литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
03.11.202213 963
Автор: Лена Берсон Категория: Литературная кухня

Ирина Роскина: «Заболоцкий считал, что при детях не разговаривают»

Наталья Роскина, 1957 год 

Сегодня исполняется 95 лет со дня рождения Натальи Роскиной (3.11.1927 — 1.11.1989) — специалиста по А.П. Чехову и А.С. Суворину, человека, жизнь которого была абсолютно литературоцентрична. В литературном мире она знала всех, и все знали ее: Наталья Роскина работала секретарем у Чуковского, дружила с Ахматовой, Заболоцкий посвятил ей несколько замечательных стихотворений цикла «Последняя любовь». Мемуары Натальи Александровны о поэтах опубликованы в ее книге «Четыре главы» в 1980 году в Париже в издательстве YMCA-Press. В годы перестройки отдельные главы были перепечатаны в советских журналах. Оставшиеся в набросках ее воспоминания о Чуковском, о встречах с Маршаком и Зощенко, как и ее повесть «Оборотни», которая описывает вмешательство КГБ в ее жизнь, были опубликованы посмертно.

Недавно в свет вышла книга «Наталья Роскина. Воспоминания и письма», составленная и прокомментированная ее дочерью, Ириной. Специально для журнала «Этажи» я побеседовала с Ириной Роскиной о ее детстве, щедро и счастливо населенном удивительными людьми.

 

Когда вы впервые прочитали мамину книгу, то узнали ли ее героев, узнали ли себя в этих воспоминаниях?

Ахматова очень похожа и моя мама очень похожа на себя. В мемуарах мамы о Заболоцком я, конечно, тоже узнаю маму, но, что касается самого Заболоцкого, то его я помню плохо, все-таки я была маленькой девочкой. Кроме того, Заболоцкий был из тех людей, которые считают, что при детях не разговаривают. О нем у меня остались только зрительные впечатления: вот он идет по коридору, или сидит со мной рядом в театре Образцова, или работает за столом у нас в комнате. Он мог работать очень долго, многочасово. Тогда я видела, может быть, единственный раз в жизни, как поэт действительно работает, потому что мне всегда казалось (и до сих пор кажется), что поэты сочиняют «на коленке». Но Заболоцкий был абсолютно не похож на поэта, бухгалтер бухгалтером. В его фразе не было своей интонации. В отличие от него, у Ахматовой всегда была замечательная интонация, она особенным образом строила фразу, но это было совершенно естественно. В ней всегда чувствовалась невероятная образованность. Ее многое интересовало. Даже когда она говорила обычную вещь, вы понимали, что это человек, за которым очень много стоит. Я безумно при ней стеснялась…

Потому что вы знали, что она…

…королева. С одной стороны, она была королева, а с другой стороны, может быть, именно потому, что она была королева, она умела вести себя так, чтоб всем было легко. Но мне все равно не становилось легко, потому что я была безумно застенчива. Мне кажется, что мое первое воспоминание об Ахматовой — это, вообще, мое самое первое воспоминание в жизни: мне три года, я стою в своей детской кроватке, меня тошнит, при этом присутствует Ахматова, она в вуали, говорит что-то ласковое и приятное. Мама много лет брала меня в гости к Анне Андреевне, а я очень любила ходить с мамой, потому что и маму любила, и вообще была при ней таким хвостиком. Однажды… Забыла, где Ахматова жила в тот момент, она была совершенно бездомна, и в Москве жила не только у Ардовых… Так вот, в доме, где она тогда жила, на стенах висели какие-то картинки, и я заметила, что две из них принадлежат перу одной и той же художницы (по-моему, я просто увидела ее подпись в уголке). Но Ахматова так меня одобрила, что этот момент моего «триумфа» мне запомнился.

Анна Ахматова 

В гостях у Ахматовой ребенку не было скучно?

Никогда. Сидеть и слушать разговоры взрослых было очень интересно. Мне кажется, что только один раз я была у Ахматовой без мамы, мама специально дала мне какую-то вырезку из французской газеты, чтобы у меня был повод зайти к Анне Андреевне. Это было ужасно. Я попросила (детским голосом: «Анна Андреевна, не могли бы вы»…) прочесть мне какое-нибудь ее стихотворение, но от стеснения не слышала из него ни слова. Она, видимо, очень хорошо ко мне относилась, потому что прочла. И вот она стоит на крыльце этой «будки» в Комарове и читает мне (не знаю, что). Что после этого можно было сказать? «Вы хорошо пишете стихи» или «Мне понравилось»? Лучше не вспоминать, в каком я была глубоком отчаянии.

А за несколько лет до этого в школе нам задали написать сочинение, и я написала: «От поэзии мы ждем невозможного, и Пушкин дает нам это невозможное». Мама рассказала это Ахматовой, та дала мне свое золотое перо, чтобы я вписала эту фразу в ее дневник, и я вписала, умирая от стыда. Мне еще было очень стыдно потому, что я не люблю Пушкина. Поэзия дает мне невозможное, да, но не поэзия Пушкина. Но Анна Андреевна Пушкина очень любила.

Сколько вам было лет?

Лет двенадцать.

Откуда вообще в двенадцать лет может возникнуть идея, что «поэзия дает нам невозможное»?

Мама старалась. Мама очень любила стихи. В этой книжке, «Воспоминания и письма», с которой мы начали разговор, приводятся письма мамы ее родственнику, Арону Филипповичу Перельману. Это были ежедневные записи, (в том числе и об Ахматовой, благодаря которым позже была написана книга), записи разговоров, которые память не смогла бы сохранить. А дочь Перельмана, Фрида Ароновна, в семье которой мама несколько лет жила в юности, прекрасно знала поэзию, которую в Советском Союзе знать было довольно трудно, потому что было негде ее прочесть: Ахматову, Мандельштама, Гумилева, Ходасевича. Мама жила этой поэзией, ей было гораздо легче, общаясь со мной, совсем маленькой, двух-трех лет, читать мне стихи, чем рассказывать сказки. Она в меня внедрила ощущение, что это самое лучшее.

В нашей семье не было музыкантов, поэтому у меня не было особого отношения к музыке, живописи меня пытались учить, но совершенно не в той степени. Когда мама возила меня в группу…

 

Детский сад?

Нет, это была частная группа. Она была открыта еврейской семьей, которая решила, что в группу будут принимать только евреев, потому что это был 1951 год, и было непонятно, как дети и родители смогут общаться между собой, если группа будет смешанной. Нам все время читали книжки, потому что очень боялись, что мы будем бегать и прыгать, а это, по мнению воспитателей, было совершенно лишним. Но по дороге в группу, а это был длинный путь, мама читала мне стихи, чем приводила соседей по транспорту в полное бешенство. Они объясняли маме, что читать надо детские стишки, а не, например, «…шел представляться императрице и не увиделся вновь с тобой». Иногда мама приезжала меня забирать из группы на машине вместе с Корнеем Ивановичем Чуковским. Это было счастье.

Каким он был?

Он был для меня совершенно бог, человек для детей. Со своим огромным ростом и очень при этом ловкий, он специально производил впечатление нескладного. В нем было не то чтобы коварство, хотя и коварство в нем было, но такое умение точно рассчитать, где и какое впечатление он произведет. А представляете, какое впечатление он производил на наших соседей по коммунальной квартире? Он приходил и делал что-нибудь неожиданное, например, вдруг сажал меня на шкаф. Одно время, недолго, мама работала у него секретарем.


Как это получилось?

Мама была без работы после окончания университета: как еврейку, ее никуда не брали. Она была сирота, в ее повести «Детство и любовь» все это описано: как умерла, после того как попала под трамвай, ее мать, отец погиб на войне... И надо сказать, что Литфонд, организация, действующая при Союзе писателей, созданная еще до советской власти, очень ей помогала. Например, ее взяли в группу изучения английского языка при доме литераторов, где мама познакомилась с Фридой Абрамовной Вигдоровой, которая дружила с Лидией Корнеевной Чуковской и показала ей мамины стихи. В тот момент у Чуковского не было секретаря, и, хотя, и Фрида Абрамовна, и Лидия Корнеевна понимали, что мама совершенно не подходит на секретарскую роль, какое-то время она так проработала. Потом они же помогли ей устроиться в редакцию «Литературного наследства», научного литературоведческого издания, что ей как раз очень подходило. Но дружба мамы с Фридой Вигдоровой много значила не только для мамы. Недавно была издана книга Вигдоровой «Право записывать», и я увидела, что дневниковые записи Фриды Абрамовны начинаются с рассказа о женщине, которая попала под трамвай и, очнувшись, все время говорила о том, что вагоновожатый был не виноват. Это история моей бабушки, которую мама рассказала Фриде, когда они занимались в доме литераторов. (Кстати, через много лет пересеклись наши пути с дочкой Фриды Абрамовны, Сашей Раскиной, которую я очень люблю, и мы стали дружить).

С кем еще дружила ваша мама, кто бывал в вашем доме?

Приходила Лидия Корнеевна, они очень близки были с мамой. Иногда они приходили вместе с Ахматовой. Известно, что моя мама помирила их после какой-то страшной ссоры. Часто бывала Эмма Григорьевна Герштейн. У нее тогда были очень плохие жилищные условия, и она любила переночевать у нас, в 16-метровой комнате в коммунальной квартире, где мама спала на узеньком диванчике, а я на раскладушке. Куда мы клали спать Эмму Григорьевну, я совершенно не помню. И я делала вид, что сплю, а она рассказывала все то, что потом описала в своих мемуарах. Это тоже было счастье, засыпать под эти рассказы, хотя они не были такими уж волшебными, она любила рассказывать, что Анна Андреевна недостаточно делает для Левы или что Лева несправедливо обидел ее, Эмму Григорьевну. О Мандельштаме она говорила беспрерывно. Это было безумно интересно. Я много лет любила Мандельштама больше, чем Пастернака, которого я никогда не видела. Меня даже не взяли на его похороны. Редко я что ставлю маме в упрек, но это — да. Мама недолго, но бурно дружила с Надеждой Яковлевной Мандельштам, которую я совсем немного знала. Однажды она похвалила меня за то, что я принесла ей хлеб. Не каждому, знаете, дано принести хлеб вдове Мандельштама. Она хотела отдать мне деньги, а я не хотела их брать, и она мне объяснила, что можно принести цветы, можно принести торт, но нельзя не брать деньги, если ты выполнил чье-то поручение.

Многие из тех, кто приходил в наш дом, не то чтобы постоянно читали стихи, нет, они жили стихами, разговаривали какими-то строчками…

Наталья Роскина с дочерью Ириной

Это были поэты?

Не только. Из поэтов мне запомнился Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, он читал у нас свои стихи, когда я потом где-то их нашла, мне стало казаться, что я помню, как он читал именно это стихотворение, но, может быть, это мне только кажется. Очень часто приходил к маме Владимир Андреевич Успенский, крупный математик, который очень много в моей жизни определил, и его друг, Евгений Семенович Левитин. Левитин был необыкновенно тонким знатоком и поэзии, и живописи, работал в музее изобразительных искусств, занимался офортами Рембрандта, написал о них книгу. Он очень много молчал, когда он не молчал, то говорил тонко и интересно, читал стихи, замечательно пел. Успенский никогда стихов не читал, он любил все выслушать и потом резюмировал необычайно умно и точно. Приходила Ирина Игнатьевна Муравьева с сыновьями Володей и Ледиком и мужем, философом Григорием Померанцем. Я не помню, чтобы говорили о политике, это были еще сталинские годы… Но всегда был высокий накал разговора, не было ерунды. Это были духоподъемные люди, которые стремились к какому-то высшему пониманию искусства, философии, религии. Их объединяло то, что разговаривали совершенно свободно. Казалось, они не задумываются о том, что их могут подслушать, записать на диктофон… Я это чувствовала, потому что в домах родственников, в семьях братьев маминого отца, где я проводила много времени, было иначе.

Расскажите о них, пожалуйста.

Один из братьев моего деда Александра Иосифовича, Владимир Осипович Роскин, был левый художник, который по глупости очень обрадовался революции. Про него была такая знаменитая история: он шел по улице и увидел, как по другой стороне идут его родители и закричал им: «Плакали ваши денежки!» У родителей были доходные дома, отец был адвокатом, но сын совершенно не понимал, что и его денежки тоже плакали. В молодости его интересы были типичны для определенного круга молодежи. Они очень любили во все играть: маджонг, бильярд, преферанс, теннис. Во многом участвовал Маяковский. И Маяковский, и Алексей Толстой, и замечательный художник Александр Тышлер бывали в гостях у Владимира Осиповича и его жены, Анны Сергеевны, первой жены Валентина Катаева. Но это был совсем другой дом. Не поэтический, хотя Анна Сергеевна дружила с первой женой Пастернака Евгений Владимировной, и ее я тоже там видела. Это был дом, в котором было очень вкусно, очень красиво, много красивых вещичек, много художественных альбомов. Там меня приучали любить живопись. Но круг маминых друзей был свободным, а здесь свободы не чувствовалось.

Второй брат был ученым…

Да, второй брат маминого отца, Григорий Иосифович Роскин, и его жена, Нина Георгиевна Клюева, были известными биологами. В какой-то момент им показалось, что они изобрели средство от рака. Они назвали его круцин, по первым буквам своих фамилий. И кто-то из Минздрава, то ли министр, то ли замминистра, повез рукопись их монографии за границу, в Америку, где она была принята на ура. Министра за это посадили, а Роскина и Клюеву подвергли суду чести. Это была новая, придуманная Сталиным, мера наказания, суд проходил то ли в Колонном зале, то ли в клубе МГБ, мне не удалось это узнать. Их публично позорили, непонятно за что. Константину Симонову Сталин предложил написать на эту тему роман, но Симонов написал всего лишь пьесу. Еще одну пьесу написал Александр Штейн, по ней даже сняли фильм «Суд чести». До 1955 года Григорий Иосифович и Нина Георгиевна, хотя и ходили на работу, даже имели подчиненных, были при этом под домашним арестом, у них была домработница, которая все о них докладывала «наверх», хотя я не представляю, что о них можно было докладывать: они были совершенно советскими людьми. Мама, приводя меня к ним, велела ничего там не говорить, рот не открывать. Эти контрасты в домашнем окружении поражали меня даже в детстве.

Вы как-то сказали, что помните день, когда кончилось ваше детство.

Мне было восемь лет, мама уехала с Заболоцким в Малеевку, а меня отдали дедушке с бабушкой, которые жили на Тверском бульваре. Там, в Малеевке, Заболоцкий сказал, что не в силах сдержать данное маме обещание и хочет снова запить. Я не знаю, насколько советская власть виновата в его алкоголизме. Он вспоминал, что Хармс, Введенский, Шварц были его друзьями, и молодость у него была веселая, но представить себе этого я не могу. Мама и Заболоцкий были недолго вместе, но часто сходились-расходились. Мама совершенно не хотела выходить за него замуж, при первой же ссоре хотела разойтись, хотела, чтоб ее оставили в покое, но он ее в покое не оставлял. И вот, я очень хорошо это помню, как, гуляя во дворе в полной уверенности, что мама еще долго пробудет в Малеевке с Заболоцким, я вдруг увидела ее, идущую ко мне. И на этом моменте, я считаю, кончилось мое детство.

Фотография из книги Никиты Заболоцкого «Жизнь Н.А. Заболоцкого»: Николай Заболоцкий в квартире Заболоцких на Беговой улице. Москва, сентябрь 1953 года  

Оно было счастливым?

Может быть, иногда мне хотелось какой-то другой, нормальной жизни. Мама, очень меня любя и восхваляя, не спускала мне никакой глупости. Скажешь что-то неудачно — и мама была вне себя. Кроме того, я была абсолютно чужая в школе. Я помню случай, как мама собиралась в гости к Ахматовой, а я хотела встретиться с какой-то девочкой, и мама так удивлялась: зачем тебе с ней встречаться, когда ты можешь пойти в гости к Ахматовой? Но я решила, что настою на своем и пойду гулять с этой девочкой. Пошла и всю прогулку думала, какая я идиотка, как мне скучно. Но был еще случай, несколькими годами позже, когда Анне Андреевне хотелось к нам приехать, но для этого я должна была вызвать такси, заехать за ней, а мне было лень. Она не приехала и была этим огорчена. Вот этого я не могу простить себе.

Как получилось, что воспоминания вашей мамы были опубликованы за границей, в YMCA-Press?

Эмма Григорьевна Герштейн, мы уже говорили о ней, вскоре после смерти Ахматовой взяла на себя составление мемуарного сборника. Она попросила маму написать для этого сборника. Не помню, в каком точно году мама эти воспоминания закончила. Помню, что летом 1969-го мама жила в Доме творчества писателей в Малеевке. Я, конечно, — с ней, хоть уже и была взрослая. Мне хочется остановиться на том, что путевка была получена со скидкой — Литфонд в какой-то мере продолжал помогать дочери писателя, погибшего на фронте. Конечно, для получения этих путевок надо был пользоваться симпатией тех, кто их распределял. Мы с помощью шелкового платочка (три лошадиных морды в узоре из желтых уздечек) получили тот прекрасный малеевский лес, пруд, кормежку — к концу срока надоедало, но поначалу казалось вкусно — и общество. Наша комната была не в главном корпусе, а в коттедже в сторонке, что оказалось удачным: Галич предпочитал петь на отшибе, хоть в комнату и набивалось двадцать человек. А после вечера с пением Галича мама сделала как бы ответное приглашение: читала свои воспоминания об Ахматовой. Ее очень хвалили. Между тем, с ахматовским томом все заглохло, мамины воспоминания о других людях уж совсем для советских страниц не подходили.

Я думаю, что идея напечататься за границей возникла у мамы под влиянием Л. З. Копелева. Но может быть, я неправа. Эта идея во второй половине 1970-х носилась в воздухе, хоть и пугала: ясно было, что могут сильно наказать. По-моему, в 1977 году мама дала воспоминания для пересылки за границу. Они были отправлены Ефиму Григорьевичу Эткинду, блистательному переводчику и историку литературы, высланному в 1974 году из СССР за антисоветскую деятельность. Ефим Григорьевич вел переговоры об издании маминой книжки с Никитой Алексеевичем Струве, возглавившим в 1978 году крупное русскоязычное европейское издательство YMCA-Press. Первый экземпляр маме привез Вячеслав Всеволодович Иванов в апреле 1980 года, вернувшись с какой-то лингвистической конференции в Париже. Правда, запачкал: перед тем, как отдать, читал за обедом.

Наталья Роскина, о Николае Заболоцком

Ирина Роскина, комментарии к маминым дневникам

 

Ирина Роскина (до 1982 г. Бориневич) родилась в Москве 20 июня 1948 года. Отец Валентин Владимирович Бориневич — врач-психиатр. Мать Роскина Наталья Александровна — литератор. Окончила романо-германское отделение филологического факультета МГУ. До отъезда в Израиль в 1990-м году работала в Иностранном отделе Госфильмофонда СССР и по совместительству синхронным переводчиком кинофильмов и лектором по вопросам кино. Подрабатывала разным литературным трудом: рецензиями, переводами, рефератами для журналов Института научной информации по общественным наукам. С юных лет была вовлечена в круг литературоведческих интересов матери и помогала ей в составлении указателей и комментариев, в частности к академическому изданию Чехова и в работе по «Дневнику» Суворина. В Израиле окончила Библиотечный факультет Еврейского университета в Иерусалиме и работала до выхода на пенсию в библиотеке Гуманитарных и Общественных факультетов Еврейского университета.

 

Лена Берсон родилась в Омске. Окончила журфак МГУ, была соредактором газеты «Шарманщик» при Театре музыки и поэзии Елены Камбуровой. С 1999 года живет в Израиле, редактор новостного сайта. Подборки стихов выходили в журналах «Арион», «7 искусств», «Этажи», «Иерусалимский журнал», «Новый мир» и других. Автор сборника стихов «Начальнику тишины» (изд-во «Бабель», 2022).

 

03.11.202213 963
  • 8
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться