Эссе в двух частях без пролога и эпилога, но с эпиграфом

И тут уже ад. Чистый ад.

Михаил Булгаков

I

МЕЛКИЕ БЕСЫ

В неизвестном городе, в непонятной газете…

В октябре 1924 года 33-летний московский журналист и начинающий литератор Михаил Булгаков написал первую в своей писательской жизни краткую автобиографию. Предназначена она была для включения в готовящийся к изданию справочник «Автобиографии и портреты современных русских прозаиков». Редактором-составителем справочника был писатель Владимир Лидин (Гомберг), известный всей тогдашней литературной Москве не только как автор лит-артефакта — книги из будущего «Морской сквозняк»[1], но также и как фанатичный библиофил и собиратель сведений о коллегах по профессии — не по служебной надобности, но по собственной душевной склонности к оному занятию.

«Лидинский справочник», как принято именовать это издание в среде прежде советских, а ныне российских литературоведов, издавался дважды: сначала в 1926 году, затем — два года спустя, в 1928-м. Второе издание существенно отличается от первого по объёму и количеству включённых персоналий, а посему носит обозначение: «Издание второе, исправленное и дополненное»[2]. Полагаю, нет надобности подробно рассказывать о том, по какой причине спустя менее десяти лет после выхода второго оба издания были изъяты из свободного доступа в общих фондах библиотек и частично уничтожены, частично же перемещены в так называемые «спецхраны», куда доступ посетителям «с улицы» был закрыт[3].

Автобиография Михаила Булгакова присутствовала в обоих изданиях справочника в неизменном виде. Из неё все любопытствующие могли узнать о том, что родился автор уже опубликованных повестей «Записки на манжетах» и «Дьяволиада» и написанного, но ещё не изданного романа «Белая гвардия» в 1891 году в Киеве. И что там же в 1916 году он окончил медицинский факультет университета, получив звание лекаря с отличием, и что судьба его затем сложилась так, что «ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго»[4].

О том, почему так произошло, Булгаков предпочёл не распространяться; об обстоятельствах же своего вхождения в мир литературы поведал весьма расплывчато и в то же время романтично:

«Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнёс рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов»[5].

Что это был за рассказ и где именно — в каком городе, в какой газете — он был опубликован — неизвестно до сих пор. Поскольку самое ранее из ныне известных и безусловно атрибутированных булгаковских сочинений — эссе «Грядущие перспективы», помещённое в номере белогвардейской газеты «Грозный» от 13 (26) ноября 1919 года[6] — ни при каких обстоятельствах «рассказом» называться не может. «Грядущие перспективы» — никакая не беллетристика, жанр этого сочинения — публицистическая статья, иначе фельетон (в тогдашнем значении данного термина), и сей факт не рискуют оспаривать никакие, даже самые патентованные, булгаковеды. Существующая в той же среде гипотеза, что первой публикацией Михаила Булгакова были отнюдь не «Грядущие перспективы» в газете «Грозный», а некий именно рассказ (название которого неизвестно), помещённый месяцем ранее в другой грозненской газете, называвшейся «Терский казак», — есть не более чем предположение, не подкреплённое никакими реальными доказательствами. Поскольку ни единого номера данного издания до наших времён, как считается, не сохранилось[7]. По какой причине сам Булгаков не сохранил экземпляр данного номера газеты или хотя бы вырезку из него со своей публикацией — если таковая действительно имела место — непонятно. Вырезку с публикацией эссе «Грядущие перспективы» он, как известно, сделал и бережно хранил её всю последующую жизнь, что и позволило одному из советских «подпольных» булгаковедов 1970–1980-х годов — Григорию Файману через сорок с лишним лет после смерти автора «Грядущих перспектив», в 1984 году, атрибутировать её как первую булгаковскую публикацию. Впрочем, это — отдельная история, и она давно и хорошо известна, в том числе и по рассказам самого Файмана[8], ныне уже покойного.

Далее во всё той же автобиографии, написанной осенью 1924 года, Михаил Булгаков поведал, что в начале года 1920-го он «бросил звание с отличием» и стал только писать. Происходило это, по его словам, «в далёкой провинции» (какой именно — не конкретизировалось), где он затем «поставил на местной сцене три пьесы», бывшие настолько плохими, что, когда в 1923 году, уже находясь в Москве, он их перечитал, то сразу же «торопливо уничтожил»[9]. О том, каким образом ему привелось переместиться из неназванной провинции в столицу, автор плохих пьес упомянул следом единственной фразой: «В конце 1921 года приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда»[10]. Как говорится, кому надо — тот поймёт, а кому не надо — тому и объяснять незачем.

Коммунальные бесы

Как явствовало из дальнейшего рассказа, большевистская столица встретила въехавшего в неё амбициозно настроенного провинциала неласково. Булгаков признавался:

«В Москве долго мучился; чтобы поддерживать существование, служил репортёром и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишённые отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни»[11].

Признание сильное, что и говорить. Особенно приятно его должно было читать двум основным булгаковским редакторам тех лет — Николаю Ангарскому (Клёстову) (альманах «Недра» и одноимённое издательство) и Исаю Лежневу (Альтшулеру) (журнал «Россия»), о котором разговор впереди. А также Августу Потоцкому (газета «Гудок»), какового в незавершённой автобиографической повести «Тайному другу» (1929) Булгаков вывел под прозрачным псевдонимом — Июль[12].

Однако всё Булгаковым написанное соответствовало действительности в полной мере. И мучиться ему пришлось, и борьбу за существование вести жестокую — и с голодом, и с холодом, и с соседями по «нехорошей» квартире № 50 в доме фабриканта Пигита на Большой Садовой, превращённого в так называемую «рабкоммуну» — рабочую, то есть, коммуну. Иначе — коммуналку, населённую вечно пьяными Василиями Ивановичами в полосатых подштанниках, известной всем без исключения жильцам скандалисткой Аннушкой Горячёвой по кличке Чума, самодурами и дебоширами вроде Егора Никитушкина и прочей человекоподобной фауной, захватившей после всероссийской катастрофы 1917 года этот московский элитный дом и мгновенно превратившей его в образцовый большевистский свинарник. То есть гадюшник.

Некоторые яркие детали этой борьбы были запечатлены Булгаковым в его беллетристическом и эпистолярном творчестве. Их можно обнаружить и в его переписке тех лет с киевскими родственниками, и в рассказах, публиковавшихся в советских журнальчиках[13], и в газетных фельетонах[14], и в уже упомянутой автобиографической повести «Тайному другу». Присутствуют они также в дневнике, озаглавленном «Под пятой», который он вёл в эти, как он их называл, «доисторические времена»[15]. Например — запись за 29 октября 1923 года:

«Сегодня впервые затопили. Я весь вечер потратил на замазывание окон. Первая топка ознаменовалась тем, что знаменитая Аннушка оставила на ночь окно в кухне настежь открытым. Я положительно не знаю, что делать со сволочью, что населяет эту квартиру»[16].

Насчёт данного вызванного крайней степенью раздражения признания — позвольте, как говорится, не поверить. Делать с этой сволочью было — известно, что: сволочь эту следовало не допускать в мир, где живут нормальные люди. Просто не пускать — и всё. А если она в него всё же каким-то образом проникает — брать за воротник, поворачивать спиной и спускать с лестницы — пинком под зад. Причём безо всякого сожаления. И Булгаков это прекрасно знал. Но не мог себе позволить открыто это высказать — хотя бы даже и в не предназначенном ни для чьего постороннего глаза дневнике. Поскольку в том случае, если бы его дневник оказался перед этим «посторонним глазом», одной лишь подобной в нём записи было бы уже достаточно для того, чтобы предъявить тому, кто этакое написал, обвинение в «проведении контрреволюционной агитации». Что, собственно говоря, едва не произошло в 1926 году — после того как булгаковский дневник был украден гэбистами во время первого и, по счастью, единственного в жизни его автора обыска. Впрочем, это — совершенно отдельная и хорошо известная всем, кто интересуется жизнью и творчеством автора «Дьяволиады» и «Собачьего сердца», история. Тому же, кто означенными вещами интересуется, а с данной историей не знаком, имеет смысл это сделать, обратившись к соответствующим публикациям[17].

Погибшая книга

Не обошёл Михаил Булгаков в автобиографии, предназначенной для «Лидинского справочника», и факт своего сотрудничества с берлинской сменовеховской газетой «Накануне». Упомянув о том, что он в течение двух лет публиковал в этом издании «большие сатирические и юмористические фельетоны»[18], внештатный фельетонист посчитал необходимым поведать будущему её (своей автобиографии) читателю и о том, как эта газета его за столь плодотворное сотрудничество отблагодарила:

«Не при свете свечки, а при тусклой электрической лампе сочинил книгу “Записки на манжетах”. Эту книгу у меня купило берлинское издательство “Накануне”, обещав выпустить в мае 1923 г. И не выпустило вовсе. Вначале меня это очень волновало, а потом я стал равнодушен»[19].

История, связанная с несостоявшимся изданием первой книги Булгакова, хотя и хорошо известна всем, кто занимается исследованием жизни и творчества её автора, содержит в себе несколько так называемых «мутных пятен», то есть информационных лакун, которые невозможно заполнить без риска совершить неумышленную ошибку. Связано это обстоятельство прежде всего с тем, что до сих пор не обнаружена авторская рукопись данного произведения, считающаяся утраченной безвозвратно. Текст «Записок», который по сей день публикуется в различных изданиях сочинений Булгакова, является компилятивной редакцией, составленной из нескольких прижизненных публикаций, имеющих существенные между собой расхождения и многочисленные цензурные купюры[20]. Полный же текст «Записок на манжетах», переданный Булгаковым в издательство газеты «Накануне», бесследно исчез — вместе со всем её редакционным архивом — после ликвидации издания летом 1924 года — «за дальнейшей ненадобностью», как это формулировалось в те времена в Кремле и на Лубянке, которая, собственно, и осуществляла финансирование данного предприятия.

Тем не менее книга к изданию действительно готовилась. Рекламное объявление о предстоящем выходе «Записок на манжетах» в издательстве газеты «Накануне» публиковалось в самом этом печатном органе не менее четырёх раз — в номерах от 8-го, 10-го и 14 апреля и от 3 июня 1923 года, — а может, и больше. Последний раз данная дезинформация была помещена там в конце ноября 1923-го[21] — то есть через полгода после того как книга должна была выйти по условиям подписанного её автором договора[22] и когда сам Булгаков — наконец поняв, с какой мразью под видом издателя он связался, — уже похоронил этот проект[23].

По-видимому, эта многострадальная рукопись родилась действительно под самой несчастливой из всех возможных для подобных случаев звездой. Поскольку все попытки Михаила Булгакова её издать — хотя бы в виде полной журнальной публикации, — неоднократно им в середине 1920-х годов предпринимавшиеся[24], ни к какому результату не привели. И первой его изданной книгой было суждено стать сборнику повестей и рассказов «Дьяволиада», вышедшему из печати пятитысячным тиражом в мосполиграфовском издательстве «Недра» летом 1925 года и переизданному там же меньше чем через год, весной 1926-го, дополнительным тиражом в три тысячи копий[25].

После чего на Булгакова сразу же обратили внимание большевистские окололитературные швондеры и кальсонеры[26]. И один из них — Леопольд Авербах, получивший печальную известность в качестве оголтелого погромщика, уверенного в собственной безнаказанности по причине того, что он является свояком самого всемогущего зампреда ОГПУ Генриха Ягоды, — вскоре разразился публичным доносом под видом рецензии. В котором утверждал, что Булгаков является порождением НЭПа и проводником «мелкобуржуазной идеологии», и что «Булгаковы появляться будут неизбежно, ибо нэпманству на потребу злая сатира на советскую страну, откровенное издевательство над ней, прямая враждебность»[27]. И лицемерно недоумевал:

«Но неужели Булгаковы будут и дальше находить наши приветливые издательства и встречать благосклонность Главлита?»[28]

Ну и, разумеется, началось. И продолжилось. Завершившись к 1930 году исчезновением книги «Дьяволиада» из общедоступных фондов советских библиотек — в числе прочих «идейно ущербных и вредных для советского читателя произведений», как это было сформулировано теми, кто занимался «очищением» этих самых фондов от «антисоветской макулатуры». Автор же «Дьяволиады» исчез из списков публикуемых в Советском Союзе литераторов ещё раньше — в 1928 году. Поскольку начиная с этого года на контролируемой большевистским режимом территории более ни единой строки булгаковской беллетристики опубликовано не было — только за её пределами. Да и там это продолжалось не очень долго.

В компании исключительной сволочи

История взаимоотношений Михаила Булгакова с газетой «Накануне» до сих пор детально не исследована. И это — несмотря на то, что она является одной из важнейших глав в его творческой биографии. Однако интересно вот что. Все булгаковеды, берущиеся на эту тему рассуждать, первым долгом считают необходимым привести цитату из того самого дневника «Под пятой», в котором автор «Записок на манжетах» делился с бумагой сокровенными соображениями о том, что в нём самом и вокруг него происходит. Нашлось в этих записях место и для характеристики газеты «Накануне», то есть тех людей, которые её выпускали и с которыми Булгаков сотрудничал в качестве одного из московских её корреспондентов. Понять такое поведение легко — уж больно красива эта цитата, по-булгаковски точна и безжалостна. Поэтому ничего не остаётся делать, как только не выпадать из устоявшегося тренда.

Итак, 26 октября 1923 года Михаил Булгаков в числе прочих достойных занесения в дневник событий своей жизни сделал следующую запись:

«Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг “Накануне”. Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придётся впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собою. Железная необходимость вынудила меня печататься в нём. Не будь “Накануне”, никогда бы не увидали света ни “Записки на манжетах”, ни многое другое, в чём я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырёх лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой»[29].

«Записки на манжетах», упомянутые Булгаковым в данной саморазоблачительной записи, — это не книга, выхода которой он с таким нетерпением ожидал вот уже без малого полгода, с каждым прошедшим днём понимая, что ожидания его напрасны. Это — первая газетная публикация фрагмента из «Записок», их первой части, с которой, собственно, сотрудничество их автора с «компанией исключительной сволочи» и началось[30].

Сволочь же и в самом деле была именно что — исключительная. По всем, как говорится, параметрам и статьям. В том числе и тем, которые ей впоследствии будут предъявлены.

Не впадая в мелодраматический пафос, всех этих деятелей можно с полным основанием охарактеризовать одним коротким и ёмким словом — бесы. И в этой характеристике не будет ни малейшего преувеличения, поскольку именно бесами они и были. Самыми настоящими — в точности как те, которых описал в своём одноимённом пророческом романе Ф. М. Достоевский, а за много лет до него — Данте Алигьери. Который, насколько известно, первым из литераторов-демонологов использовал применительно к таким сущностям термин «растлители духа» — и не только их обозначил, но и поместил в самый последний, Девятый круг своего дантовского Ада, в котором надлежит вечно пребывать самым страшным и закоренелым преступникам. Вот такими растлителями духа они и были — основатели и участники движения «Смена вех», авторы и издатели одноимённого публицистического сборника, выпущенного в Праге в 1921 году, а затем того же названия еженедельного журнальчика, выходившего в 1921–1922-м в Париже, и, наконец, газеты «Накануне», издававшейся в 1922–1924 года в Берлине.

Деятельность этой бесовской компании состояла в том, чтобы сеять в среде российской эмиграции ложь и клевету, смущая некрепкие умы и развращая слабые души. Конечная же цель была — расколоть антибольшевистски настроенную активную её часть, убедить в полной бесперспективности Белого движения в условиях эмиграции и склонить тех, кому удастся задурить головы, к возвращенчеству, то есть к репатриации на вынужденно покинутую родину. В начале 1920-х годов большевистские главари, засевшие в Кремле, на это денег не жалели — тем паче что деньги-то эти всё равно были не своими, то бишь ими честным путём заработанными, а награбленными — у тех, кого после ограбления они сразу же пускали в расход. Для исполнения этой работы у них существовала контора, функционирующая неподалёку от Кремля — в здании страхового акционерного общества «Россия» на Лубянской площади. Также, разумеется, отобранном у его законных владельцев. И каждая составная часть этой дьявольской машины крутилась в своём ритме, обеспечивая выполнение генеральной линии партии — осуществление так называемой «всемирной пролетарской революции». Что в переводе с сатанинского жаргона, на котором изъяснялись ленины, троцкие, дзержинские, сталины, рыковы, бухарины, апфельбаумы, розенфельды и прочие радеки и собельсоны, на человеческий язык означало: «Было ваше — стало наше! Блюмкин, кидай бомбу!» Блюмкин, как известно, именно так и поступал. Пока не докидался. Впрочем, это — совсем другая история, не имеющая к рассматриваемой теме никакого отношения.

Но, как любил говаривать в подобных случаях Михаил Булгаков, «пришла и для них Немезида»[31]. То есть древнегреческая крылатая богиня возмездия, от которой невозможно ни спрятаться, ни убежать, ни улететь.

После того как движение «Смена вех» прекратило в 1926 году своё существование — за той же самой «дальнейшей ненадобностью», как и двумя годами ранее их паршивая газетка, — практически все его потусторонние деятели, за двумя исключениями, плохо кончили. То есть не просто плохо, а — очень плохо. Ни один из вождей сменовеховцев, кто, утратив возможность клеветать на эмиграцию, в ней же самой пребывая, в 1920–1930-е годы перебрался из Парижа или Берлина на жительство в Советский Союз, не умер, как говорится, в собственной постели. Всех их ждала смерть или от пули в голову (так завершилась жизнь Юрия Ключникова, Сергея Лукьянова, Юрия Потехина, Александра Бобрищева-Пушкина и Николая Устрялова), или во тьме гулагерного ада, в которой без следа растворился Григорий Кирдецов, известный также как Фицпатрик, — самый, пожалуй, гнусный персонаж в этой бесовской компании.

Что же касается двух помянутых исключений, то одно (точнее — один) из них — Сергей Чахотин — благополучно дожил до девяностолетнего возраста и помер именно от естественных причин. Однако произошло это исключительно вследствие того, что Чахотин не стал следовать им же рекламировавшемуся возвращенчеству и, когда лавочка прикрылась, в Советскую Россию из веймарской Германии переезжать не захотел[32]. Явно был очень хитрый бес, которого, как говорится, голыми руками не возьмёшь. Да и облачёнными в «ежовые рукавицы» тоже. Ну а второе исключение — это так называемый «пролетарский граф» Алексей Толстой, который, хотя и стал возвращенцем, но и от расстрельного подвала и от гулагерного кладбища каким-то образом сумел всё же увернуться. И помер уже на исходе Второй мировой войны самым тривиальным образом — на кремлёвской больничной койке от сожравшего его рыхлую дебелую тушу злобного микроскопического существа с клешнями. Которому, по большому счёту, всё равно — граф тот, кого оно жрёт, или самозванец, лауреат Сталинской премии по литературе и депутат Верховного Совета СССР или нет.

Михаил Булгаков был знаком по крайней мере с тремя из вышеперечисленных бесов: Потехиным, Ключниковым и Толстым. Потехина он откровенно презирал, мучаясь тем, что вынужден поддерживать с ним знакомство по работе в «Накануне»[33]; Ключникова считал мерзавцем и негодяем, не достойным того, чтобы при встрече подавать ему руку. Ну а что касается «пролетарского графа», то, в первые дни и недели после знакомства с ним в 1923 году, подпав под обаяние автора «Хождений по мукам» и испытывая искреннюю признательность за оказанную ему Толстым щедрую финансовую помощь[34], считал того настоящим писателем и относился к нему с самым искренним уважением. Однако довольно быстро разобрался в том, кем в действительности является этот шумный враль, краснобай и демагог. И заклеймил его — сначала назвав грязным и бесчестным шутом в дневнике[35], а затем, много лет спустя, выведя в издевательском образе громкоголосого и хамоватого писателя-возвращенца Измаила Бондаревского в неоконченном романе «Записки покойника». Который был опубликован спустя четверть века после его смерти под навязанным издателям советской цензурой названием — «Театральный роман»[36]. Тоже хорошо известная история, причём довольно смешная[37].

Знал Михаил Булгаков и ещё одного из той же компании — Илью Василевского, известного в литературном мире как Василевский Не-Буква. Но этот никаким идейным сменовеховцем не был. Этот был просто мелким прохиндеем, стремившимся приспособиться к окружающей действительности, чтобы при любой власти иметь свой кусок хлеба с маслом, а если повезёт, то и с наваленной поверх масла чёрной икрой. Стоит ли говорить о том, что с ним стало в те времена, про которые можно сказать, перефразируя первую фразу «Белой гвардии»: «Велик был год и страшен год тысяча девятьсот тридцать седьмой от Рождества Христова, но год тысяча тридцать восьмой был его страшней…»

Кстати о «Белой гвардии»

Завершалась краткая автобиография Михаила Булгакова, предназначенная для «Лидинского справочника», признанием в том, что он целый год писал роман «Белая гвардия», который любит больше всех прочих своих сочинений[38].

В момент написания этих слов — октябрь 1924 года — роман «Белая гвардия» опубликован ещё не был. Однако это важнейшее для его автора событие должно было произойти в самое ближайшее время, о чём Булгаков, без сомнения, знал и чего с нетерпением ожидал.

Роман этот, написанный действительно за год — примерно с весны 1922-го по конец лета 1923-го, — он считал не только самым любимым (на тот, само собой, момент), но также и самым важным своим произведением. И не только исходя из его содержания, но и принимая во внимание, сколько сил — душевных и физических — было им положено на то, чтобы его написать.

Писалась «Белая гвардия» в условиях, которые невозможно назвать иначе, чем экстремально трудными для писательского труда. Булгаков работал по ночам, в свободные от дневной борьбы за выживание часы, отнимая время от физиологически необходимого ему сна. У него не было письменного стола — вещи, абсолютно необходимой каждому литератору; на чём именно — на какой твёрдой и ровной поверхности, на которой перед ним лежала бумага, — он писал — совершенно непонятно. Поскольку достоверно не установлено. То есть бытовые условия были ещё те. Окружающая же реальность плодотворной писательской работе не только не способствовала, но была заведомо ей враждебна. Дело происходило в той самой нехорошей квартире № 50, где помимо Булгакова обитали также различные коммунальные бесы типа ранее уже упоминавшихся бесфамильного алкаша Василия Ивановича и алкоголички Аннушки Горячёвой, то есть Чумы. Вынужденное соседство с этими инфернальными существами доставляло малопьющему начинающему литератору множество проблем. Однако поделать он с ними ничего не мог, поскольку они теперь считались победившим городским пролетариатом, а он — представителем мелкобуржуазной прослойки, подлежащей утилизации. (Кавычек не ставлю намеренно, чтобы выглядело ещё страшнее.) Поэтому Булгакову ничего больше не оставалось, как только заткнуть уши, чтобы не слышать то бесконечного наяривания на балалайке за стеной слева, то многоэтажных матерных загибов за стеной справа, стиснуть зубы и терпеть. И — писать, снова и снова погружаясь ночами в волшебный мир картонного ящика с двигающимися внутри него человеческими фигурками. А наутро возвращаться из творимого своими руками фантастического мира Города и дома на Алексеевском спуске в постылую реальность нехорошей квартиры. Попутно отбиваясь от наездов хозяев новой жизни:

«Встал я из-за стола, когда в коридоре послышалось хриплое покашливание бабки Семёновны, женщины, ненавидимой мною всей душой за то, что она истязала своего сына, двенадцатилетнего Шурку. <…>

Я откинул штору и увидел, что лампа больше не нужна, на дворе синело, на часах было семь с четвертью. <…>

Утром произошло объяснение с бабкой Семёновной.

— Вы что же это. Опять у вас ночью светик горел?

— Так точно, горел.

— Знаете ли, электричество по ночам жечь не полагается.

— Именно для ночей оно и предназначено.

— Счётчик-то общий. Всем накладно.

— У меня темно от пяти до двенадцати вечера.

— Неизвестно тоже, чем это люди по ночам занимаются. Теперь не царский режим.

— Я печатаю червонцы.

— Как?

— Червонцы печатаю фальшивые.

— Вы не смейтесь, у нас домком есть для причёсанных дворян. Их можно туда поселить, где интеллигенция; нам, рабочим, эти писания не надобны.

— Бабка, продающая тянучки на Смоленском, — скорее частный торговец, чем рабочий.

— Вы не касайтесь тянучек, мы в особняках не жили. Надо будет на выселение вас подать.

— Кстати, о выселении. Если вы, Семёновна, ещё раз начнёте бить по голове Шурку и я услышу крик истязуемого ребёнка, я подам на вас жалобу в народный суд, и вы будете сидеть месяца три, но мечта моя посадить вас на больший срок»[39].

Ну и кто из вас, уважаемые читатели, скажите на милость, не согласится, прочитав этот прелестный диалог, с тем, что эту вот бабку Семёновну (в образе которой в повести «Тайному другу» была выведена, разумеется, всё та же чортова Аннушка по кличке Чума, будь она трижды неладна), действительно совершенно необходимо было выкинуть к чортовой матери вон — не только из дома на Садовой, но и, как предлагал Азазелло Воланду — имея в виду Стёпу Лиходеева — из самой Москвы? Кто осмелится против этого предложения возразить? Вот именно.

На то, чтобы написать «Белую гвардию», Булгакову потребовалось больше года. На то, чтобы найти для этой рукописи издателя, — столько же, если не больше. Но поскольку времена в те поры стояли ещё — пользуясь известным выражением поэтессы Анны Ахматовой — «вполне вегетарианские», никаких изначально непреодолимых барьеров на пути романа со столь вызывающим названием к печатному станку не возникло. И, поместив в течение лета-осени 1924 года три из него фрагмента в различной советской и просоветской периодике — начиная с уже дышавшей на ладан газеты «Накануне» и кончая выходившим в Одессе изданием с грозным названием «Шквал»[40], — основным местом для публикации «Белой гвардии» Булгаков выбрал журнал, называвшийся «Россия». Такой же сменовеховский, как и уже отдавшее к тому времени Дьяволу душу «Накануне», но издававшийся не за пределами Советского Союза, а внутри него.

II

КРУПНЫЙ БЕС

Веснушчатый лис

Исаак Гершелев Альтшулер[41], редактор-издатель журнала «Россия», именовавший себя отчего-то — по-видимому, в целях противомасонской конспирации — Исаем Григорьевичем Лежневым, был бесом очень непростым. То есть не мелкого, как какая-нибудь Аннушка-Чума, а довольно крупного калибра. Причём это сразу же становилось понятным — довольно было только внимательно рассмотреть его внешность.

Внешность же этого деятеля и в самом деле была примечательная.

У Исая Лежнева была явно выраженная лисья физиономия, к тому же вся усыпанная веснушками. Что в сочетании с нацепленным на нос пенсне и особенно с маленькими усиками щёточкой — точно такими, как у Гитлера — создавало ещё большее сходство этого человека с хитрющим пушным зверем — тем, которому палец в рот класть категорически не рекомендуется. Как следствие, едва его впервые увидев, Булгаков тут же окрестил Лежнева про себя «веснушчатой лисой» — и так потом за глаза и называл[42]. (Хотя правильно следовало бы, конечно, называть его не «лисой», а — «лисом», поскольку данный бес имел всё же явно выраженные мужские половые признаки. Ну да не станем придираться по мелочам к писателю, который и без того был измучен постоянным присутствием вокруг себя всей этой нечистой силы.)

Биография у Лежнева, как и у подавляющего большинства заметных литературных и окололитературных деятелей той эпохи, была тоже непростая. То есть заковыристая, и весьма. А поскольку известна она в основном по его же собственным рассказам, зафиксированным в автобиографической книге «Записки современника»[43] (читая которую, никогда невозможно точно определить место, где кончается правда и начинается заведомая ложь), придётся оперировать сведениями из данного сомнительного источника.

Итак, если верить Лежневу-Альтшулеру на слово, родился он в 1891 году в ортодоксальной иудейской семье, проживавшей в городе Николаеве, что в Малороссии, иначе на Украине. В тринадцатилетнем возрасте, вступив в непримиримый конфликт с окружающей его действительностью, Исаак порвал с родителями, отрёкся от иудейской веры и ушёл из дома — разумеется, не для того чтобы стать малолетним бомжом, бродяжничать по степям Херсонщины и питаться, чем добрые люди накормят, но чтобы бороться за будущее счастье всего прогрессивного человечества. Это страстное устремление естественным образом привело юного Исаака в партию большевиков, в которую он записался — опять же, по его словам — в 1906 году, то есть в пятнадцатилетнем возрасте. После чего принял какое-то — по-видимому, не самое активное, но всё же — участие в так называемой «первой русской революции» 1905–1907 годов. И никак серьёзно за это не пострадал: ни в тюрьму не привелось угодить, ни в сибирскую, ни даже в какую-нибудь вологодскую ссылку. Только и случилось репрессий, что поставили несовершеннолетнего Исаака под гласный полицейский надзор в украинском городишке, где он в тот момент обретался, — и всё. Повезло, что и говорить. После же того как «первая русская революция» была «проклятым царским режимом» задушена, то есть подавлена, и в Российской империи начался процесс социально-политической стабилизации и стремительного экономического роста (по-большевистски — «оголтелой империалистической реакции»), многие здравомыслящие большевики тут же забыли о том, что они являются большевиками. В их числе оказался и юный Исаак Альтшулер, к тому времени уже превратившийся в Исая Лежнева.

Покончив с антигосударственной политической деятельностью, восемнадцатилетний Лежнев страстно увлёкся литературой, в особенности философской. Он стал путешествовать по Европе и заводить разные знакомства, параллельно занимаясь самообразованием.

Дальше в жизни революционера-ренегата было много чего ещё любопытного, но это не имеет прямого отношения к данной истории. Прямое к ней отношение имеет, однако, тот факт, что сразу же после того как бывшие лежневские однопартийцы узурпировали в России власть, Исай Лежнев, в ту пору будучи уже молодым человеком двадцати шести лет от роду, мгновенно вспомнил о том, что и он сам когда-то принадлежал к той же компании. И предложил узурпаторам свои услуги. Каковые теми были сразу же приняты, поскольку в первые годы существования Советской России лидеры большевиков не особенно обращали внимание на то, кто из них откуда в 1917 году вынырнул и в Смольный, а затем в Кремль просочился — из Цюриха, из Ачинска или из какой-нибудь Шепетовки. В их администрации налицо был сильнейший кадровый голод, так что не было времени и желания разбираться, кто был в прошлом отступником и ренегатом, а кто не был — брали всех. Взяли и Лежнева. Правда, в большевистскую партию по второму разу принимать не стали — мало ли, как этот сомнительный элемент себя поведёт. Пусть сначала докажет, что он — наш, а там уж поглядим, что с ним дальше делать.

В годы «военного коммунизма» Исай Лежнев подвизался на различных мелких должностях в большевистском Агитпропе. А после того как товарищи Ленин, Троцкий и компания окончательно убедились в том, что придуманный ими «военный коммунизм» обернулся для России тотальной социально-экономической катастрофой, и провозгласили переход к «новой экономической политике» (НЭПу), он оказался в числе первых, кому пришла в голову мысль использовать изменение внутриполитических реалий в собственном корыстном интересе. Продвинуться по «партийной линии» у него никакой возможности не было, поскольку, несмотря на то, что Лежнев всячески демонстрировал начальству свою полную преданность, большевики своим его по-прежнему не считали. Оставалось надеяться только на то, что рано или поздно подвернётся счастливый «беспартийный случай». И таковой не замедлил подвернуться.

«Внутренний» сменовеховец

Как только в начале 1921 года только что созданный на Лубянке Иностранный отдел ВЧК приступил, выполняя полученную из Кремля директиву, к созданию сменовеховского движения, Лежнев сразу же понял, что это — именно оно. То есть то, что ему и нужно. И тут же провозгласил себя приверженцем этого кремлёвско-лубянского проекта.

Пикантность ситуации состояла, однако, в том, что, в отличие от всех этих ключниковых, кирдецовых и потехиных с чахотиными и бобрищевыми-пушкиными, которые все как один находились кто в Праге, кто в Берлине, а кто и в Париже, то есть за пределами Советской России, Лежнев пребывал внутри неё. И, проживая попеременно то в Москве, то в Петрограде, никуда уезжать не намеревался. Во всяком случае, никогда и никому о таком желании не говорил. Получалось, таким образом, что данный деятель находится вовсе не там, где ему, согласно оперативному плану «Смена вех», надлежало пребывать, то есть совсем не в «логове белой эмиграции», а на территории, где таковую невозможно обнаружить, как говорится, и днём с огнём. Из чего следовал естественным образом возникающий у лубянского начальства вопрос: а за каким дьяволом он нам тут нужен?

