Неполная история «Третьего Рима»

Данное сочинение представляет собой логическое продолжение эссе «Со скоростью тьмы: Краткая история “Распада атома”», опубликованное  на сайте журнала «Этажи» в ноябре 2019 года. Вместе с другими эссе, как ранее уже публиковавшимися в иных периодических и интернет-изданиях («За войну, за интервенцию», «Правее — только стенка»), так и пока ещё не опубликованных («Жёлтый туман», «Агония под свист цикад» и др.), оно войдёт в книгу, посвящённую жизни и творчеству Георгия Иванова — которая, если даст Бог, когда-нибудь будет завершена и издана.

Больше не было ни комнаты, ни кровати, ни их тел, лежащих рядом. <…> Было только ледяное сияющее пространство, в котором неслись куда-то их души.

Георгий Иванов

I

Роман «Третий Рим» — единственное крупное прозаическое сочинение поэта Георгия Иванова. Писать его Иванов начал, по-видимому, в 1928 году, и проходила эта работа параллельно с сочинением мемуарно-беллетристических эссе — тех, что под разными названиями в течение вот уже нескольких лет публиковались в различных периодических изданиях Русского Зарубежья; часть из них была издана в том же году в виде книги, получившей название «Петербургские зимы»[1].

Вероятнее всего, Георгий Иванов, чей опыт писателя-беллетриста до той поры ограничивался сочинением коротких рассказов, решил попробовать силы в серьёзном жанре под впечатлением от читательского успеха романа Марка Алданова «Ключ». Так, во всяком случае, считали некоторые его современники из числа эмигрантских литераторов[2]. Огромный этот роман публиковался в журнале «Современные записки» из номера в номер начиная с мая 1928 года[3], причём редакцией заранее было объявлено, что это — ещё только первый его том.

Начавшаяся публикация алдановского романа вызвала читательский ажиотаж, бывший крайне редким явлением в истории литературы Русского Зарубежья. Прочитав первый же фрагмент «Ключа», Георгий Иванов оказался в числе поклонников этого сочинения — и не на одних только словах. В рецензии на 35-й номер «Современных записок», помещённой в газете «Последние новости» от 31 мая 1928 года, он расточал его автору восторженные комплименты:

«Тончайшее мастерство интриги, виртуозность диалога, игра ума и иронии, редкая жизненность, редкое, никогда не изменяющее чувство меры, — словом, весь блеск алдановского письма — налицо в “Ключе”. <…> Судя по напечатанному в “Современных записках” отрывку <…> “Ключ” станет <…> новым доказательством блестящего дарования Алданова»[4].

Сам Георгий Иванов в это время завершил работу по подготовке к печати «Петербургских зим» и решал вопрос с изданием рукописи. По-видимому, пребывая в ожидании выхода книги из типографии, он и начал сочинять свой собственный роман. Который — как он, вероятнее всего, полагал — после публикации вызовет по его адресу отзывы, не менее восторженные, чем те, которыми он сам наградил Марка Алданова.

Тема, выбранная Ивановым для этого сочинения, была той же, что и у книги его беллетризованных мемуаров.

Тема «Петербургских зим» — быт и бытие столичной литературной богемы в последние годы существования Российской империи и в первые годы после её краха — была Иванову известна более чем хорошо. Он был плотью от плоти этой богемы, знал в ней всех и все знали его. Постоянно находясь внутри чрезвычайно тесного круга, куда никого с улицы не принимали, а если и допускали, то лишь ненадолго — поглазеть — и за немалые деньги, как пускали в блаженной памяти «Бродячую собаку» дрогистов и фармацевтов [5], — Георгий Иванов и после бегства из Советской России продолжал жить в том исчезнувшем мире. Он жил памятью о днях, когда ранней весной с Невы на одетые в гранит набережные задувал ледяной, пронизывающий до костей ветер, а вьюжными морозными зимами с раннего утра бородатые дворники огромными лопатами сгребали с тротуаров нападавший за ночь снег. Когда из мутного жёлтого тумана, клубящегося вокруг редких фонарей на Дегтярной или Конюшенной, вдруг на мгновение высовывались несусветные свиные и кувшинные рыла — и тут же снова в нём растворялись, ныряя в щели трактиров и распивочных. Когда владелец артистического кабака «Бродячая собака» Борис Пронин в седьмом часу утра сидел, в дугу пьяный, на ступеньках засыпанной снегом лестницы, ведущей в его подвал, и плакал, требуя от злющей собачонки Мушки ответа, зачем та съела своих детей. Когда старый алкоголик, композитор Николай Цыбульский, известный в той же «Собаке» под кличкой Граф О’Контрэр, приветствовал его, восемнадцатилетнего начинающего поэта, изысканным обращением: «Здравствуйте, маркиз. Хочешь, брат, водки?»

Жизнь была прекрасна и удивительна. Она, как выражался один тогдашний шутник, шла затейливыми шагами, как акробат по натянутому над пропастью канату, балансируя между прекрасной ясностью и опасной лёгкостью.

И вдруг в один далеко не самый прекрасный момент всё это провалилось в какую-то дьявольскую чёрную дыру, в кромешную ледяную пропасть — вместе с гимнами «Боже, царя храни!» и «Коль славен», журналом «Лукоморье», газетой «Русская воля», кафе-кондитерской «Доминик» на Невском и загородным рестораном «Вилла Родэ», больше похожим на публичный дом, на Строгановской. Настали суровые времена. Перо было приравнено к штыку, самым известным литератором стал вылезший на перрон Финляндского вокзала из нутра пломбированного вагона бородатый тип в пенсне и с саквояжем с нерусской фамилией Маузер. Санкт-Петербург, сначала опрометчиво переименованный в Петроград, а затем и вовсе непотребную Северную Коммуну, оказался не имперской столицей, а городом, где отовсюду дует и негде выпить. Дворники кончились как класс. Их огромные деревянные лопаты, расколотые на щепу, сожрали топки проглотистых печек-«буржуек». Ледяной ветер с Невы мёл по нечищеным тротуарам снежную крупу пополам с рыбьей чешуёй и лузгой от семечек, попутно выметая из полумёртвого города всех, кто не соответствовал текущему моменту истории.

Судьбы петербургских поэтов в ту суровую пору сложились по-разному. Николай Гумилёв угодил в расстрельную яму. Александр Тиняков — на службу в Чека. Александр Блок — на Смоленское кладбище. Многие, подхваченные вихрем перемен, разлетелись из выморочного города, как пёрышки из перины, пропоротой штыком на обыске в буржуйской спальне. Сергея Городецкого унесло в Тифлис, Осипа Мандельштама — в Москву, оттуда в Киев и далее, Игоря Северянина — в Ревель. Георгий Иванов, почти безвылазно проведший все жуткие годы «военного коммунизма» в родном городе, лишь однажды ненадолго выезжавший в Новоржев, осенью 1922-го сумел бежать на Запад и оказался сначала в Берлине, а затем ещё дальше — в Париже.

