия перестала быть империей, затем, в ноябре, превратилась в «пролетарскую диктатуру». Кавычки на данном определении не являются ни ироническими, ни саркастическим — они означают лишь то, что такое наименование выбрала для обозначения своей власти компания международных криминальных элементов, известная под самоназванием «большевики». Вооружённый захват власти был, по сути, не чем иным, как сверхограблением, в результате которого украдена и ограблена была вся огромная страна. Вздорные сказки про «свободу, равенство и братство», равно как и про «построение социализма в условиях капиталистического окружения» были придуманы позднее для того, чтобы запудрить мозги рабочим и крестьянам, радетелями интересов которых узурпаторы власти себя представляли.

Для того, чтобы оболванивание произошло успешно и рабсилой можно было пользоваться безо всяких препятствий, большевикам необходимо было привлечь на свою сторону тех, кто являлся их главными противниками — представителей российской интеллектуальной элиты. То есть людей, обладающих высоким уровнем образования, специалистов в технических профессиях, и тех, кто занимался работой творческой: литераторов, художников, композиторов и так далее. А если привлечь не удастся, то безо всякой жалости уничтожить. Такова была пресловутая «диалектика марксизма» применительно к российским условиям, как они её декларировали. Что из этой затеи вышло — общеизвестно и ни в каких дополнительных рассказах не нуждается.

О том, что произошло после узурпации власти в России большевиками с виднейшими представителями российского литературного сообщества, мне уже приводилось рассказывать — на примере трагической судьбы писателя Леонида Андреева. Его многолетнему сначала близкому приятелю, затем непримиримому врагу и, наконец, товарищу по потере родины Александру Куприну повезло больше, хотя и ему тоже привелось хлебнуть из этой горькой чаши сполна.

* * *

На протяжении первых восьми месяцев хозяйничанья в России большевики скрывали преступную сущность своего режима разглагольствованиями о «революционном правопорядке» и «гуманизме по отношению к классу бывших эксплуататоров». Соответственно, на контролировавшейся ими в ту пору территории сохранялись остатки независимой печати, непримиримую борьбу с которой они начали с первого же дня после узурпации власти. Мало кому за исключением историков известно, что одним из первых незаконных действий большевиков стало закрытие ряда наиболее известных столичных газет, редакции которых выступали их непримиримыми противниками: «Нового времени», «Речи», «Русской воли» и других. Причём сделано это было 25 октября 1917 года ещё до захвата Зимнего дворца, то есть фактически ещё при Временном правительстве.

Те «печатные органы», которым в октябрьские дни повезло уцелеть от захвата и «экспроприации» производственных мощностей, были вынуждены существовать с оглядкой на немедленно введённую новой властью цензуру. Цензура с каждым месяцем правления большевиков становилась всё более свирепой. К середине весны 1918 года небольшевистская пресса испытывала всё более и более серьёзное давление, ставящее её в невыносимые условия: писать правду о том, что происходит в «царстве комиссаров», было запрещено, а врать, как это безо всякого стыда делали собственно комиссарские газетки, подлинные журналисты и редакторы не умели.

Тем более не умели и не хотели этого делать российские литераторы и журналисты, продолжавшие писать о том, что происходит вокруг них в Петрограде и Москве, и публиковавшиеся в небольшевистских газетах: Александр Амфитеатров, Аркадий Бухов, Илья Василевский, Влас Дорошевич и многие другие. При этом каждая опубликованная статья (по принятому в тогдашней журналистике определению — фельетон) могла стать поводом для знакомства её автора с тем, что представляет собой «революционное правосудие» — на собственной, как говорится, шкуре.

Не избежал такой участи и Александр Иванович Куприн — писатель, пришедший в литературу через службу в армии; человек, для которого погоны поручика на военном кителе были столь же естественны, как и фуражка с трёхцветной кокардой и ремни офицерской портупеи.

* * *

В середине июня 1918 года большевистская пресса сообщила, что бывший великий князь Михаил Александрович Романов, младший брат бывшего императора Николая II, с марта месяца находившийся «под надзором советских органов» в городе Пермь, «таинственно исчез» из гостиницы, в которой проживал, и что «местонахождение его в настоящее время неизвестно». Это была ложь, призванная навести тень на плетень, то есть ввести в намеренное заблуждение всех тех, кого могла интересовать судьба Михаила Романова. Поскольку в тот момент, когда в красных газетах стали печататься сообщения о его якобы «таинственном исчезновении», бывшего великого князя уже не было в живых, и тем, кто присылал в их редакции распоряжения такие сообщения публиковать, прекрасно было об этом известно. Тридцатидевятилетний Михаил Романов трагически погиб в ночь с 12-го на 13 июня 1918 года, когда в его гостиничный номер ворвалась компания пермских большевиков-чекистов во главе с неким Гаврилой Мясниковым, похитила его и, вывезя за город в лес, зверски там убила. Соответственно, публикации о «таинственном исчезновении» Михаила Александровича были призваны скрыть самый факт его убийства и ответственности за это главарей местных большевиков.

Узнав об этом из всё тех же источников, ровно ничего не знавший о подлинных обстоятельствах пермской трагедии Александр Куприн написал статью, озаглавленную «Михаил Александрович». В ней он подверг — хотя и в очень осторожной форме — сомнению большевистскую версию об «исчезновении» Михаила Романова, а заодно высказал собственное отношение к личности великого князя. Не преминув сообщить читателям, что сам он с «исчезнувшим» лично знаком не был, а посему у него нет никаких оснований представлять Михаила Александровича «рыцарем без страха и упрёка», Куприн писал:

«Почти все Романовы были мстительны <…>, эгоисты, властолюбивы, неблагодарны, двуличны, жестоки, трусливы, вероломны и поразительно скупы. В Михаиле Александровиче нет ни одной из этих наследственных черт. <…>

На войне он зарекомендовал себя человеком стойкой храбрости, без тени рисовки, суетливости или задора. <…> Все его сослуживцы, с которыми мне приходилось встречаться, — солдаты и офицеры — отзываются о нём как о человеке чрезвычайно вежливом и внимательном, светлом и простом в отношениях, добром товарище и хорошем строевом офицере. Его обычная скромность часто граничит с застенчивостью. Он нежно, без усилий, любит всех детей, любит цветы и животных. Он прекрасный семьянин. Вот и весь узенький круг его жизненных радостей. <…> А главное — он совсем, окончательно, бесповоротно, безнадёжно болен полным отсутствием властолюбия»[1].

Описав натуру Михаила Романова такой, какой она ему представлялась по рассказам их общих знакомых, Куприн переходил к тому, ради чего, собственно, и взялся на этот раз за перо:

«Его весенний отказ от принятия власти без воли народа звучит достоинством, спокойствием и любовью к родине. <…> А вот скажите вы мне: многие ли из тех, что довели Россию, — допустим, из чистых идейных побуждений, — до чёрной гибели, найдут в себе мужество, отказавшись от власти, признаться: “Простите нас, мы ошиблись”»[2].

Хотя Куприн и не называл никаких имён и фамилий, намёк, как принято выражаться в подобных случаях, был очень толстым. А посему Виктор Муйжель и Илья Василевский — редакторы-издатели газеты «Молва», в которой печаталась публицистика Куприна, — посчитали необходимым сопроводить публикацию «Михаила Александровича» следующим редакционным уведомлением: «Помещая эту статью А. И. Куприна, редакция оставляет её на ответственности высокоталантливого автора»[3].

Появление этого примечания дало Куприну повод назвать Муйжеля и Василевского трусами, о чём он впоследствии неизменно вспоминал всякий раз, когда речь заходила о том, что с ним после данной публикации произошло. Однако издателей «Молвы» тоже можно было понять. Статья Куприна была помещена в номере газеты, вышедшем 22 июня 1918 года. Ещё и двух суток не прошло с момента, когда в Петрограде был застрелен видный большевик В. Володарский (настоящее имя Моисей Гольдштейн). В большевистской властной иерархии Володарский числился комиссаром по печати, пропаганде и агитации Союза коммун Северной области и на занимаемом им посту с достойным восхищения рвением занимался тем, что всячески мешал существованию небольшевистской прессы. Именно по его инициативе в Петрограде целенаправленно насаждалась идеологическая цензура; те же «печатные органы», которые не желали существовать по навязываемым большевиками правилам игры, всячески шельмовались, третировались, обвинялись в «пропаганде контрреволюционных настроений», а то и предавались суду. Именно так произошло не далее как месяц тому назад, в мае 1918-го, когда против нескольких «буржуазных» периодических изданий был устроен судебный процесс, на котором Володарский выступал главным обвинителем и по результатам которого все они были запрещены. Подобной деятельностью комиссар по печати заработал себе в петроградском журналистском сообществе репутацию душителя свободного слова, и все те, для кого это понятие не являлось фигурой речи, воспринимали Володарского как опасного врага и люто его ненавидели. Поэтому когда неистового большевистского цербера наконец кто-то застрелил, «буржуазные» газетчики испытали смешанные чувства — к явному злорадству примешивалась изрядная доля страха, поскольку они понимали, что большевики непременно постараются за убийство своего товарища отомстить, и ожидали новых гонений на остатки независимой прессы.

Как показало развитие дальнейших событий, эти опасения имели под собой более чем реальную основу.

Двадцать второе июня, когда вышла газета со статьёй Куприна о Михаиле Александровиче, пришлось на субботу. В воскресенье и понедельник «Молва» не выходила. Следующий её номер появился во вторник, 25-го числа. Он оказался не только следующим, но и последним, ибо в тот же день газета была большевистским режимом запрещена. Что именно явилось той пресловутой «последней каплей», переполнившей не менее пресловутую «чашу терпения» насельников Смольного института, — стало известно пять дней спустя, когда началось получившее широчайшую огласку «дело Куприна».

* * *

Вечером 30 июня, когда Куприн, отужинав чем Бог послал, коротал время за игрой в преферанс с двумя своими приятелями, к нему в дом явились вооружённые красноармейцы под командованием какого-то юного латыша, а с ними вместе — однорукий большевик из гатчинского совдепа. Однорукий предъявил Куприну бумажку, из коей явствовало, что незваным гостям поручено произвести в его доме обыск. После чего, украв у него все личные бумаги — деловую переписку, издательские договоры и прочее, — руководивший обыском объявил писателю, что, по распоряжению Революционного трибунала, должен препроводить его в совдеп, где он будет находиться «до получения дальнейших указаний». На вполне естественный в данной ситуации вопрос: «А всё-таки за что же меня арестовали?» — большевик ответил: «Не знаю. Да если бы и знал, то не уполномочен вас осведомлять». Перед возможностью применения к нему грубой физической силы Куприн был вынужден подчиниться и отправиться в совдеп.

На следующее утро те же большевики посадили его в автомобиль и отвезли в Петроград, в Революционный трибунал, размещавшийся в реквизированном здании дворца великого князя Николая Николаевича Старшего. Оказавшись во дворце, писатель попал в руки его коменданта — матроса по фамилии Крандиенко.

Матрос, как это понял Куприн уже через несколько минут их вынужденного общения, пребывал в ощущении своего неимоверного могущества и рассматривал каждую человеческую жизнь, попадающую к нему в руки, как нечто подобное забавной игрушке, оказавшейся в распоряжении плохо воспитанного ребёнка. Такие представления о собственной значимости сплошь и рядом ведут к необратимой деформации личности, особенно если данная личность изначально является морально дефектной. Именно это, как вскоре осознал Куприн, и произошло с матросом Крандиенко. Упиваясь властными полномочиями, комендант Ревтрибунала, не просто измывался над находившимися в его власти арестованными — он куролесил, да так, что его поведению мог позавидовать самый одержимый чёрным юмором цирковой клоун.

Утром 1 июля жена Куприна, встревоженная тем, что её муж до сих пор не вернулся домой, узнала, что его отправили в Петроград и сдали в трибунал. Позвонив по данному ей в гатчинском совдепе телефонному номеру, она спросила снявшего трубку матроса Крандиенко, где находится Александр Иванович Куприн и как он себя чувствует. Услышав совершенно естественный вопрос, Крандиенко заорал: «Куприн? Какой Куприн? Писатель?.. А-а, Куприн! Да хорошо себя чувствует! Расстрелян к чортовой матери!» — и захохотал, давая понять, что тема разговора исчерпана. А когда потерявшая голову от ужаса женщина, бросив дом и малолетнюю дочь на присмотр соседей, примчалась в Петроград, прибежала в трибунал и, увидев своего супруга живым и вполне здоровым, набросилась на нахамившего ей матроса с попрёками, — тот, отводя глаза и ухмыляясь, принялся её успокаивать: «Та не сирчайте, товарищ Куприна… Це я пошутковав трошки…»

Проведя в обществе этого, как он определил натуру Крандиенки, «представителя крикливой разновидности столь распространённой в России породы дураков», больше суток, Куприн был доставлен на допрос к следователю — и наконец узнал, за что же его арестовали. Оказалось — за написание и публикацию «клеветнической статьи», в которой он  не только декларировал имеющуюся у него ненависть к пролетарской власти, но и выражал надежду на её скорое свержение и восстановление в России монархической формы правления. Конкретно следователь по фамилии Самойлов, внешне и по манере поведения показавшийся Куприну похожим на материализовавшегося вурдалака из сказок Гофмана, имел в виду его статью «Михаил Александрович», опубликованную в уже неделю как запрещённой газете «Молва».

Попытка Куприна объяснить похожему на упыря следователю, что в этой статье нет ни единого слова, из которого можно сделать столь вздорные предположения, успеха не имела. Писатель понял, что дела его плохи. Тем паче, что перед тем, как приказать отвести его на допрос, Крандиенко открытым текстом посоветовал Куприну «во всём признаться и покаяться», дав понять, что в случае, если тот станет отпираться, его и в самом деле могут запросто расстрелять — в качестве ответа на «злодейское убийство товарища Володарского».

Эти угрозы были вовсе не пустым бахвальством полуграмотного матроса, вознамерившегося «трошки пугануть» попавшего к нему в лапы «антиллигента». Всему литературному Петрограду было известно о том, что произошло полтора месяца назад с Петром Пильским. Этот яркий публицист, известный всему писательскому и читательскому сообществу любовью к хлёсткой фразе и никогда не лезущий за словом в карман, имел неосторожность сочинить фельетон с издевательским названием «Смирительную рубаху!», в котором открытым текстом призывал здравомыслящих граждан России отлавливать спятивших с ума большевиков и сажать их в сумасшедшие дома, чтобы они не превратили в один огромный сумасшедший дом саму Россию[4]. Выходка Пильского привела к тому, что в самый день публикации этого опуса он был арестован и обвинён в «проведении контрреволюционной агитации», а газета «Петроградское эхо», в которой его фельетон был опубликован, — немедленно запрещена. С тех пор публицист Пильский сидел в военной тюрьме на Нижегородской улице, а по литературному сообществу циркулировали слухи, что большевики готовят над ним образцово-показательный судебный процесс, на котором попробуют доказать, что это он сам является тяжёлым психбольным, нуждающимся в содержании в одной из тех клиник, куда он призывал сажать их. Куприн был, что называется, полностью в теме, поскольку Пильский на протяжении многих лет являлся одним из наиболее близких его приятелей и — соответственно — собутыльников. Так что от уговоров матроса Крандиенко «покаяться» ему стало совершенно не смешно.

* * *

Между тем информация об аресте Куприна мгновенно распространилась по Петрограду. Собратья по перу кинулись на защиту коллеги.

В газете «Вольность» от 4 июля 1918 года была помещена заметка её редактора Александра Амфитеатрова, в которой он информировал большевиков о том, что арестованный ими писатель Куприн не был знаком с Михаилом Александровичем и что «единственная связь, существовавшая между ним и б<ывшим> князем, заключалась в том, что детям А. И. Куприна и детям М<ихаила> А<лександровича> преподавала французский язык француженка Берле»[5]. После чего утверждал: «В восстановление монархии в России А. И. Куприн абсолютно не верит и лично является противником всякой власти. Власть одного человека над другим — это духовное нищенство»[6].

Газета с заметкой Амфитеатрова вышла в тот же день, когда Куприн был освобождён. Проведя под арестом более трёх суток (последние из них — в одиночной камере тюрьмы «Кресты»), он был выпущен с принесением формальных извинений — за то, что «товарищи малость переусердствовали» — и вернулся домой в Гатчину. Впоследствии Куприн неоднократно утверждал, что ему неимоверно повезло: случись эта история двумя месяцами позднее, после того как, воспользовавшись фактом убийства председателя Петроградской Чеки Моисея Урицкого, большевики развязали тотальный террор, — так легко он бы не отделался.

Это мнение Куприна разделяли и все его коллеги по профессии, кому привелось пережить эпоху красного террора на своей шкуре. В их числе был и Пётр Пильский, которого писательскому сообществу удалось всё же вытащить из тюрьмы — под подписку о невыезде и обязательство явиться в суд по первому требованию властей. Дав такое обязательство, Пильский немедленно после освобождения перешёл на нелегальное положение, а затем был вынужден тайно бежать из Петрограда — сначала в Москву, затем в Орёл, Киев и Одессу — с тем, чтобы в конце скитаний оказаться в Риге, где прошли последние два десятилетия его полной всевозможных приключений жизни. Впрочем, это совершенно отдельная история.

Александра же Ивановича Куприна впереди также ждала дальняя дорога — сначала из Гатчины в Ревель, затем из Ревеля — в Гельсингфорс, а уже оттуда — в Париж. Но в тот момент, когда за его спиной затворилась тюремная калитка, из которой он вышел на набережную Невы, автор «Гранатового браслета» и «Ямы», разумеется, и понятия не имел о том, что на берегах Сены он окажется ровно через два года — 4 июля 1920-го — день в день.

Ещё через десять лет Куприн описал историю своего кратковременного ареста и пребывания в «революционном трибунале» в нескольких рассказах, опубликованных в эмигрантской периодике[7].

* * *

Но всё это произошло много позже. Пока же в той части бывшей Российской империи, которая к середине лета 1918 года находилась под контролем узурпаторов власти, происходили события, по степени драматичности сопоставимые разве что с годами Смутного времени начала XVII века — но в неизмеримо большем масштабе.

Сутки спустя после того, как Александр Куприн вышел из петроградской тюрьмы «Кресты» и уехал в Гатчину, в Москве началась трагедия, вошедшая в большевистскую мифологию под названием «Мятеж левых эсеров». В тот же день вспыхнуло восстание в Ярославле, организованное подпольной антибольшевистской организацией Бориса Савинкова «Союз защиты Родины и Свободы». Десятого июля в Симбирске поднял мятеж командующий войсками красного Восточного фронта, бывший подполковник Русской Императорской армии, политический авантюрист Михаил Муравьёв — один из тех большевистских деятелей, которых зловредный публицист Пётр Пильский объявил в приснопамятном фельетоне «Смирительную рубаху!» агрессивными психбольными, нуждающимися в принудительной изоляции от общества. Одновременно с этим части Добровольческой армии генерал-лейтенанта Антона Деникина развивали успешное наступление на Юге России, планомерно очищая от красных Кубань, а отряды эсеровской армии Уфимской директории рвались к Екатеринбургу, где местные большевики удерживали под арестом бывшего императора Николая II Романова и его семью.

Власть Ленина, Троцкого и компании зашаталась. Комиссары понимали, что для удержания её у них осталось только одно средство — насилие, насилие и ещё раз насилие. И большевики, ни на мгновение не испытывая колебаний, к этому средству прибегли. Первой «акцией устрашения» стала ликвидация бывшего императора и всей его семьи и слуг, перебитых в подвале Ипатьевского дома в ночь с 16-го на 17 июля екатеринбургскими чекистами под командой Янкеля Юровского.

Параллельно с разворачиванием «красного террора» большевики ввели тотальную цензуру и объявили о ликвидации любой небольшевистской прессы — хотя бы даже это были невинные юмористические журнальчики и газеты платных объявлений. К двадцатым числам июля 1918 года в Москве и Петрограде не осталось ни одного издания, функционирующего вне «генеральной линии партии». «Буржуазным» литераторам стало негде печататься и не для чего писать — разве что для собственного удовольствия и для чтения вслух в кругу семьи за вечерним чаем без сахара. (Сахар, равно как и соль, мыло и спички, как стало известно каждому, кому привелось пережить эпоху «военного коммунизма» на собственной шкуре, являются товарами стратегического назначения, а потому исчезают из свободного обращения в тот же миг, когда населению становится известно о том, что такое «продразвёрстка».)

Соответственно, писатели, редакторы, издатели, репортёры, очеркисты, публицисты и фельетонисты, не медля ни дня, тут же брызнули из красных столиц врассыпную — как тараканы, неожиданно застигнутые посреди ночи на кухне своим злейшим врагом — человеком-с-тапком. Одни держали путь в гетманский Киев, где, по слухам, жизнь «под немцами» била ключом и творилась полная свобода слова и печати; другие стремились на юг — в Ростов-на-Дону, в ставку генерала Деникина; третьи — куда угодно, лишь бы только как можно дальше от этой Богом проклятой России: в Берлин, Париж и далее везде.

Александр Куприн остался в захваченной большевиками Гатчине.

* * *

Осенью и в начале зимы 1918 года Куприн пытался организовать новую газету. Издание, под условным названием «Земля», мыслилось им как стоящее абсолютно «вне политики» и предназначенное для российского крестьянства. Для проталкивания идеи в «верхах» он попытался привлечь в помощь «буревестника революции» — Максима Горького. Тот, ознакомившись с купринским проектом, выразил полнейший скепсис, однако, будучи по натуре человеком сердобольным, помочь всё же попробовал. С помощью Горького Куприну удалось пробиться на приём к Владимиру Ленину.