Однако, как показали события самого недалёкого будущего, оказалось, что — нужен, да ещё как.

Едва объявив себя «внутренним сменовеховцем», Лежнев принялся создавать свой новый имидж. Начал он с того, что стал постоянным сотрудником печатного органа движения — еженедельного журнала «Смена вех», который Ключников и компания стали издавать в Париже в октябре 1921 года на нелегально передаваемые им из Москвы деньги.

При этом интересно то, что, в отличие от всей прочей сменовеховской братии, публиковавшейся в своём журнале под их подлинными именами, Исай Лежнев ни единой статьи в нём под своим именем не поместил. Он в «Смене вех» печатался только под псевдонимом — Михаил Григорьев[44]. Причём из выходных данных его статей читателям журнала было невозможно понять, где именно они пишутся — вне России или внутри неё. И это — несмотря на то что почти в каждом номере «Смены вех» имелся раздел, где помещались материалы, присылаемые в редакцию авторами, живущими в РСФСР, который так и был озаглавлен: «Из России». В этом разделе, в числе прочего, были опубликованы стихотворения Михаила Кузмина и Сергея Городецкого[45], фельетоны и рассказы Виктора Муйжеля[46], искусствоведческие статейки и стишки Эриха Голлербаха[47] и иных подсоветских литераторов, по преимуществу петроградских. Однако имени «Исай Лежнев» на страницах журнала «Смена вех» обнаружить невозможно — хоть на просвет их разглядывай. По какой причине — непонятно. Но из самого этого факта возникает естественное в подобной ситуации предположение: вероятно, подписывал Лежнев свои публикации в сменовеховском рупоре вымышленным именем исходя из того, что в каком-то ближайшем или не очень будущем могла возникнуть ситуация, в которой ему бы очень не хотелось, чтобы его имя с данным изданием ассоциировалось. По какой причине? Ну, например, по той, что Лежнев хотел, чтобы оно ассоциировалось с каким-нибудь другим изданием. В котором бы он числился не одним из внештатных корреспондентов, а тем, от кого зависит самый факт его, то есть этого издания, существования. Главным, стало быть, редактором. А заодно и издателем.

Это предположение имеет полное право на существование, если посмотреть на то, как складывалась судьба Исая Лежнева в дальнейшем.

В марте 1922 года почти одновременно в двух городах, отстоявших один от другого на тысячи километров, произошли два прямо одно с другим связанных события. А именно: в Париже скоропостижно скончался на 20-м номере журнал «Смена вех», перед кончиной выпихнув из своего чёрного нутра (то есть породив) газету «Накануне», а в Петрограде вышел первый номер «внутреннего» сменовеховского журнала под названием «Новая Россия». Редактором которого оказался не кто иной как Исай Лежнев. Разумеется, если исходить из чисто формальной логики, то это было не более чем обыкновенное совпадение. Однако в данном случае формальная логика совершенно не работает, поскольку для того, чтобы разобраться в обстоятельствах появления на свет лежневского журнала, логика должна быть не формальной, а инфернальной. То есть бесовской.

Внимательно наблюдая за тем, что происходит в парижской редакции «Смены вех» из Петрограда, где он в ту пору обретался, Лежнев понял, что на её месте вот-вот образуется пустота, которую можно будет заполнить — самим собой. То есть собственным журналом. И принялся деятельно его создавать.

На протяжении нескольких месяцев, предшествовавших запуску «Новой России», её основатель и редактор занимался тем, чем и положено заниматься в подобных ситуациях любому редактору, — курсируя между Петроградом и Москвой, завязывал нужные знакомства, устанавливал связи в литературном мире и собирал материалы для редакционного портфеля. И именно в это время — в один из последних дней сентября 1921 года — из вагона подкатившего к перрону московского вокзала поезда вышел неприметный мужчина лет тридцати, одетый в мятое демисезонное пальто и с вещмешком за плечами: среднего роста, небритый, растрёпанный после многочасового пребывания в дороге, с острыми ослепительно-голубыми глазами и впалыми от постоянного недоедания щеками. Его звали Михаил Булгаков.

Редактор в лисьей шубе

Михаил Булгаков познакомился с Исаем Лежневым не то поздней осенью, не то в начале зимы 1922 года. Произошло это в помещении московского отделения редакции «Накануне», находившегося в знаменитом Доме Нирнзее (Большой Гнездниковский переулок, 10). По форме знакомство было самым что ни на есть заурядным, ничем от множества прочих подобных не отличавшимся. А именно: не имевший шубы и терзаемый лютым московским морозом Булгаков заглянул в редакцию «на огонёк», чтобы хотя бы немного согреться перед дальнейшим передвижением по городу, а там как раз в этот момент оказался неизвестный ему человек с лисьей физиономией, усыпанной веснушками, и в шубе на лисьем же меху. Слово за слово — разговорились. И Булгаков понял, что перед ним — никакой не отставной церковный дьякон (каковым он первоначально определил Лежнева по внешности и особенно же по его шубе), а тот самый редактор небольшевистского журнала «Россия»[48], о котором он уже много слышал, но вот как-то всё не приводилось увидеть своими глазами. Вот и привелось.

Знакомство привело к тому, что Лежнев тут же приобрёл у Булгакова фрагмент из всё ещё не полностью опубликованных «Записок на манжетах» (рукопись которых тот постоянно таскал с собой в кармане прохудившегося драпового пальто по Москве, пытаясь пристроить в какое-нибудь издание). После чего сделал широкий жест — поместил имя Булгакова в список постоянных сотрудников своего журнала, не дожидаясь, пока выйдет номер с первой его публикацией[49]. По понятиям, принятым в тогдашнем литературном мире, это был аванс, причём нешуточный. И Булгаков не мог такого жеста Лежнева не оценить, а оценив, не проникнуться к человеку в лисьей шубе с веснушками самой искренней признательностью. Тем более что и публикация состоялась, и совсем скоро — в январе следующего, 1923 года[50].

Так началось их творческое сотрудничество, которому суждено было продлиться менее трёх лет и завершиться крупным скандалом — с предъявлением взаимных претензий, обвинениями в непорядочном поведении и так далее. Кончилась же эта крайне некрасивая история третейским судом, в который Булгаков подал иск после того как Лежнев не пожелал возвращать ему часть рукописи романа «Белая гвардия», который сам же вопреки ранее данным обязательствам не опубликовал в своём журнале полностью[51]. И отношения между Булгаковым и Лежневым были прекращены — ко взаимному, как говорится в подобных случаях, глубокому неудовлетворению.

Всё это происходило в 1925 году. А в следующем, 1926-м Исай Лежнев исчез из Москвы — исчез в самом прямом, буквальном смысле этого слова. Да так, что никто из его прежних знакомых и сослуживцев по редакторской и издательской деятельности с тех пор его больше не видел. И каждый пытался объяснить этот загадочный факт в меру собственного разумения. Михаил Булгаков, например, узнав об исчезновении Лежнева, посчитал, что тот провалился в Преисподнюю, когда истёк срок договора о продаже его души и Дьявол явился получить свою собственность. И, вероятно, хотя бы на короткий срок, но всё же испытал чувство злорадного удовлетворения.

Однако, как гласит общеизвестная поговорка, нет худа без добра. В данном случае помянутое в поговорке «добро» обернулось для того, кто претерпел «худо», тем, что Булгаков использовал Лежнева в качестве прототипа, сотворив из него одного из наиболее ярких в кажущейся бесконечной его портретной галерее бесовских типов персонажей.

Сатана, как и было сказано

Довольно много места уделил Булгаков Лежневу в неоконченной повести «Тайному другу». В ней Исай Григорьевич был выведен в образе демонического редактора по имени Рудольф Рафаилович, владельца «толстого» журнала «Страна», чья внешность не даёт читателю ни малейшего шанса не признать в этом персонаже того, кем он в действительности является:

«Дверь отворилась беззвучно, и на пороге предстал Дьявол. Сын гибели, однако, преобразился. От обычного его наряда остался только чёрный бархатный берет, лихо надетый на ухо. Петушьего пера не было. Плаща не было, его заменила шуба на лисьем меху, и обыкновенные полосатые штаны облегали ноги, из которых одна была с копытом, упрятанным в блестящую калошу.

Я, дрожа от страху, смотрел на гостя. Зубы мои стучали.

Багровый блик лёг на лицо вошедшего снизу, и я понял, что чёрному пришло в голову явиться ко мне в виде слуги своего Рудольфа.

— Здравствуйте, — молвил Сатана изумлённо и снял берет и калоши»[52].

Мне всегда было интересно узнать — как бы отреагировал на такое описание Лежнев, если бы у него была возможность эти строки прочесть. Полагаю, что испытал бы чувство глубокого удовлетворения. Хотя бы по причине того, что в данном фрагменте он, бес всё же вполне среднего уровня, возведён Булгаковым в явно не полагающееся ему по сатанинской табели о рангах достоинство. Не по Сеньке шапка, то есть, как принято выражаться в подобных случаях на одесском Привозе. Однако это не более чем предположение. Поскольку получить ответ на этот вопрос, пребывая в данном измерении, не представляется возможным. Остаётся только ждать перемещения в то, где можно будет узнать это, как говорится, из первых уст. Если, конечно, приведётся встретиться.

Впрочем, повесть «Тайному другу» для печати не предназначалась изначально, а написана была Булгаковым в 1929 году для единственного читателя — Елены Шиловской, его тогдашней любовницы, впоследствии ставшей третьей женой. И сама она, пребывая уже в статусе писательской вдовы и наследницы авторских прав, насколько известно, опубликовать именно это сочинение своего покойного мужа не стремилась. По-видимому, отдавая себе отчёт в том, что в случае обнародования оно было бы воспринято булгаковскими читателями как вторичный текст — по отношению к его третьему, также оставшемуся незавершённым, но и в таком виде изданному роману «Записки покойника». В котором данный персонаж — демонический редактор, вводящий начинающего беллетриста Сергея Максудова в литературный мир, — также присутствует. Причём с почти такими же «исходными данными», как и в автобиографической повести: добавив к имени «Рудольф» одну букву — «и», — Булгаков превратил его из имени в фамилию, имя же и отчество изменил полностью, переименовав Рудольфа Рафаиловича — в Илью Ивановича. При этом дьявольская сущность персонажа осталась, разумеется, неизменной:

«Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным носом и размётанными бровями. Тени играли, и мне померещилось, что под квадратным подбородком торчит острие чёрной бороды. Берет был заломлен лихо на ухо. Пера, правда, не было. Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель.

Тут я разглядел, что он в пальто и блестящих глубоких калошах, а подмышкою держит портфель. “Это естественно, — помыслил я, — не может он в ином виде пройти по Москве в ХХ веке”.

— Рудольфи, — сказал злой дух тенором, а не басом»[53].

Из чего можно, как мне представляется, сделать вполне обоснованное предположение — о том, что отношение Булгакова к Лежневу оставалось неизменным на протяжении всех лет его с ним знакомства. А также и о том, что, начиная в 1936 году писать «Записки покойника», Булгаков вывел Лежнева в этом сочинении именно в том образе, какого тот, по его мнению, и заслуживал.

Чортик из коробочки

Есть такая дурацкая игрушка — называется «шкатулка с секретом». Если вы смотрели фильм «Бриллиантовая рука», то знаете, как она работает. Для тех, кто означенного фильма не видел, поясню. Игрушка представляет собой шкатулку, чья крышка открывается только при нажатии на вмонтированную в одну из её стенок кнопку и никак иначе. При нажатии же копки крышка мгновенно откидывается в сторону и из нутра шкатулки вылетает гнусного вида чортик на пружинке, который начинает размахивать перед носом у любопытного нажимальщика когтистыми лапами и трясти рогатой башкой, одновременно высовывая раздвоенный змеиный язык и выпучивая красные, как у похмельного алкаша, зенки. И вся эта мерзость сопровождается донельзя гнусным механическим хихиканьем, также раздающимся откуда-то из недр коробки, в которую упрятан этот механизм. Сверхзадача состоит в том, чтобы нажавший на кнопку сильно испугался и рефлексивно отбросил шкатулку с кривляющимся чортом от себя как можно дальше. Или хотя бы от неожиданности выронил её на пол. Если это происходит — чорт считает свою миссию выполненной и удовлетворённо замолкает. Если не происходит — также перестаёт хихикать, позволяет утрамбовать себя обратно в коробку, прикрывается крышкой и терпеливо ждёт появления следующего нажимальщика.

К чему я всё это вам рассказываю. Рассказываю я вам всё это к тому, что данной способностью — внезапно выскакивать из коробочек и представать перед взором изумлённых их появлением людей — обладают не только механические черти, но и самые настоящие. Причём происходит это чаще всего именно тогда, когда люди менее всего ожидают, что это может произойти.

Двадцать второго августа 1935 года Елена Булгакова записала в дневнике:

«Сегодня появился у нас Исай Лежнев, тот самый, который печатал “Белую гвардию” в “России”. Он был за границей в изгнании, несколько лет назад прощён и вернулся на родину. Несколько лет не видел М<ихаила> А<фанасьевича>. Пришёл уговаривать его ехать путешествовать по СССР. Нервен, возбуждён, очень умён, странные вспухшие глаза. Начал разговор с того, что литературы у нас нет»[54].

Больше, однако, ни единого слова о внезапном появлении Лежнева в их квартире в «писательском» доме в Нащокинском переулке Елена Булгакова не написала. А ведь событие это имело для её мужа экстраординарный характер. Подумать только: прошло больше девяти лет (по тогдашним временам — срок небывалый) с тех пор как он видел этого беса в последний раз, наверняка был уверен в том, что никогда больше его не увидит, и вот — здрассьте-пожалуйста! — вынырнул, натурально как чорт из той самой Преисподней. И явился — явно чтобы искушать.

Разумеется, прежде чем приступить к исполнению своих служебных обязанностей, Лежнев должен был объяснить Булгакову самый факт своего таинственного исчезновения в 1926 году — без этого общение между ними было бы априори невозможным. И он это, конечно, сделал — о чём свидетельствует вторая фраза из выше процитированной дневниковой записи булгаковской жены. Однако история лежневского исчезновения была такой, что ограничиться при её изложении одной лишь фразой он никак не мог. Как следствие, поведать Исай Григорьевич Михаилу Афанасьевичу должен был приблизительно следующее.

После того как в марте 1926 года большевистский режим запретил издание его журнала «Новая Россия» (возобновлённого после минувшего финансового краха только в декабре прошлого, 1925-го, то есть уже после того как они с Булгаковым поругались), в Кремле было принято решение покончить с остатками «внутреннего сменовеховства» — за дальнейшей ненадобностью их существования. Следствием данного решения стала серия обысков, прокатившихся по Москве в первой декаде мая — о чём самому Михаилу Булгакову было прекрасно известно как одному из тех, у кого в доме эти обыски проводились. К Булгакову гэбисты нагрянули вечером 7 мая 1926 года, а к Лежневу — на следующий день, то есть 8-го числа. Разница между этими сходными мероприятиями была, однако, в том, чем они завершились. У Булгакова сотрудниками ОГПУ были украдены его дневник «Под пятой», две машинописные копии неопубликованной «контрреволюционной» повести «Собачье сердце» и ещё кое-что по мелочам, после чего гэбисты с добычей удалились; тогда как ассортимент отобранного у Лежнева был гораздо обширнее, и удалились обыскиватели из его квартиры не только с изъятыми «антисоветскими материалами», но и вместе с их владельцем.

Оказавшись в камере внутренней тюрьмы на Лубянке, Лежнев посчитал, что произошла чудовищная ошибка. И тут же настрочил огромное заявление на имя Феликса Дзержинского, в котором методично перечислил все свои заслуги перед большевистским режимом — от службы в Агитпропе в годы гражданской войны до деятельного участия в развале антисоветской эмиграции в рамках спецоперации «Смена вех», — и потребовал объяснений. Однако в тот момент, когда веснушчатый лис корпел над этим сочинением, он ещё не знал, что участь его уже решена — и решена так, что никакие заявления и содержащиеся в них требования изменить этого решения не смогут.

На следующий же день после ареста Исай Лежнев был проинформирован следователем о том, что он обвиняется в создании антисоветской группировки в журнале «Новая Россия». А также о том, что, принимая во внимание его прежние перед нею заслуги, советская власть решила ограничиться в отношении него минимально возможным наказанием, а именно — лишением права проживания на родине. Далее Лежневу было зачитано постановление Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 10 мая 1926 года, согласно которому он приговаривался к высылке из СССР за границу сроком на 3 года с запретом возвращения до отмены данного постановления.

Процесс согласования операции по депортации Исая Лежнева занял около трёх недель. После чего 29 мая он был извлечён из тюремной камеры, посажен в сопровождении конвоя в поезд и доставлен на советско-эстонскую границу. Где гэбисты передали его эстонским пограничникам, на прощанье пожелав жить тихо, антисоветских скандалов не устраивать и ни о каких квартирах в Москве не мечтать.

Вскоре Лежнев оказался в Берлине. Там он поступил на службу в советское торгпредство (торговое представительство), в котором сидел тихо, скандалов не устраивал, но о своей московской квартире на Полянке мечтать не переставал. Как только в мае 1929 года истёк срок высылки, он подал прошение с просьбой позволить ему вернуться в Москву. Получил отказ. Спустя короткое время подал ещё одно. Получил ещё один отказ. Выждав несколько месяцев, написал третье. И — на дворе был уже 1930 год — пришло-таки долгожданное разрешение.

Вернувшись в Москву, Лежнев стал жить ещё более незаметно, чем жил в Берлине. Ни на каких литературных мероприятиях не светился, ни с кем из прежних своих знакомых по сменовеховским временам, кто ещё был не посажен, отношений не поддерживал, так что неудивительно было, что за все эти годы, что они снова оказались в одном городе, Михаил Булгаков так об этом и не узнал. Не знал он и о том, что ещё в декабре 1933 года его бывший первый редактор снова вступил в партию большевиков. И не просто вступил, а — по рекомендации самого Иосифа Сталина. Самый же этот факт — чтобы персонально Сталин рекомендовал принять в возглавляемую им партию какого-то ничтожного Лежнева, бывшего сменовеховца и высланного из СССР «антисоветчика», — был вернейшим свидетельством того, что рекомендацию эту Исай Григорьевич заработал. И не просто, а чем-то очень нехорошим. Что-то он должен был такое особо мерзопакостное сотворить, чтобы на его голову свалилась этакая милость.

Дальше — больше. В 1935 году Сталин назначил Лежнева на ключевой в системе Агитпропа пост — заведующим отделом литературы и искусства в редакции главного большевистского печатного рупора — газеты «Правда». И именно в данном качестве Лежнев перед супругами Булгаковыми и предстал, явившись охмурять своего бывшего любимого автора планом грандиозных преобразований в его неудачливой творческой судьбе. Начав, что характерно, с совершенно справедливого утверждения — о том, что литературы у нас (то есть в Советском Союзе) нет.

В ранее приведённой записи из дневника Елены Булгаковой обращает на себя внимание предпоследняя фраза — та, в которой она признала, что Лежнев очень умён, и обратила внимание на его примечательную внешность.

Отмеченные Булгаковой «странные вспухшие глаза» Лежнева у каждого поклонника «Мастера и Маргариты» мгновенно вызывают ассоциацию с другими глазами — теми, что от постоянного вранья были скошены к носу[55]. Ничего удивительного в этом нет. Поскольку глаза, как известно, есть зеркало души, а душа может быть как светлой, чистой, так и тёмной, мутной. А то и вообще может её не быть. По причине того, что сатанинским бесам такая вещь, как душа (своя), вовсе без надобности — им нужны души чужие, людские, за которыми они, проникая в наш мир, и охотятся.

К сожалению, о том, чем этот визит завершился, в дневнике Елены Булгаковой не сказано. Но вряд ли будет заведомым преувеличением предположение о том, что в ответ на лежневскую разводку — отправиться вместе с ним в поездку по Советскому Союзу, дабы потом прославлять увиденное на страницах «Правды» в два пера — Исай Григорьевич был послан Михаилом Афанасьевичем сразу и очень далеко. Возможно, что по всем станциям Транссибирской железнодорожной магистрали с непременным заездом в село Шушенское — лет этак на пять, а то и на все десять. Никакого иного ответа на лежневское предложение и быть не могло — поскольку Булгаков и человек был злопамятный, и память у него была очень хорошая.

Как бы то ни было, очередная бесовская провокация, предпринятая тёмными силами в отношении Михаила Булгакова, с треском провалилась. И больше Лежнев в дневнике Елены Булгаковой ни единым словом не упоминается. По-видимому, по причине того, что больше он никогда ни ей, ни её мужу не попадался на глаза.

Из этого, разумеется, никоим образом не следует, что сатанинские силы оставили Михаила Булгакова в покое. Вовсе нет. Искушения продолжались постоянно — вплоть до того рокового для автора «Дьяволиады» дня 10 сентября 1938 года, когда, не сумев устоять против очередной, особо соблазнительно выглядевшей провокации, он поддался её чарам и совершил ещё одну роковую ошибку. Ставшую — в дополнение к им же составленному списку пяти сделанных в жизни фатальных ошибок — по счёту шестой и оказавшуюся последней.

[1] См.: Лидин В. Морской сквозняк: Повесть. М.; Л.: Изд. Л. Френкель, 1923. Вследствие грубейшей корректорской ошибки на обложке книги годом издания значится — «1932». Однако на титульном листе дата указана правильно — «1923».

[2] Писатели: Автобиографии и портреты современных русских прозаиков / Под ред. В. Л. Лидина. Изд. 2-е, доп. и испр. М.: Изд. «Современные проблемы» Н. А. Столляр, 1928. С. 3.

[3] Из 94 писателей, чьи автобиографии были включены во второе издание «Лидинского справочника», 22 человека были арестованы в годы Большого террора (1937–1938 гг.) и после него. 15 из них были тогда же казнены как «враги народа», остальные семеро — отправлены в Гулаг, где четверо погибли. Ещё двое из числа тех, кто репрессиям не подвергся, покончили с собой уже после смерти И. Сталина.

[4] Писатели: Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. С. 74.

[5] Там же.

[6] См.: М. Б. [Булгаков М.] Грядущие перспективы // Грозный. 1919. № 47. 13 (26) ноября.

[7] Согласно распространённой версии, единственная сохранившаяся со времён Гражданской войны копия номера газеты «Терский казак», в котором была данная публикация М. Булгакова, при советском режиме находившаяся в «спецхране» Республиканской библиотеки Чечено-Ингушской АССР в Грозном, погибла при пожаре вместе с прочими фондами, когда федеральные войска брали город штурмом во время Первой Чеченской войны 1994–1996 гг.

[8] См.: Файман Г. Комментарий публикатора // Конец века (Москва). 1992. Вып. 4. С. 25–28.

[9] Писатели: Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. С. 74.

[10] Там же.

[11] Там же.

[12] См.: Булгаков М. Тайному другу // Новый мир (Москва). 1987. № 8. С. 172, 174.

[13] См.: Булгаков М. № 13. — Дом Эльпит–Рабкоммуна // Красный журнал для всех (Петроград). 1922. № 2. С. 23–27.

[14] См., например: Булгаков М. Самогонное озеро // Накануне (Берлин). 1923. № 397. 29 июля. С. 9.

[15] Булгаков М. Тайному другу // Новый мир. 1987. № 8. С. 166.

[16] Булгаков М. Под пятой / Публ. К. Кириленко и Г. Файмана. М.: Правда, 1990. (Библиотека журнала «Огонёк». Вып. 39). Далее: Под пятой, с указанием даты цитируемой записи.

[17] См., например: Шенталинский В. Под пятой: Досье Михаила Булгакова // Шенталинский В. Рабы свободы: В литературных архивах КГБ. М.: Парус, 1995. С. 103–126; Он же. Мастер глазами ГПУ: За кулисами жизни Михаила Булгакова // Новый мир. 1997. № 10. С. 167–185; № 11. С. 182–198.

[18] Писатели: Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. С. 74. М. Булгаков сотрудничал с газетой «Накануне» в качестве беллетриста, очеркиста и фельетониста с июня 1922 г. до последних дней существования данного издания, прекратившего выходить в июне 1924 г.

[19] Там же. С. 74–75.

[20] См.: Булгаков М. Записки на манжетах // Накануне. Литературное приложение № 8. 1922. 18 июня. С. 5–7; Он же. Записки на манжетах // Россия (Москва – Петроград). 1923. № 5 (январь). С. 20–25; Он же. Записки на манжетах: Отрывки // Бакинский рабочий (Баку). 1924. № 1 (1024). 1 января. С. 6; Он же. Записки на манжетах. Часть первая // Возрождение [Альманах]. М.: Время, 1923. Т. 2. С. 5–19.

[21] См.: Г. К. [Кирдецов Г.] Литературные новости: жизнь писателей // Накануне. 1923. № 489. 25 ноября. С. 8.

[22] Договор между М. Булгаковым и директором-распорядителем акционерного общества «Накануне» Павлом Садыкером на издание книги «Записки на манжетах» был заключён в Москве в конце апреля 1923 г. (предварительная договорённость была достигнута месяцем ранее). Согласно его условиям, книга объёмом в 4,25 печатных листа должна была быть издана в течение месяца после подписания, то есть не позднее конца мая того же года. Гонорар — в размере 68 «золотых» советских рублей (примерно 6 800 000 000 в пересчёте на инфляционные «совдензнаки» по соотношению на середину лета 1923 г.) — был выплачен М. Булгакову авансом.

[23] 18 октября 1923 г. М. Булгаков записал в дневнике: «О “Записках на манжетах” ни слуху ни духу. По-видимому, кончено». А 25 февраля 1924 г. подвёл черту: «“Записки на манжетах” похоронены» (Под пятой).

[24] См.: Письмо М. Булгакова — П. Зайцеву от 25 мая 1924 г. Опубликовано: Памир (Душанбе). 1987. № 8; см. также: Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. М.: Современник, 1989. С. 89.

[25] См.: Булгаков М. Дьяволиада. М.: Недра, 1925 (2-е изд. — там же, 1926).

[26] См., например: Лиров М. [Лейзеров М.] «Недра», книга шестая [Рец.] // Печать и революция (Москва). 1925. № 5–6 (июль-сентябрь). С. 518–519; Лелевич Г. [Калмансон Л.] В преддверии «литературного сезона» // Известия (Москва). 1925. № 218. 24 сентября; Зонин А. Итоги литературного года // Комсомолия (Москва). 1925. № 8 (ноябрь). С. 50–54.

[27] Авербах Л. М. Булгаков. «Дьяволиада» [Рец.] // Известия. 1925. № 215. 20 сентября.

[28] Там же.

[29] Под пятой. Запись за 26 октября 1923 г.

[30] См.: Булгаков М. Записки на манжетах // Накануне. Литературное приложение № 8. 1922. 18 июня. С. 5–7.

[31] См.: Дневник Елены Булгаковой. С. 137. Запись за 4 апреля 1937 г.

[32] В конце концов С. Чахотин (1883–1973) тоже стал возвращенцем и умер в Москве — так же, как и некоторые его соратники по движению сменовеховцев, получившие пулю в голову. Однако переселился он в СССР из Италии, где до того проживал, только в 1958 г., когда таких, как он, там уже не только не расстреливали, но и не арестовывали.

[33] См.: Под пятой. Запись за 3 января 1925 г.

[34] См.: Там же. Запись за 9 сентября 1923 г.

[35] См.: Там же. Запись за 23 декабря 1923 г.

[36] См.: Булгаков М. Театральный роман // Новый мир. 1965. № 8. С. 21–22; Булгаков М. Избранная проза. М.: Худлит, 1966. С. 529–531.

[37] Как гласила получившая в те годы широкое распространение в московской окололитературной среде байка, после того как цензура насмерть упёрлась в нежелании давать разрешение на публикацию произведения с таким «мрачным» и «нежизнеутверждающим» названием, совпис Константин Симонов, заправлявший делами в Комиссии по литературному наследию Михаила Булгакова, принял волевое решение. И изрёк на её заседании, где решался этот вопрос: «Лучше мы опубликуем “Театральный роман”, чем не опубликуем “Записки покойника”. Покойнику это всё равно без разницы, а дураки уймутся и не будут нам мешать». Именно так и произошло.

[38] См.: Писатели: Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. С. 74.

[39] Булгаков М. Тайному другу // Новый мир. 1987. № 8. С. 171.

[40] См.: Булгаков М. Вечерок у Василисы (отрывок из романа «Белая гвардия») // Накануне. 1924. № 122. 31 мая; № 124. 3 июня; Он же. Петлюра идёт на парад (Из романа «Белая гвардия») // Красный журнал для всех (Ленинград). 1924. № 6. С. 429–434 (пагинация сквозная с № 1/1924); Он же. Конец Петлюры (финал романа «Белая гвардия») // Заря Востока (Тифлис). 1924. № 719. 2 ноября; То же // Шквал (Одесса). 1924. № 5 (ноябрь). С. 4–6.

[41] Именно так: с одной буквой «л», а не с двумя, как должно быть в этой еврейской фамилии.

[42] См.: Под пятой. Запись, сделанная в ночь со 2-го на 3 января 1925 г.

[43] См.: Лежнев И. Записки современника. М.: ОГИЗ, 1934.

[44] См.: Григорьев М. Русская экономическая проблема // Смена вех (Париж). 1921. № 1. 29 октября. С. 11–13; Он же. Денационализация промышленности // Там же. 1921. № 3. С. 4–6, и др. — всего восемь публикаций за пять месяцев существования данного журнала.

[45] См.: Кузмин М. Стихотворения // Смена вех. 1921. № 2. 5 ноября. С. 22–23; Городецкий С. Стихотворения // Там же. С. 23–24.

[46] См.: Муйжель В. Жабы // Смена вех. 1921. № 3. 12 ноября. С. 22–24; Он же. Атавизм // Там же. 1921. № 9. 24 декабря. С. 18–19; Он же. Вечером // Там же. 1922. № 14. 28 января. С. 17–20; и др.

[47] См.: Голлербах Э. Михаил Кузмин // Смена вех. 1921. № 5. 26 ноября. С. 21; Он же. Выставка Общества Куинджи в Петрограде // Там же. С. 23; Он же. Охрана предметов искусства в Детском Селе // Там же. 1922. № 13. 21 января. С. 20–21; и др.

[48] К тому времени И. Лежнев изменил название своего журнала, изъяв из него первое слово.

[49] См.: Принимается подписка на 1923 год [Рекламное объявление] // Россия (Москва – Петроград). 1922. № 4 (декабрь). 4-я страница обложки.

[50] См.: Булгаков М. Записки на манжетах // Россия. 1923. № 5 (январь). С. 20–25.

[51] В 1925 г. в двух номерах лежневского журнала были опубликованы 13 глав (две трети изначального объёма) булгаковского романа (см.: Булгаков М. Белая гвардия // Россия. 1925. № 4 (13). С. 3–99; № 5 (14). С. 3–82). Последняя треть — ещё 7 глав — должна была быть помещена в 6-м номере «России», однако этот номер, уже свёрстанный и готовый к отправке в типографию, из печати не вышел по причине финансового краха издания и бегства его инвестора — нэпмана-жулика Захара Каганского — за границу. После этого между М. Булгаковым и И. Лежневым произошёл конфликт, связанный с невыполнением редактором взятых на себя обязательств. При этом И. Лежнев оправдывался форс-мажорными обстоятельствами и не считал, что он перед М. Булгаковым в чём-либо виноват.

[52] Булгаков М. Тайному другу // Новый мир. 1987. № 8. С. 175.

[53] Булгаков М. Театральный роман // Новый мир. 1965. № 8. С. 13.

[54] Дневник Елены Булгаковой. С. 102. Запись за 22 августа 1935 г.

[55] См.: Булгаков М. Мастер и Маргарита. Frankfurt am Main: Possev-Verlag, 1969. С. 182.

Страница Павла Матвеева в «Этажах»

Павел Матвеев — редактор рубрики Exegi Monumentum в журнале «Этажи», литературовед, эссеист, публицист. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага), «Знамя» (Москва), а также в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле. Лауреат премии журнала «Этажи» 2020 года за лучшее эссе.