Оказавшись в безопасности, Иванов чувствовал, что кроме него о навсегда сгинувшей эпохе не сможет написать больше никто из тех, кому повезло выжить. Это ощущение питало его энергией и — образно выражаясь — вело его пером. Но он с юности был неимоверно ленив, и это не давало ему уверенности в собственных силах. Материала же было книг на десять. На то, чтобы сделать первую, у Иванова ушло четыре года. Сколько времени потребуется на вторую, он не знал. Но вряд ли сомневался в том, что его роман будут читать с не меньшим интересом, чем алдановский «Ключ».

II

О том, что поэт Георгий Иванов написал роман, читающая часть жителей «Русского Парижа» узнала из двух источников.

Первым было объявление, помещённое в его книге «Петербургские зимы», поступившей в продажу в конце июля 1928 года. Там, на последней странице, где была приведена неполная библиография Иванова (отчего-то не включающая в себя две поэтические книги — «Горницу» и «Памятник Славы»), значилось, что у него имеется также роман в трёх частях «Третий Рим», который готовится к изданию[6].

Вторым стала газета «Последние новости», в которой тем же летом было опубликовано несколько небольших фрагментов из этого сочинения[7].

Подготовка оказалась длительной — от момента объявления до начала собственно печатания романа прошло одиннадцать месяцев. Первая из трёх заявленных частей «Третьего Рима» была опубликована в журнале «Современны записки» летом-осенью 1929 года: в 39-м номере, поступившем в продажу в конце июня, были помещены двенадцать её фрагментов, в следующем, 40-м, вышедшем в октябре, — остальные шесть[8].

Первая часть «Третьего Рима» завершалась появлением в великосветском салоне Марьи Палицыной бородатого мужика в поддёвке и смазных сапогах, со странной улыбочкой — одновременно грешной и детской, — мужика, не названного по имени, в котором, однако же, никак невозможно было не опознать Григория Ефимова Распутина, иначе Григория Новых. Повествование, оборванное на столь интригующем месте, обещало быть интересным. Чтобы в этом убедиться, следовало дождаться продолжения. Которое должно было последовать месяца через три-четыре — такова была временнáя пауза между двумя номерами «Современных записок».

III

Рецензировать не полностью опубликованные сочинения не только не принято, но и считается в мире литературной критики откровенным моветоном. Моветон позволяет читателям делать предположения о возможной ангажированности рецензента — автором. Однако что значат всякие условности, если дело идёт о необходимости поддержать своего человека. И вот уже присяжный литературный обозреватель газеты «Последние новости», а заодно и ближайший в ту пору друг Георгия Иванова — Георгий Адамович в очередном обзоре «Современных записок» курил фимиам первому серьёзному прозаическому опыту своего приятеля:

«Прежде всего следует сказать о “Третьем Риме”, что редко приходится читать произведение более увлекательное — и совсем не потому, чтобы в нём была хитрая и таинственная интрига, а потому, что всё в нём дышит причудливой и неразложимой словесной жизнью. <…> Написан “Третий Рим” с тончайшим искусством — тончайшим и незаметным. Всё легко, свободно, как будто даже небрежно. Ни одного усилия, но каждое слово достигает цели»[9].

Сюжет восхваляемого им сочинения Адамович описал несколькими словами:

«Роман <…> крайне прост, даже забавен: неблаговидные похождения слабого, беспечного и прочного молодого человека, слабый и порочный мир вокруг него... <…> Место и время действия — Петербург в годы войны»[10].

О личности же и творческой манере автора разбираемого сочинения рецензент позволил себе высказаться более обстоятельно, попутно сравнив его — не много ни мало — с Теофилем Готье и Николаем Гоголем:

«Георгий Иванов принадлежит к тем писателям, для которых — как для Теофиля Готье — всё заключено, всё дано в “видимом мире”. Он в стихах своих никогда не хотел и не мог отказаться от образов <…>, — он и в романе своём не размышляет, а только показывает и рассказывает. Но Георгий Иванов ждёт <…> “творческого читателя”, который сумел бы его понять, дополнить недосказанное. К таким писателям принадлежал и величайший, быть может, из русских прозаиков — Гоголь. Следы гоголевского влияния у Иванова всего заметнее»[11].

Сходство ивановской беллетристики с гоголевской Адамович усматривал в том, что Иванов «никого не судит, он даже слегка жалеет своих действительно очень жалких персонажей»[12], но, жалея, непрерывно над ними издевается. Однако считать автора «Третьего Рима» на этом основании сатириком, по мнению рецензента, было бы ошибкой:

«Иванов вовсе не реалист и тем более не “бытовик”. Это писатель с воображением очень богатым, измученным и <…> бессознательно тоскующим о простоте и чистоте <…>. Но придавленный толщей жизни, он не может пробиться к неведомому, неуловимому своему идеалу, и вся его саркастическая фантазия обращена на мир, откуда ему нет выхода»[13].

После такого панегирика — вполне естественным выглядит и данный Адамовичем в завершение резонёрский совет начинающим литераторам Русского Зарубежья:

«Нашим юным писателям “последнего призыва” есть чему в этом отношении у Георгия Иванова поучиться. Они пишут порой умело, но не знают, как скрыть швы в своей работе. В поте лица творят они и, выбившись из сил, забывают пот стереть. Они — большей частью усердные литературные труженики, но назвать их художниками можно лишь с натяжкой»[14].

Ни единого имени этих «усердных литературных тружеников» Адамовичем названо не было, однако ни для кого из имевших отношение к литературной среде российской эмиграции во Франции не было секретом — в кого втыкал булавки сотрудник милюковской газеты. Это были Гайто Газданов, Борис Поплавский, Юрий Фельзен и другие «молодые» литераторы, с конца 1920-х годов ставшие, что называется, наступать на пятки «признанным мэтрам» эмигрантской словесности. Которые — как считали «молодые» — всячески их зажимают, то есть не дают публиковаться в контролируемых ими газетах и журналах.

* * *

Ещё один окололитературный деятель — Николай Рейзини, получивший впоследствии скандальную известность в Русском Зарубежье в качестве жулика-проходимца, организатора множества криминальных финансовых афер, но в то же время пытавшегося играть роль мецената, — поместил рецензию на 39-й номер «Современных записок» в эсеровском журнальчике «Воля России»[15]. Не обошёл он в ней вниманием и начавшуюся публикацию романа Георгия Иванова «Третий Рим».

Отметив, что в роли прозаика Георгий Иванов выступает впервые (что, разумеется, не соответствовало действительности), Рейзини утверждал, что первый его опыт в этом амплуа «вряд ли можно назвать серьёзным начинанием», хотя в нём уже чувствуется «большое уменье владеть сюжетом и двумя-тремя нарочито незначительными штрихами дать образ отчётливый и запоминающийся»[16]. Рейзини назвал «Третий Рим» произведением «очевидно большого масштаба», а его автора — значительным писателем, достоинства которого «выступают и “внешне” и “внутренне”»[17]. На похвалы писательскому мастерству Иванова рецензент при этом не скупился:

«Язык Г. Иванова, удивительно простой и ясный, как нельзя лучше передаёт то внутреннее напряжение, ту душевную настороженность, с какой он описывает людей, стоящих по ту сторону “общественной добродетели” — мир шулеров, шпионов и великосветских хлыщей»[18].

Что же до содержания обозреваемого сочинения, то Рейзини утверждал, что «Третий Рим» — это «не просто занимательный рассказ о специальных нравах (курсив автора. — П. М.) известной части петербургского общества», а своеобразная экскурсия в мир, о существовании которого подавляюще большинство читателей просто не подозревает. И, стремясь поддержать сюжетную интригу перед грядущим продолжением публикации, интриговал сам:

« <…> мы предчувствуем, углубляясь в чтение <…>, что, может быть, очень близко от нас находится мир, где наши <…> принципы морали не играют никакой роли и что для каждого из нас может настать день, когда то, во что мы привыкли верить <…>, полетит вверх тормашками»[19].

* * *

Сороковой номер «Современных записок» поступил в продажу 17 октября 1929 года.

В рецензии, помещённой в «Последних новостях» две недели спустя, касаясь продолжения публикации романа «Третий Рим», обозреватель Адамович констатировал, что «блеск фантазии и живость изложения в новых главах всё те же»[20], и высказывал соображения относительно возможного дальнейшего развития его сюжета:

« <…> действие “Третьего Рима” подходит к революции. Очень интересно, чем революция явится для его героев. Они живут в постоянной тревожной трагикомической атмосфере скандала. Похоже на то, что и революцию они воспримут как скандальное происшествие, последнее и самое главное из всех. Это вполне бы отвечало замыслу Георгия Иванова, прихотливому, печальному и сатирическому. Но гадать рано»[21].

Гадать в самом деле было рано. Да и бесполезно. Поскольку продолжения, вопреки ожиданиям читателей «Современных записок», их издателей и рецензентов[22], не последовало. Ни в очередном, 41-м номере, вышедшем в середине января 1930 года, ни в каком-либо из дальнейших. С этого времени и до прекращения сотрудничества Георгия Иванова с этим изданием в 1937 году в «Современных записках» публиковались только его стихи и — один раз — эссе[23].

Но из этого никоим образом не следует, что история «Третьего Рима», едва начавшись, была завершена.

IV

В начале 1930 года в литературной жизни Русского Зарубежья произошло знаковое событие — «молодые» эмигрантские литераторы смогли наконец обрести собственное издание. Журнал, получивший название «Числа», представлял собой «толстый» альманах, делавшийся на высоком полиграфическом уровне, печатающийся солидным — по эмигрантским меркам — тиражом[24] и — это последнее было особенно существенным — считавшийся свободным от кружковщины и кумовства, так распространённых во всех сферах эмигрантской культурно-общественной жизни.

Издательницей альманаха «Числа» стала загадочная женщина по имени Ирма де Манциарли, не имевшая никакого отношения к собственно литературе, но самое непосредственное — к сферам оккультным и мистическим; редактором-составителем — литератор Николай Оцуп, известный всему «Русскому Парижу» как не особо одарённый поэт, но весьма способный административный работник. Чтобы потешить самолюбие издательницы, её имя было указано в выходных данных в качестве соредактора.

В первом номере «Чисел», вышедшем в феврале 1930 года, были опубликованы беллетристика Гайто Газданова, Сергея Горного, Ирины Одоевцевой, Юрия Фельзена и Сергея Шаршуна, стихи Георгия Адамовича, Георгия Иванова, Антонина Ладинского, Николая Оцупа, Бориса Поплавского и Зинаиды Гиппиус. Также имелось в альманахе множество иных материалов — эссеистики, публицистики, литературной, театральной и художественной критики, рецензий на новые книги эмигрантских и советских издательств.

Выход первого номера «Чисел» сопровождался громким окололитературным скандалом. Виновником его оказался — что несложно было предположить, и не заглядывая под обложку, — Георгий Иванов. Скандал возник не в связи с публикацией в альманахе подборки из девяти его стихотворений, в числе которых находилось получившее широчайшую известность эпатажное «Хорошо, что нет Царя…»[25], но то, что в библиографическом отделе был помещён написанный им памфлет, направленный против литератора Владимира Сирина (Набокова)[26]. В этом опусе, замаскированном под рецензию, а на деле являвшемся издевательским фельетоном, автор «Петербургских зим» именовал беллетристику Сирина «пошлостью не без виртуозности»[27], а поэзию — пошлостью заурядной. Самого же автора «Машеньки» и «Защиты Лужина» рецензент охарактеризовал как «тип способного, хлёсткого пошляка-журналиста, владеющего пером», который «на страх и удивление обывателю» (коего сам он глубоко презирает, но «которого он есть плоть от плоти») закручивает интригу сюжета, выворачивает её «как перчатку» и попутно сыпет дешёвыми афоризмами[28].

Причина, по которой Георгий Иванов позволил себе столь непочтительно высказаться о восходящей звезде эмигрантской изящной словесности, хорошо известна. Его хамский выпад был реакций на поносную рецензию на роман его жены — Ирины Одоевцевой, опубликованную Владимиром Сириным тремя месяцами ранее в газете «Руль»[29]. При этом ивановская злоба была вызвана не столько самим фактом несправедливого, как он считал, мнения рецензента о литературном даровании его жены, сколько тем фактом, что Одоевцева послала свою книгу Сирину с дарственной надписью — в знак дружеской приязни. Тот же, вместо того чтобы поблагодарить за подарок, выбросить книгу в мусорное ведро и промолчать, разразился газетным фельетоном, в котором насмехался над писательским дарованием Одоевцевой — хотя и довольно сдержанно[30]. Но даже и таких вещей по отношению к своей жене Георгий Иванов не прощал — никому и никогда.

* * *

Лучшим двигателем торговли плодами творческого вдохновения является скандал. Эта аксиома хорошо известна любому человеку, принадлежащему к миру искусства, будь он литератор, художник или балетный танцовщик. Поэтому когда в августе того же 1930 года вышел второй номер «Чисел», внимание к новому изданию было проявлено повышенное. Интерес был тем более оправдан, что в этом номере — указанном как сдвоенный, то есть второй-третий — было помещено продолжение ивановского романа «Третий Рим»[31].

Подзаголовок, поставленный в начале публикации: «Отрывки из второй части романа» — информировал читателей о том, что часть эта публикуется не в полном объёме; об этом свидетельствовали имевшиеся в тексте многоточия, обозначавшие разрывы в повествовании[32].

Время действия переместилось из конца 1916 года в раннюю весну 1917-го, место — город Петроград (по-ивановски — неизменно — Петербург) — осталось прежним. Бородатый мужик в поддёвке и сапогах с двусмысленной улыбочкой в повествовании уже не фигурировал, однако, хотя и мельком, но упоминался — в качестве именно Григория Ефимовича, чей труп не так давно был обнаружен в полынье под каким-то мостом[33]. Некоторые из действовавших в первой части персонажей также стали исчезать. Погиб Адам Адамович, угодивший под пулю ошалевшего от ощущения революционной вседозволенности солдата-новобранца Егорова; умерла аферистка-наркоманка Золотова. Остающиеся в живых существовали положенной романным персонажам жизнью, единственным смыслом которой было — занять внимание читателя. Шулер-картёжник Назар Назарыч Соловей ухватил-таки за фалды Фортуну, явившуюся ему в образе супер-шулера Ивана Нестеровича; светлейший князь Вельский, освободившись от тяготившей его государственной службы, с головой погрузился в пучину богемной педерастии (по-рейзинински — примкнул к «известной части петербургского общества»); молодой хлыщ Борис Юрьев, ненадолго ставший по воле обстоятельств княжеским протеже, никак не мог заснуть — мешала вода, капавшая из неплотно завёрнутого крана в ванной…

На этой раздражающей хлыща Юрьева и интригующей читателей альманаха «Числа» капели публикация фрагментов из второй части «Третьего Рима» и завершилась[34]. В последующих номерах «Чисел» Георгий Иванов опубликовал девять стихотворений и два эссе[35], но ни единой строки его беллетристики там более не появлялось. Летом 1934 года, после выхода десятого номера, «Числа» скончались — по той же причине, по какой умирает подавляющее большинство подобных изданий: кончились деньги. К тому времени о романе «Третий Рим» все уже успели забыть, так что его автору можно было не ломать голову, придумывая правдоподобно выглядящие объяснения тому, из-за чего прекратилась публикация его увлекательного произведения, написанного с непревзойдённой лёгкостью и сочетающего блеск фантазии с живостью изложения.

V

Роман «Третий Рим» остался незавершённым.

По какой причине это произошло — можно только гадать. Вероятнее всего, по той, что Георгию Иванову стало просто неинтересно его писать. Во всяком случае, по некоторым устным свидетельствам современников, он ещё в 1930-е годы объяснял прекращение работы над этим произведением присущей ему ленью, а также тем, что ему просто надоело придумывать никогда не существовавшую в действительности историю и поступки вымышленных им персонажей. Ровно то же утверждал он и много лет спустя, в 1956 году, в письме своему заочному американскому другу Владимиру Маркову:

« “Третий Рим” — я напечатал всё, что написано: 100 стр<аниц> в “Совр<еменных> записках” и обгрызки, какие были, в “Числах”. <…> Бросил писать, потому что надоело — конца-края не было видно, писать трудно, получается вроде как чепуха. Напишу: “Князь Вельский закурил папиросу…” — а что дальше, решительно не знаю. Ну и бросил»[36].

Вопрос о судьбе «Третьего Рима», вероятнее всего, был задан Иванову Марковым не от праздного любопытства, но по причине того, что сам он узнал о существовании этого сочинения из только что вышедшей книги Глеба Струве «Русская литература в изгнании. Опыт исторического обзора зарубежной литературы». В которой патентованный литературовед, считающий своё мнение истиной если и не в последней инстанции, то уж не меньше чем в предпоследней, походя упомянув «Третий Рим» в общем перечне ивановских неудач, утверждал, что жанр этого сочинения — «пожалуй, авантюрно-политический» и что роман, хотя и «заинтриговывал, но особенными литературными достоинствами не обладал»[37]. Кроме того, по мнению Струве, он был подражательским: «Чувствовалось некоторое влияние Алданова <…>, но было и что-то от Брешко-Брешковского»[38]. Тем самым Глеб Струве прозрачно намекал на то, что Георгий Иванов-беллетрист является не более чем эпигоном упомянутых им литераторов.

О реакции на это довольно странное утверждение самих Николая Брешко-Брешковского и Марка Алданова неизвестно ничего. Поскольку первого уже почти тринадцать лет как не было в этом мире[39], а второму подобные сравнения к тому времени были уже глубоко безразличны.

Многолетние дружеские отношения Алданова с Ивановым были разорваны после того как в первые послевоенные годы в эмигрантской окололитературной среде стали распространяться слухи и сплетни о пронацистских симпатиях, высказывавшихся Ивановым во время недавней оккупации Франции бошами. То есть немцами. Все попытки Иванова их восстановить, делавшиеся им во второй половине 1940-х годов, не увенчались ничем кроме усиливающейся неприязни к нему Алданова[40]. Поняв, что былой дружбы не вернуть, Иванов, в полном соответствии со своей злопамятной натурой, Алданова возненавидел. А возненавидев, очень скоро дошёл до того, что в 1950 году опубликовал издевательскую рецензию на его новый роман «Истоки»[41]. Этот выпад вызвал обвинения по адресу Иванова — в том, что он предаётся мелкой и недостойной мести, незаслуженно критикуя писателя хотя и не самого гениального, но человека глубоко порядочного, которому сам он по своим нравственным качествам и в подмётки не годится.

Взаимную неприязнь этих известнейших литераторов Русского Зарубежья прекратила смерть: Марк Алданов скоропостижно скончался в Ницце 25 февраля 1957 года, Георгий Иванов умер после длительной мучительной болезни в городке Йер-ле-Пальме, вблизи Тулона, 26 августа 1958-го[42]. О том, произошло ли их примирение после того, как они покинули этот мир, достоверно не известно ничего.

VI

Из всех сочинений Георгия Иванова роман «Третий Рим» дожидался переиздания дольше всех — более полувека, а если точнее — 56 лет.

Уже стараниями американских славистов Всеволода Сечкарёва и Маргарт Далтон было издано собрание ивановских поэтических сочинений[43], уже разными эмигрантскими издательствами были выпущены три сборника ивановских стихов[44], — а до прозаического наследия Иванова ни у кого из издателей руки так и не доходили[45].

Наконец, в 1987 году базировавшееся в США эмигрантское издательство «Hermitage» выпустило первую с 1952 года книгу прозы Георгия Иванова, получившую название «Третий Рим»[46]. Помимо собственно незавершённого романа, в неё вошла также ивановская малоформатная беллетристика — рассказы и очерки российского и эмигрантского периодов жизни, публиковавшиеся в различных периодических изданиях, многие из которых давным-давно превратились в библиографические раритеты.

Произошло это стараниями американского литературоведа советского происхождения Вадима Крейда (урожд. Крейденкова, р. 1936), в ту пору профессора русской литературы в университете штата Айова. В качестве послесловия в книге была помещена сопроводительная статья Крейда, озаглавленная «Георгий Владимирович Иванов (1894–1958)[47].

Касаясь произведения, давшего название книге, на комплименты по адресу его автора редактор-составитель не скупился. Именуя незавершённый роман — ни много ни мало — «эпическим повествованием», Крейд курил Иванову фимиам почище приснопамятного Адамовича:

«“Третий Рим” — остросюжетное повествование, в котором судьбы героев влияют на судьбы страны <…>. Сюжетные ходы логически разветвлены <…>. Множество конкретных деталей: подробности цвета, запаха, звука, вкуса, приметы быта — всё это делает ткань повествования осязаемой, красочной, стереоскопичной. С той же любовью к подробностям рисуются портреты и интерьеры. <…> Обилие живописных подробностей доставляет читателю романа почти физическое удовольствие. <…> Это проза поэта, экономная, плотная, с большим <…> вкусом к слову, его звучанию. Эта плотность создаёт впечатление такой насыщенности подробностями, которых иному прозаику хватило бы на сотни страниц»[48].

Однако за этим неприкрытым панегириком следовал довольно странный пассаж, из которого явствовало, что публикатор «Третьего Рима» или не особенно внимательно его читал, или не сумел понять — что представляет собой его вторая часть:

«Во второй части романа, представляющей собою три главы эпилогов, манера повествования меняется. Стереоскопичный, полный выпуклых деталей реализм, доходя до известной степени, становится сюрреализмом <…>»[49].

Каким образом почтенный профессор Айовского университета сумел увидеть в этом тексте три главы эпилогов (курсив мой. — П. М.) — совершенно непонятно. Поскольку никаких эпилогов во второй части «Третьего Рима» не имеется, и это есть медицинский факт. Имеются же там три фрагмента, представляющих собой начало этой второй части, в двух из которых присутствуют явные лакуны, обозначенные строками точек[50]. Точки означают, что там, где они стоят, должен быть какой-то текст, позволяющий делать повествование плавным, а не разорванным, каким оно выглядит в отрывках, опубликованных в альманахе «Числа». Следовательно, у Георгия Иванова должны были быть какие-то ещё фрагменты романа — или написанные, но не опубликованные, или — что вероятнее — задуманные, но не написанные. Так что ни о каких эпилогах речи в данном случае нет и быть не может. Равно как не может быть и речи ни о каком реализме, становящемся сюрреализмом, поскольку никакого сюрреализма в опубликованном тексте романа «Третий Рим» невозможно обнаружить даже в микроскоп[51]. Его, если где-то и можно обнаружить, то разве что в подобных утверждениях, обусловленных, по-видимому, слишком сильной любовью литературоведа к объекту своего исследования.

VII

На родине Георгия Иванова роман «Третий Рим» впервые был опубликован в 1989 году — в составе однотомника его сочинений (в который вошли также «Петербургские зимы», «Китайские тени» и избранные стихотворения), выпущенного московским издательством «Книга»[52]. Однотомник был подготовлен к изданию советским литературоведом Николаем Богомоловым (1950–2020), который был указан в её выходных данных не только в качестве составителя, но также и автора примечаний.

По окончании авторского текста «Третьего Рима» Богомолов посчитал необходимым поместить собственное краткое послесловие, озаглавленное «От составителя». В котором обращал внимание читателей на то, что «по своим художественным устремлениям» первая и вторая части романа далеко не равнозначны:

«Если первая — авантюрный роман с шулерами и шпионами, то вторая представляет собой углублённое психологическое повествование, с внутренними монологами героев, их иррациональными видениями, неожиданными столкновениями внутри выбитого из колеи мира»[53].

Далее, перечислив основные трансформации судеб романных персонажей:

«Вельский опускается до притона гомосексуалистов, Адам Адамович — до извозчичьей чайной и ночи с проституткой, Назар Назарович, наоборот, растёт в своём шулерском ранге и получает возможность встречаться с Юрьевым почти на равных»[54]

— и на основании этого анализа высказав уверенность в том, что целый ряд персонажей второй части в первой был бы принципиально невозможен, — литературовед Богомолов сделал два предположения. Во-первых, что «перед нами совсем иной тип прозы, в котором фрагментарность может быть не случайностью, а вполне осознанным художественным приёмом»[55]; а во-вторых — что «при внешней фрагментарности внутренне роман оказывается законченным и не нуждающимся в продолжении»[56].

Предположения, что и говорить, довольно смелые — особенно второе. Однако нет надобности тратить время на то, чтобы их опровергать. Поскольку лучшим опровержением этого странноватого суждения являются собственные слова Георгия Иванова из его письма Владимиру Маркову от 9 августа 1956 года — про то, что он прекратил писать свой роман по причине того, что ему просто надоело сочинять чепуху[57].

Как тут не вспомнить знаменитую максиму американца Генри Дэвида Торо, любившего говаривать, что иной раз побочные обстоятельства бывают так же красноречивы, как муха в чашке молока.

VIII

Итак, роман «Третий Рим» остался незавершённым.

Имеется несколько объяснений этому факту. Они принадлежат людям, как лично знавшим Георгия Иванова, так и тем, кто занимается изучением его жизни и творчества. Разнообразием они не отличаются, в основном повторяя то, которое дал сам Иванов в письме Владимиру Маркову, — надоело писать, потому и перестал. Есть, правда, и такие, которые объясняют прекращение работы над «Третьим Римом» тем, что Георгий Иванов уже после публикации первой его части пришёл к выводу, что роман не получается таким, каким он его задумал, потому у него и пропало желание его писать. Этой точки зрения придерживался литератор Александр Бахрах (1902–1985). В опубликованном посмертно мемуарном эссе, посвящённом его знакомству с Георгием Ивановым, Бахрах так объяснял печальную участь «Третьего Рима»:

«Поначалу это был роман из светской жизни предреволюционного Петербурга, который должен был иметь не то социальный, не то “философский” подтекст. Но попытка не удалась, и Иванов благоразумно прекратил его печатание»[58].

В этих словах обращает на себя внимание прилагательное «философский», взятое автором в кавычки. Кавычки придают ему сугубо иронический окрас, что в контексте высказывания может означать только экстраполяцию — то есть перенос — мнения Александра Бхраха о способности Георгия Иванова к сочинению такого литературного произведения — с упомянутого текста на личность его автора. Каковая, по его мнению, по-видимому, ни в какой мере к такому творчеству предназначена не была. А если так, то и предпринятая Георгием Ивановым попытка написать роман с философским подтекстом была изначально обречена на провал.

Мнение, так же имеющее полное право на жизнь, как и любое иное, ему противоположное.

* * *

Интересен вопрос и о том, как подавали историю с незавершённым романом «Третий Рим» ивановские биографы.

Вадим Крейд, через двадцать лет после переиздания «Третьего Рима» опубликовавший первую русскоязычную биографию Георгия Иванова, высказал соображение, что идея романа возникла у того по ходу работы над книгой «Петербургские зимы». При этом биографу было «ясно, что и замысел “Третьего Рима”, и материал к нему, и острый сюжет — всё это ветви, выросшие из ствола “Петербургских зим”»[59]. По его мнению:

«Весь материал и мемуаров Георгия Иванова, и его романа пережит им автобиографически. Если поискать даже не слишком тщательно, то между романом и мемуарами обнаружим общие для обоих произведений подробности. <…> В “Третьем Риме” тот же петербургский период (что и в “Петербургских зимах”. — П. М.) показан на другом материале. Это мир столичной бюрократии, титулованных марксистов, вельможных шпионов, профессиональных шулеров. Все они способствуют разрушению империи. <…> Личные судьбы героев влияют на судьбу страны, и в этом состоит движущая сила сюжета»[60].

Оценивая форму и стиль «Третьего Рима», Крейд обращал внимание своих читателей на то, что роман насыщен «лаконичными, но живописными подробностями», а в последних его главах «повествование сгущается настолько, что выходит за пределы реалистической прозы»[61], — то есть снова переводил стрелки на свой любимый сюрреализм.

Что же касается главной загадки «Третьего Рима» — его незаконченности, оборванности на середине, — то Крейд, не упоминая уже ни о каких «трёх главах эпилогов», считал, что, формально оставшись незаконченным, фактически роман себя исчерпал:

«Замысел полностью реализован и воплощён в напечатанных главах. И сюжетная линия, и судьбы героев завершаются событиями февральских дней 1917 года»[62].

Утверждение более чем странное. По той хотя бы причине, что любому читателю «Третьего Рима», дочитавшему его до фразы: «Надо было долго, пристально вглядываться, чтобы в расползающихся, как на испорченной фотографии, чертах лежащей в гробу узнать черты Золотовой», — становится ясно, что роман именно что не закончен. Что он оборван на середине, если не ранее того, и оборван, как принято говорить в подобных случаях, на самом интересном месте. И что должно было происходить в этой истории далее, как должен развиваться его сюжет — после того как из него исчезнет ещё один персонаж, игравший немаловажную роль, — совершенно непонятно. Утверждение же Крейда о том, что и сюжет, и судьбы персонажей «Третьего Рима» завершаются событиями февральских дней 1917 года, также не выдерживает критики, свидетельствуя разве о том, что литературовед не слишком внимательно изучал обстоятельства, предшествовавшие началу публикации анализируемого им сочинения. Имеется в виду, естественно, объявление, помещённое на последней странице книги Георгия Иванова «Петербургские зимы» — то самое, из которого со всей определённостью явствует, что готовящийся к печати роман «Третий Рим» структурно делится на три части[63].

Следовательно, помимо не полностью написанной второй, у романа должна была быть ещё и третья часть. Которая написана не была, однако этот факт не отменяет имевшегося у Георгия Иванова структурного плана данного сочинения. Так о какой же «исчерпанности» романа «самим собой» можно рассуждать — тем более безо всяких обязательных для недоказуемых предположений оговорок?..

* * *

Другой биограф Георгия Иванова — российский литературовед Андрей Арьев (р. 1940) поступил довольно оригинальным образом. В изданной в 2009 году весьма увесистой книге под названием «Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование» он вообще не упомянул «Третий Рим» ни единым словом — за исключением информации о том, что такое произведение в ивановской библиографии имеется[64]. По какой причине литературовед Арьев так поступил — как говорится, бог весть, но факт останется фактом: в книге, претендующей на статус писательской биографии, одно из наиболее важных сочинений этого писателя обойдено вниманием биографа вовсе.

Как это следует понимать? — Да как угодно. Можно ли — и нужно ли — это как-то объяснять? — Разумеется, можно. Что же до нужности, то прежде, чем предаться этому увлекательному занятию, имеет смысл вспомнить один из наиболее известных афоризмов эмигрантского литератора Григория Ландау (1877–1941), который Георгий Иванов очень любил и цитировал при любом подходящем случае. Звучит этот афоризм — в редакции Иванова — так: «Если надо объяснять, то не надо объяснять»[65].

IX

В завершение имеет смысл остановиться ещё на двух обстоятельствах, связанных с историей романа «Третий Рим». На том, что в нём могло происходить дальше, если бы он всё же был дописан до конца, и на том, следовало ли поэту Георгию Иванову вообще приниматься за его сочинение.

Исходя из объявленного структурного деления этого произведения, можно предположить, что работа над романом была прекращена после написания первой трети рукописи. Каким могло быть её продолжение и чем роман мог кончаться — захватом власти в России большевиками? бегством главного персонажа — Бориса Юрьева — из Петрограда, наполнившегося полупьяной р-революционной матроснёй и ошалевшими от обрушившейся на них «свободы» солдатами вроде новобранца Егорова? быть может, его, Юрьева, гибелью — как доведённой до логического конца метафорой гибели всего Третьего Рима?..

Об этом можно только гадать, а это занятие является делом весьма непродуктивным.

Единственной ниточкой, имеющейся в опубликованном тексте «Третьего Рима», ухватившись за которую, можно попытаться строить подобные гипотезы, — является эпизод в начале первого фрагмента второй части. Эпизод, в котором проснувшийся поутру светлейший князь Ипполит Вельский вспоминает крайне некрасивую историю, не так давно с ним приключившуюся. Это — история с фужером сельтерской воды, неожиданно для Вельского выплеснутым ему в лицо:

«Вода ещё стекала по его лицу за рубашку и на костюм, пузырьки газа, покалывая кожу и чуть уловимо потрескивая, ещё лопались на его лице и шее, когда он снова открыл их. Всё было по-прежнему. Красные кресла отдельного кабинета стояли на своих местах, люстра под потолком сияла, из-за стены слышалась всё та же глухая развесёлая музыка. И рука, плеснувшая ему в лицо водой, ещё держала пустой, нестерпимо сияющий стакан. Стакан, кисть руки и рукав пиджака до локтя выделялись поразительно ясно — остальное было как в тумане. “Прощайте, князь”, — сказал из тумана голос Юрьева, обыкновенный, нисколько не взволнованный голос»[66].

Вадим Крейд, обративший внимание на данный эпизод, трактовал его однозначно — как свидетельство того, что великосветский хлыщ Юрьев — «цепкий, умеющий изящно сесть на шею беспринципный паразит», — имеет, однако же, силы «не пасть окончательно, не продаться своему благодетелю князю Вельскому, заманившему его в шпионскую паутину»[67].

Предположение выглядит вполне логически обоснованным, но из этого никоим образом не следует, что оно является единственно возможным. Как знать — по какой именно причине мог Юрьев плеснуть в лицо Вельскому газировкой. Быть может, милейший Ипполит Степанович, угощаясь с Юрьевым в интимной обстановке отдельного кабинета, в качестве платы за оказанное тому покровительство недвусмысленно намекнул на желание получить от него какие-то специальные услуги… Например, предложил стать его гомосексуальным партнёром. Юрьев же, являясь мужчиной гетеросексуальной ориентации, услышав от вельможного покровителя столь похабное предложение, отреагировал на него именно так, как и должен реагировать в подобных ситуациях всякий нормальный мужчина, невзирая ни на какие возможные социальные или иные последствия. Так что загадочный эпизод с сельтерской водой, стекающей по лицу светлейшего князя Вельского, именно таковым навсегда и останется — на радость будущим поколениям ивановедов.

X

Стать писателем-романистом поэту Георгию Иванову не привелось. По-видимому, он осознал, что крупная беллетристическая форма — не для него. Что она ему просто не по плечу. Что его жанр в прозе — это рассказ, и в нём он чувствует себя максимально уверенно. Чему свидетельством — неизменный успех его мемуарно-беллетристической эссеистики, всех этих «Китайских теней», «Невских проспектов» и «Петербургских зим», благодаря которым имя Георгия Иванова в перечне писателей-мемуаристов генерации Серебряного века упоминается неизменно одним из первых.

Судьба Георгия Иванова сложилась таким образом, что жить ему выпало в эпоху перемен. Перемены были настолько сокрушительными, что не оставили от привычного ему с детства мира ровным счётом ничего. Года, состоявшие из трёхсот шестидесяти пяти праздничков, и месяцы, складывавшиеся из тридцати имянин, — провалились в чёрную космическую дыру. Всё вокруг окутала непроницаемая ледяная мгла, из которой не было возможности вырваться иначе, чем пожертвовав чем-то самым дорогим, что составляло самую основу его существования. Решившись на побег, Георгий Иванов принёс в жертву этому молоху всё, что у него было: дом, книги, друзей — ещё живых и уже мёртвых. Помимо смены нательного белья и нескольких собственных книжек, взятых с собой во время бегства из красного Петрограда, у него осталась только память. Которую он не мог выбросить за борт утлого судёнышка «Карбо II», пасмурным осенним днём увозившего его из любимого города — как оказалось, навсегда.

Отныне до самого конца, до последних дней Георгию Иванову предстояло жить воспоминаниями, которые бывают так похожи на сны, и витать во снах, которые бывают так похожи на воспоминания.

Захватывающие сны имеют обыкновение прерываться внезапным пробуждением на самом интересном месте — с тем, чтобы никогда уже больше не продолжиться. И как знать, не выяснилось бы в финале «Третьего Рима», если бы роман этот всё же был завершён, что всё, про что в нём рассказывается, — всего лишь сон. Что всё это лишь приснилось Борису Юрьеву после того как ему всё же удалось отключиться от невыносимо раздражавшего капания воды из не до конца завёрнутого вентиля крана в ванной. Или привиделось — после того как его лицо было придавлено тяжёлой, пропитанной жидкостью с резким запахом, ватой. После чего всё вокруг него перестало существовать — вообще всё, кроме невыносимой ледяной мглы, в которой неслась куда-то его трепещущая, похожая на разноцветную бабочку, призрачная фосфоресцирующая душа.

Ноябрь 2018, июль 2019, апрель 2021

[1] См.: Иванов Г. Петербургские зимы. Париж: Родник, 1928.

[2] См., например: Бахрах А. Из нигилизма и музыки // Новый журнал (Нью-Йорк). 1992. № 189. С. 328.

[3] См.: Алданов М. Ключ // Современные записки (Париж). 1928. № 35. С. 128–196; № 36. С. 69–120; 1929. № 38. С. 32–107; № 39. С. 5–74; № 40. С. 64–162.

[4] Иванов Г. «Современные записки». Книга XXXV [Рец.] // Последние новости (Париж). 1928. № 2626. 31 мая.

[5] Жаргонное обозначение дантистов и присяжных поверенных, принятое в среде завсегдатаев артистического кабаре «Бродячая собака». См.: Пронин Б. Воспоминания Бориса Пронина, рассказанные им самим // История Петербурга (С.-Петербург). 2006. № 3 (31). С. 74.

[6] См.: Иванов Г. Петербургские зимы. Париж: Родник, 1928. С. 192.

[7] См., например: Иванов Г. Игра (Из романа «Третий Рим») // Последние новости. 1928. 5 августа; Он же. Утро князя (Из романа «Третий Рим») // Последние новости. 1928. 30 августа.

[8] См.: Иванов Г. Третий Рим // Современные записки. 1929. № 39. С. 75–124; № 40. С. 211–237.

[9] Адамович Г. «Современные записки», кн<ига> XXXIX. Часть литературная [Рец.] // Последние новости. 1929. № 3032. 11 июля.

[10] Там же.

[11] Там же.

[12] Там же.

[13] Там же.

[14] Там же.

[15] См.: Рейзини Н. «Современные записки» (книга <X>XXIX [Рец.] // Воля России (Париж). 1929. № 7. С. 106–113.

[16] Там же. С. 110.

[17] Там же.

[18] Там же.

[19] Там же. С. 111.

[20] Адамович Г. «Современные записки», кн<ига> XL. Часть литературная [Рец.] // Последние новости. 1929. № 3144. 31 октября.

[21] Там же.

[22] См., например: Вейдле В. «Современные записки» ХХХIХ // Возрождение (Париж). 1929. № 1493. 4 июля; Пильский П. Новая книга «Современных записок» // Сегодня (Рига). 1929. № 184. 5 июля; Гофман М. Литературное обозрение: «Современные записки», кн<ига> XXXIX // Руль (Берлин). 1929. № 2625. 17 июля; Святополк-Мирский Д. Современные записки. Книга 39-ая // Евразия (Париж). 1929. № 33. 10 августа; Пильский П. Новая книга «Современных записок» // Сегодня. 1929. № 293. 22 октября; Рысс П. О «Современных записках» // Возрождение. 1929. № 1603. 22 октября; Савельев А. [Шерман С.] «Современные записки», книга 40-я // Руль. 1929. № 2733. 20 ноября.

[23] См.: Иванов Г. О Гумилёве // Современные записки. 1931. № 47. С. 306–321.

[24] Тираж первых номеров альманаха «Числа» составлял 1 200 копий.

[25] См.: Иванов Г. Стихотворения // Числа (Париж). 1930. № 1. С. 16.

[26] См.: Иванов Г. В. Сирин. «Машенька». «Король, дама, валет». «Защита Лужина». «Возвращение Чорба» [Рец.] // Числа. 1930. № 1. С. 233–236.

[27] Там же. С. 234.

[28] См.: Там же. С. 234–235.

[29] См.: Сирин В. И. Одоевцева. «Изольда» [Рец.] // Руль (Берлин). 1929. 30 октября.

[30] Кратко пересказав развитие основных сюжетных линий романа И. Одоевцевой, В. Сирин иронизировал: «Всё это написано, как говорится, “сухо”, — что почему-то считается большим достоинством, — и “короткими фразами” — тоже, говорят, достоинство». После чего утверждал, что «общее неприятное впечатление» от рецензируемой книги усугубляют наличие в ней «лёгкого налёта стилизованного любострастия», «некоторой мистики» и «наивных описаний» лесбийских сексуальных отношений между персонажами (Там же).

[31] См.: Иванов Г. Третий Рим. Отрывки из второй части романа // Числа. 1930. № 2–3. С. 26–54.

[32] См.: Там же. С. 30, 53.

[33] Там же. С. 30.

[34] Что с оттенком недоумения было отмечено в рецензии: Пильский П. Новая книга «Чисел» // Сегодня. 1930. № 281. 11 октября.

[35] См.: Иванов Г. Разрозненные строфы // Числа. 1930/1931. № 4. С. 7–9; Он же. Без читателя // Числа. 1931. № 5. С. 148–152; Он же. Стихотворения // Числа. 1933. № 7–8. С. 8–9; Он же. О новых русских людях // Числа. 1933. № 7–8. С. 184–194.

[36] Письмо Г. Иванова — В. Маркову от 9 августа 1956 г. Цит. по: Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov. 1955–1958. Köln – Weimar – Wien: Böhlau Verlag, 1994.

[37] Струве Г. Русская литература в изгнании. Опыт исторического обзора зарубежной литературы. Изд. 3-е, испр. и доп. Paris: YMCA-Press; М.: Русский путь, 1996. С. 212.

[38] Там же.

[39] Н. Брешко-Брешковский (1874–1943) погиб 23 августа 1943 г. в Берлине от взрыва бомбы во время налёта на столицу Третьего рейха союзной авиации.

[40] См.: Письмо Г. Иванова — М. Алданову от 6 февраля 1948 г.; письмо М. Алданова — Г. Иванову от 9 февраля 1948 г. // Минувшее. Вып. 21. М.; СПб.: Atheneum–Феникс, 1997. С. 495–500.

[41] См.: Иванов Г. «Истоки» Алданова [Рец.] // Возрождение (Париж). 1950. № 10. С. 182–188.

[42] Г. Иванов, переживший М. Алданова на полтора года, и после смерти автора некогда так восхитившего его «Ключа» не прекратил злобствовать по его адресу. Например, в письме В. Маркову от 7 мая 1957 г. он утверждал, что цена М. Алданову как писателю — ломаный грош (см.: Georgij Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov. 1955–1958. Köln – Weimar – Wien: Böhlau Verlag, 1994).

[43] Иванов Г. Собрание стихотворений / Ред.-сост. В. Сечкарёв и М. Далтон. Würzburg: Jal-Verlag, 1975.

[44] Иванов Г. Избранные стихи. Paris: Lev, 1980; Он же. Несобранное. Orange (Ct): Antiquary, 1987; Он же. Стихотворения. Paris: YMCA-Press, 1987.

[45] За исключением книжных пиратов, репринтным способом выпустивших в 1980-е гг. книгу Г. Иванова «Распад атома» (1938).

[46] Иванов Г. Третий Рим: Художественная проза. Статьи. Tenafly: Hermitage, 1987.

[47] См.: Крейд В. Георгий Владимирович Иванов (1894–1958) // Иванов Г. Третий Рим: Художественная проза. Статьи. Tenafly: Hermitage, 1987.

[48] Там же.

[49] Там же.

[50] См. примеч. 32.

[51] В своих первых прозаических опытах — новеллах, публиковавшихся в 1914–1917 гг. в различных петербургско-петроградских журналах («Аргус», «Лукоморье», «Огонёк», «Синий журнал» и др.), Г. Иванов использовал приёмы так называемого «магического реализма», пытаясь подражать стилю Эдгара А. По и Оскара Уайльда.

[52] См.: Иванов Г. Третий Рим // Иванов Г. Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. М.: Книга, 1989. С. 179–269.

[53] Богомолов Н. От составителя // Иванов Г. Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. С. 269.

[54] Там же.

[55] Там же.

[56] Там же. С. 270.

[57] См. примеч. 36.

[58] Бахрах А. Из нигилизма и музыки // Новый журнал. 1992. № 189. С. 328.

[59] Крейд В. Георгий Иванов. М.: Молодая гвардия. 2007. С. 237.

[60] Там же. С. 237, 239.

[61] Там же. С. 240.

[62] Там же.

[63] См. примеч. 6.

[64] См.: Арьев А. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. СПб.: Изд. журнала «Звезда», 2009. С. 279, 280.

[65] В оригинале данная максима выглядит следующим образом: «Если близкому человеку надо объяснять, то не надо объяснять» (Ландау Г. Эпиграфы. Берлин, 1927).

[66] Иванов Г. Третий Рим. Отрывки из второй части романа // Числа. 1930. № 2–3. С. 29.

[67] Крейд В. Георгий Владимирович Иванов (1894–1958) // Иванов Г. Третий Рим: Художественная проза. Статьи. Tenafly: Hermitage, 1987.

Павел Матвеев — литературовед, эссеист, публицист, редактор. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага), «Знамя» (Москва), а также в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле. Постоянный автор и Лауреат премии журнала «Этажи» 2020 года за лучшее эссе.