Встреча писателя с главарём большевистской диктатуры, состоявшаяся в Кремле 25 декабря 1918 года, продлилась от силы минут пять. Куприн передал Ленину проект издания «Земли», тот пролистал бумаги, сказал: «Мы подумаем над вашим предложением» — на том аудиенция и завершилась.

Разумеется, ничего путного из этой купринской затеи не вышло. В издании беспартийной газеты для крестьян ему было отказано, в виде же компенсации — передано через того же Горького совершенно издевательское предложение: стать редактором четвёртой полосы большевистской газетки «Красный пахарь». Глубоко уязвлённый столь циничным хамством, Куприн уехал из Москвы домой и более уже никакой культурно-общественной деятельностью в советской России не занимался.

* * *

Бόльшую часть «незабываемого 1919-го» Александр Куприн провёл в своём доме в Гатчине. Периодически он наведывался в Петроград — узнать новости, а также потолкаться на барахолке и поменять ещё остающиеся «непрожитыми» ценные вещи на продукты. От того, чтобы полностью скатиться в нищету и, как следствие, в голод, удерживала и помощь, оказываемая Максимом Горьким, — тот помогал коллеге по перу пайками по линии своего издательства «Всемирная литература».

Со второй половины лета Куприн начал жить «с огорода». Огород хозяина не подвёл. Куприн вспоминал:

«Урожай был обилен в этом году <…>. Я собственноручно снял с моего огорода 36 пудов картофеля <…>, вырыл много ядрёной петровской репы, египетской круглой свёклы, остро и дико пахнувшего сельдерея, репчатого лука, красной толстой упругой грачёвской моркови и крупного белого ребристого чеснока <…>. Весь мой огород был размером в 250 квадратных сажен, но по совести могу сказать, потрудился я над ним весьма усердно <…>»[8].

Так что шансы на то, что писательскому семейству удастся успешно пережить надвигающуюся зиму, были вполне приличными. Беспокоила только проблема отсутствия дров для отопления — этот товар в Совдепии уже давно принадлежал к категории «стратегического назначения», «буржуям» дрова не полагались. Оставалось надеяться лишь на помощь той инстанции, от которой, в конечном счёте, вообще зависит вся человеческая жизнь.

* * *

В жизни каждого человека бывают дни, которые потом — год, два, пять, десять лет спустя — он начинает считать судьбоносными. В такие дни в человеческой судьбе происходят события, которые её меняют — радикально и навсегда.

В жизни Александра Ивановича Куприна таким днём суждено было стать 17 октября 1919 года. В тот день, выйдя утром из дому на улицу, 49-летний писатель осознал, что за минувшую ночь и он сам, и все жители Гатчины оказались в иной реальности.

Дело было в том, что в ночь с 16-го на 17-е, вышибив из Гатчины большевиков, в неё вошли части белогвардейской Северо-Западной армии под командованием генерала от инфантерии Николая Юденича. Не останавливаясь, белые двинулись дальше на север, развивая наступление на Петроград, но атмосфера в освобождённом от красной заразы городке сразу же изменилась — самый воздух стал иным — и Куприн, как литератор, ощутил это мгновенно. К тому же той же ночью на землю выпал первый снег — столь же прекрасный, как вид белогвардейских офицеров с кокардами на фуражках и погонами на плечах. И такой же белый.

* * *

В конце 1926 – начале 1927 года Александр Куприн написал небольшую автобиографическую повесть «Купол Святого Исаакия Далматского», в которой рассказал о том, что происходило с ним и его семьёй осенью 1919 года, когда в его жизни произошли те самые кардинальные изменения, вследствие которых он и оказался в вынужденной эмиграции. В феврале того же 1927 года повесть Куприна была опубликована в парижской газете «Возрождение»[9], а год спустя, в 1928-м, была издана в виде книги — в Латвии, в рижском издательстве «Литература»[10], которым заправлял публицист Пётр Пильский, ранее здесь уже упоминавшийся.

В Советской России это купринское сочинение с момента его появления воспринималось как «злостный белогвардейский пасквиль» и было запрещено к публикации вплоть до отмены идеологической цензуры в 1990 году. Мало того — оно не только было запрещено к изданию, но, в отличие, скажем, от бунинских «Окаянных дней», вообще не упоминалось советскими литературоведами — так, словно бы его просто никогда не существовало. Такое положение объяснялось тем, что, в отличие от того же Ивана Бунина, который до последних дней оставался абсолютно непримиримым врагом большевистского режима, Александр Куприн завершил свою земную жизнь — как это ни прискорбно осознавать — в непристойном статусе совписа. Советского, то есть, писателя. Хотя ни единой строки, находясь на территории Советского Союза, Куприн не опубликовал.

Спецоперация, осуществлённая в мае 1937 года соответствующими «органами» и получившая официальное наименование «Возвращение А. И. Куприна на родину», стала следствием сделки, заключённой с советским режимом женой писателя, Елизаветой Гейнрих. Отчаявшись сражаться с хронической нищетой, в которую её семья погрузилась в середине 1930-х годов вследствие тяжёлого физического состояния мужа, чьё сознание стремительно распадалось от прогрессирующего хронического алкоголизма, — Елизавета не придумала ничего лучшего, как переехать из Франции в СССР и увезти вместе с собой находившегося практически в невменяемом состоянии Куприна. Большевистская пропаганда, само собой, использовала этот факт в привычной ей деятельности: в воплях о «крахе и распаде белой эмиграции», с завидной регулярностью раздававшиеся из Москвы на протяжении всех 1920–1930-х годов, несколько раз было упомянуто и имя Куприна. Также в советской прессе за его подписью было опубликовано несколько фальшивок — вроде интервью «Литературной газете» от 5 июня 1937 года и очерка «Отрывки воспоминаний»[11], которых Куприн не давал и не писал, поскольку физически был не в состоянии этого сделать. Фальшивки эти были состряпаны советским журналистом Николаем Вержбицким, приставленным к тяжело больному Куприну «соответствующими органами». Пользуясь абсолютной беспомощностью 66-летнего Куприна, который уже тогда не узнавал почти никого кроме своей жены Елизаветы, товарищ Вержбицкий строчил от его имени, например, этакое:

«Я бесконечно счастлив, что Советское правительство дало мне возможность вновь очутиться на родной стороне, в новой для меня советской Москве. Я — в Москве! Не могу прийти в себя от радости. Последние годы я настолько остро ощущал и сознавал свою тяжёлую вину перед русским народом, строящим новую счастливую жизнь, что самая мысль о возможности возвращения в Советскую Россию казалась мне несбыточной мечтой. <...> И здесь, в Москве, я хочу сказать советскому читателю, новому замечательному поколению советского народа искренне и убеждённо: постараюсь найти в себе физические и творческие силы для того, чтобы в ближайшее же время уничтожить ту мрачную бездну, которая до сих пор отделяла меня от Советской страны»[12].

Присосавшись к трупу давно скончавшегося писателя (Александр Куприн умер через четырнадцать месяцев после «возвращения на родину» — 25 августа 1938 года), Вержбицкий на протяжении многих лет паразитировал на имени Куприна. Уже в 1950–1960-е годы, во времена хрущёвской Оттепели, он публиковал вымышленные «воспоминания» о своих с ним взаимоотношениях, в которых крупицы правды были густо перемешаны с тоннами откровенного вранья. Например, в статейке «Воспоминания о Куприне», опубликованной в 1957 году в ленинградском журнале «Звезда», Вержбицкий беззастенчиво лгал, утверждая, что после взятия Гатчины белыми в 1919 году Куприн якобы был настолько возмущён тем, как они себя вели, что пытался предотвратить некие «кровавые эксцессы»[13]. Какие именно «кровавые эксцессы» пытался предотвратить в освобождённой от власти большевиков Гатчине Куприн, мемуарист Вержбицкий отчего-то не уточнял. Однако, опираясь на подлинные, а не сфабрикованные свидетельства — например, ту же автобиографическую повесть «Купол Святого Исаакия Далматского», — можно предположить, что под таковыми подразумевалось намерение белогвардейской контрразведки выяснить, чем занимался при большевиках музейный работник Кабин, в связи с чем Куприн, как его близкий знакомый, и был подвергнут допросу, по результатам которого все подозрения с музейщика были сняты, а сам он принят на службу в ту же самую контрразведку. И так далее.

Справедливости ради следует отметить, что такой позорной деятельностью занимался не один только «журналист» Вержбицкий. Все советские литературоведы, бравшиеся писать о Куприне, так или иначе лгали — по крайней мере, в той части, когда анализировали обстоятельства, приведшие его к эмиграции, а также намеренно замалчивали самый факт наличия в творческом архиве Куприна огромного числа материалов из разряда антибольшевистской публицистики[14]. Особенно преуспели на данном поприще такие деятели, как некий В. Н. Афанасьев, опубликовавший насквозь лживую книжонку под названием «Александр Иванович Куприн» (1960), и некий А. А. Волков, автор не менее позорного «капитального труда» — «Творчество А. И. Куприна» (1962). Последний дописался до того, что, разъясняя несведущим советским читателям мотивы, по которым Куприн ушёл из Гатчины вместе с отступающими белогвардейцами, утверждал, что возможной причиной такого решения писателя было то, что он в то время был болен малярией и — как это с лёгкостью прочитывалось между строк волковского опуса — не вполне отдавал себе отчёт в окружающей обстановке и в собственном поведении. При этом, чтобы прикрыться от возможных обвинений в клевете со стороны тех, кто был в состоянии разоблачить его измышления, литературовед Волков ссылался на то, что сведения о болезни Куприна он заимствовал у другого советского литературоведа — Павла Беркова, написавшего об этом в книге «Александр Иванович Куприн. Критико-биографический очерк» (1956), а Берков, в свою очередь, ссылался на то, что об этом ему рассказывал ещё один литературовед — Владимир Боцяновский[15].

И не было конца этому мерзкому, подлому и циничному вранью. Которое Александр Иванович Куприн не имел никакой возможности ни опровергнуть, ни тем паче разоблачить: мёртвые, как известно, не кусаются. Но и сраму не имут.

О том, что в действительности происходило с ним самим и его гатчинскими друзьями и знакомыми 17 октября 1919 года, рассказывается в компилятивном очерке «Бесконечно длинный день», в который вошло несколько глав из повести Александра Куприна «Купол Святого Исаакия Далматского». А о том, что с ним произошло потом — на следующий день и далее — в послесловии к данной публикации.

[1] Куприн А. Михаил Александрович // Молва (Петроград). 1918. № 15. 22 (9) июня. С. 2.

[2] Там же.

[3] Там же.

[4] См.: Пильский П. Смирительную рубаху! // Петроградское эхо. 1918. № 64. 22 (9) мая.

[5] Амфитеатров А. Освобождение А. И. Куприна // Вольность (Петроград). 1918. 4 июля.

[6] Там же.

[7] См.: Куприн А. Обыск // Возрождение (Париж). 1930. № 2001. 24 ноября; № 2002. 25 ноября; Куприн А. Допрос // Возрождение. 1930. № 2021. 14 декабря; № 2022. 15 декабря; Куприн А. Шестое чувство // Возрождение. 1930. № 2028. 21 декабря; № 2029. 22 декабря.

[8] Куприн А. Купол Св. Исаакия Далматского // Возрождение (Париж). 1927. № 614. 6 февраля.

[9] См.: Куприн А. Купол Св. Исаакия Далматского // Возрождение (Париж). 1927. № 614. 6 февраля. — № 634. 24 февраля.

[10] См.: Куприн А. И. Купол Св. Исаакия Далматского. Рига: Литература, 1928. Кроме повести «Купол Святого Исаакия Далматского» в эту книгу А. Куприна были включены повесть «Жидкое солнце», цикл очерков «Париж домашний», рассказы «Груня», «Извощик Пётр», «Чёрная молния» и «Сашка и Яшка».

[11] См.: Куприн А. Отрывки воспоминаний // Известия (Москва). 1937. 18 июня.

[12] Литературная газета. 1937. № 30 (666). 5 июня.

[13] См.: Вержбицкий Н. Воспоминания о Куприне // Звезда (Ленинград). 1957. № 5. С. 137.

[14] После вынужденной эмиграции из России в ноябре 1919 г. А. Куприн как публицист сотрудничал со следующими изданиями: «Свобода России» (Ревель), «Новая русская жизнь» (Гельсингфорс), «Общее дело» (Париж), «Русская газета» (Париж), «Русское время» (Париж). «Возрождение» (Париж) и др. За почти 14 лет этой деятельности (1919–1933) им было написано и опубликовано не менее 200 статей, заметок и фельетонов, многие из которых по степени радикально-антибольщевистского содержания давали фору аналогичным сочинениям «золотых перьев» парижской эмиграции — А. Яблоновскому, С. Кречетову и самому И. Бунину.

[15] Владимир Боцяновский (1869–1943) — российский, затем советский литературовед, литкритик. Был знаком с А. Куприным, но не принадлежал к числу его близких приятелей.

Павел Матвеев — литературовед, эссеист, публицист, редактор. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага) и др., в России — только в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле.