(о сборнике стихотворений Валерия Черешни «Пустырь», Феникс, С.-Петербург)

1

С каждым бывало: идёшь по улице и мимоходом в какой-нибудь витрине или на рекламе видишь нарисованные часы и с удивлением замечаешь, что они показывают то самое время, которое на ваших, «живых».

Что совпало?

Переведём стрелки в метафорическую систему. Совпали три вещи: стихотворение (неодушевлённый предмет: белая бумага и чёрная краска шрифта), ваше состояние (все его бесконечные одушевлённые проявления: ритм, чувство и т. д.) и взгляд, их соединивший и одухотворивший.

Чем не святая троица? Но здесь с метафорой надо быстро покончить, добавив, что если этого редкого совпадения не произошло, то рецензию писать не следует.

2

Перезрелый звук шмеля и летней дрёмы

после полудня солнце чистых занавесок

запах вымытых полов и «Детство Тёмы»

дочитать бы надо счастье всплеском

подступает к горлу невозможно

жить ходить листать страницы вечер вводит

полный воздух внутривенно и подкожно

слов пока ещё не нужно…

Форточки открыты, из квадрата комнаты или веранды выметено всё до последней запятой, но смыслу это не угрожает, потому что его ещё нет. Лёгкий переполох слов в стихотворении точно, как зеркало, отражает мгновенный сквознячок, перелистывающий страницы «Детства Тёмы». Ребёнок отрывается от чтения, и лексика («внутривенно и подкожно») подтверждает нашу догадку, что сделана прививка.

Женская рифма (а ребёнок вне зависимости от пола – существо женственное) выражает готовность и согласие принять мир, ещё не нарушая тишину собственным словом.

3

Не зря говорят «родословное древо». Может быть, в этом сочетании человеческая природа тоскует по красоте дерева. (Бывает ли дерево некрасиво? Но если бывает, если то, чему сам Бог велел быть неизбежно прекрасным, пренебрегло своим предназначением, то мы понимаем отчаяние, с каким Он проклял смоковницу).

В «Дереве» обещанный в первом стихотворении поэт оборачивается  – «оглянешься, вздохнёшь неосторожно» – я обращаю внимание на эту едва заметную и нежную точность: «вздохнёшь неосторожно» (так образуются стихи) – и видит тот, возможно, город, откуда он родом (родословную), видит себя и девушку в комнате в тот момент, когда – и это конец стихотворения – «нас оставил ангел наш, хранитель, - собрались тучи и заморосило… И вот тогда я дерево увидел». Теперь расставание неизбежно, потому что только расстояние создаст равноценный красоте дерева объём.

Композиция вещи не игра ума, но вопрос жизненный, вопрос преодоления привязанностей и привычек, и даётся она дорогой ценой: двойной утратой – и в жизни, и в стихотворении. Так Орфей дважды теряет Эвридику.

Композиция «Дерева» заслуживает внимания.

Поэт видит дерево и пишет о нём той, с которой, вероятно, расстался, вспоминая комнату, где они были вместе (обратная перспектива №1) и где за окном открывался «пейзаж, как у Джорджоне» (обратная перспектива №2), а затем появляется дерево и, заканчивая стихотворение, возвращает нас к началу: «Послушай, невозможно написать, как дерево…»

4

Композиция, напоминающая нам о тройном сне в лермонтовском «В полдневный жар в долине Дагестана…» (совершающем по В. Набокову «замкнутую спираль»), - возникает и в «Послании», следующем стихотворении сборника.

Герой видит в воображении свою возлюбленную, которой снится её измена, а далее – видит её сон – «я вижу, как лежите вы вдвоём». На мгновение неверная просыпается, испугавшись своего сна (и почувствовав на себе взгляд поэта?), и затем следуют строки, без которых стихотворение бы не произошло, несмотря на изысканную и выстраданную композицию: «И ты, своей неверностью согрета, спокойно засыпаешь вдалеке».

Здесь есть тот смысловой объём, который не поддаётся расшифровке, и я полагаюсь на зрелость и восприимчивость читателя.

Кроме того, рекомендую заглянуть в «Сон» Б. Пастернака и увидеть эту тему в тройном преломлении: М. Лермонтов – Б. Пастернак – В. Черешня…

Но это для окончательно не ленивых.

5

Жизнь всегда подпорчена моим присутствием, всегда неистинна, потому что всегда в искажении и с чувством и никогда – в упор и бесстрастно.

Мысль эта в поэзии новая. Во всяком случае, впервые звучит так настойчиво. Здесь важна сосредоточенность на себе. Автору в голову бы не пришло бросить кому-то «железный стих, облитый горечью и злостью» или назвать мир «бедламом нелюдей». А если он и видит в поезде «каждого душный ад», то это ад – каждого, в том числе и его собственный. Но пусть не его, пусть посторонний, всё равно лексика стихотворения сочувственная, а не обличительная, причём сделано это со вкусом и тактом, а лучше сказать – с мастерством, которое даётся не тренированному стихотворцу, а зрелому поэту: «Вислая нить проводов тянет своё вдоль окна, с горькой покорностью вдов…», - так что будем считать, что он сочувствует проводам.

Итак, что же происходит со мной в жизни? Например, со мной, Набоковым? Любимым, конечно. Я не только спугиваю бабочку, но ещё и гонюсь за ней с сачком, и занимаюсь любознательным садизмом во имя науки.

Говорю это не из насекомолюбия, а лишь для того, чтобы противопоставить западный и восточный взгляд на вещи – Чжуан-цзы, не прикоснувшийся к бабочке, дал человечеству куда больше, умножив её красоту своим размышлением.

Есть несомненная красота и в попытке увидеть мир без себя, как в этом, одном из лучших в сборнике стихотворений:

                     Без меня

Золотистая моль в вечереющей комнате вьётся,

пропадает за шкафом, взмывает под потолок,

и к окну подлетая, с лучом золотистым сольётся

в ослепительный трепет, в сплошной светоносный поток.

Там, где нет никого, как легко попадание!

Мир, в котром изъяты сомненье, надежды и боль,

в пустоту излучает своё золотое сиянье

и находит, находит свою золотистую моль.

6

Красоту этой попытке придаёт её безнадёжность. (Как увидеть мир без себя?)

Не зря и «мир, в котором изъяты…надежды», кажется автору прекрасным.

В другом месте он пишет: «Мне так впервые без надежды, без праздников и перерывов» – пишет как о просветлённом состоянии.

Но что происходит, когда я здесь?

Тема эта звучит то в одном, то в другом стихотворении, и если перевести взгляд с платформы «Пустырь» на пустырь, то мы увидим многообразие оттенков, в зависимости от времени суток, года, состояния смотрящего и т. д.

Определим тему точнее.

Боязнь нарушить мир (покой). Боязнь обоснованная, потому что есть притяжение к нему, и оно априорно, как априорно поле тяготения для всего, имеющего вес. Кроме того, притяжение взаимно.

Поле человеческих отношений много сложней физического и бессознательного. Яблоко, судя по всему, не думает, как и куда ему падать. Отягощённый знанием разрушительной силы природы, человек не хочет играть в её игры. Как дать сбыться притяжению и не исказить ни своих черт, ни черт «другого» там, где роль силовых линий играют чувства или мысли? Как избежать страстного столкновения?

Отсюда возникают строки, посвящённые женщине: «На слишком близкое, слишком близкое я подошёл к тебе расстояние…» и отсюда же – посвящённые осени: «…сяду – подожду, пока под знаком осени, всё тише, проявятся черты, которых ближе нет среди близких сердцу моему. И не поверю, и не подойду…»

В обоих случаях – боязнь подойти. Доморощенный критик, конечно, скажет: боязнь жизни. И ошибётся. Наоборот: готовность быть и видеть, «позволив» жизни проступить такой, какая она есть, не навязывая себя.

Лучше всего это выражено самим поэтом:

Но только послушанье – спелый опыт:

стать слухом, зреньем, обратиться в малость,

так просто и понятно сделать, чтобы

не нам хотелось, а Тебе бывалось.

7

Исходное состояние – пустота. Но – «Из пустоты к наполненности призван», - говорит поэт.

Мы уже изрядно отошли от платформы и на пустыре не одни: его пересекают электрички, по нему ходят люди. И значит мы имеем дело не столько с пустырём- неизбежным пейзажем новых районов города, сколько, прошу прощения, с его метафизической сутью. Открытое пространство (души), ничем не затемнённое, воздух и т. д. и т. п., а если что-то там произрастает, то естественным, вольным образом. (Замечу, между прочим, что хотя бы одного из проявлений человеческого идиотизма – стрижки деревьев – на реальном пустыре мы не заметим. Пустырь – пространство незастроенное, но – кто сказал, что не заросшее? Вот только без зелёных насаждений, без зелёных насаждений, пожалуйста).

Так вот: мы отошли от платформы и углубились в книгу, равно как и поэт весьма отдалился от той веранды, где он читал «Детство Тёмы». И если это пустырь, на котором живут люди, то есть если я не блаженно несведущий и погружённый в чтение мальчик, а уже нормальный, раздвоенный, как жало мудрой змеи, человек, то как сохранить «дистанцию мою»?

Ответ: «Готовя сердце к новому стиху», когда один-я, погружённый в суету, застигнутый «преизбытком лёгких сил», и я-другой, спокойный, наблюдающий, «как тополиный пух бесплоден на асфальте большого города…» – сходятся, создавая необходимый стихотворению объём.

«Из пустоты к наполненности призван» – не означает, не дай Бог, от плохого к хорошему или от не духовного к духовному. Это путь живого человека, и подлинник этого пути представлен в Новом Завете. Вот ещё один смысл пустыря – пустыня, где происходит и рождение, и искушение, и там же – пусть на Лысой горе – окончательное становление и утверждение.

В поэзии тело и душа, смертное и бессмертное человека утверждаются не с такой трагической откровенностью: объём стихотворения вмещает столько, сколько вмещает.

8

Пустырь – пусть. Пустырь – суть.

И «пусть» и «суть» растворены в слове «пустырь». Не зря и написано: «Всё, что придумал – забудь. Доверься взгляду, и он, умножив пустырь на суть, вернётся к тебе: «Спасён!»

Что забудь? Всё, что придумал, тем более, что придуманное – всего лишь то, что принято у людей, принято, но индивидуально, самостоятельно, в упор не увидено, не продумано и не прочувствовано – не рождено. У человека есть Бог, культура, есть то, что пышно называют «ценности», есть, наконец, представление о себе как о существе духовном и исключительном. Забудь.

Во-первых, «твой мир – всего один из многих, и вовсе он не в центре мира».

Во-вторых, «остался гул, ты понимаешь, гул от Голоса, которого не слышу» (говорит поэт устами пророка).

В-третьих: «Он умный, глупый…» «Ты прекрасна!» Какая чушь! Потеют поры, дрожит зрачок, глотает глотка. И всё? И всё, и всё, и всё».

В каждом стихотворении В. Черешня возвращается к пустоте пустыря. К миру, в котором нет ни Замысла, ни даже замыслов. К миру предельно безнадёжному и чистому. Ничто не предшествует моему рождению, но и мгновение спустя – ничего нет. Или так: в каждом мгновении нет ничего от предыдущего, а кроме того оно никак не гарантирует последующего. В. Черешня работает честно. Настолько честно, что иногда кажется это его порабощает. Он словно бы упраздняет всё, что может нравиться, потому что нравиться – значит повторяться. Он всегда возвращается к собственной оригинальности, проще говоря – к себе, не зная, что это – оригинальность, ни в коем случае не рассчитывая на неё. Вернуться к себе и обрести оригинальность по В. Черешне не есть ни самоутверждение, ни исключительность. Наоборот: «такой большой покорности учиться» (как земля, принимающая все времена года). Или – выраженное по-другому: «ты не готов ещё принять такую бездну безразличья».

Доверься взгляду и ты увидишь… всё-таки Замысел.

Но какой?

«Всё чаще мне не то, чтобы понятен, а явлен Замысел, особенно, когда увижу лица, полные собой. Как ясно мне – они ни для чего!»

И в соседнем стихотворении случается неожиданное и новое. Что же? – «Наконец случилось то, чего уже почти не ждал – ничего не случилось». И это высшее и редчайшее, потому что не затемнённое и беспримесное, проявление жизни.

Человек, разоблачённый, сбросивший с себя шелуху привязанностей, представлений, человек свободный или – на удивление внимательный ко всем обаятельным изыскам несвободы и сторонящийся их, - он позволяет себе сказать: «с ненужной лаской понимаю всех и от любви единственной свободен». И более того, он желает быть свободным и от самой свободы, от стремления к ней.

«Не сотвори себе легенду». Из чего? Из того, оказывается, «что ты сидел на берегу залива в погожий день, один…» и т. д. Как следует из стихотворения, - из того, что ты был спокоен и свободен.

9

Укажу ещё на одну тему, ещё одно «сквозное действие» «Пустыря». Это тема слитности, слиянности формы и содержания. Физическое определение резонанса как совпадения частоты внешних и внутренних колебаний очень подходит для объяснения природы художественного творчества. У В. Черешни это звучит так: «и тогда совпадают сердечный и уличный шум». Или – с другим оттенком: «…как снег идёт и входит в слово «снег», а слово, леденея на бумаге, снежинкой холодит моё лицо».

И в лучших стихах это явлено самими стихами. Например:

Снова ищешь подсобный язык

для ещё не случившейся вести,

слышишь ос нарастающий зык,

громогласие прогнутой жести.

Ты становишься гулкий, пустой,

полный эхом бессмысленных звуков,

колобок, коробок запасной,

позабытый у Господа в брюках.

Трудным словом порой побренчишь

и покатишься в путь безопасно.

Даже хищного времени мышь

выгрызает лишь то, что напрасно.

Остаётся пустяк и костяк:

вывих чувств и бытийные клещи.

Звонкий голос, похоже, иссяк,

но звучат замолчавшие вещи.

Здесь то, что сказано, и то, как сказано, сошлось, а если какой-нибудь чудак хочет доказательств, то пусть поищет у Господа в брюках.

10

Я уже обращал внимание читателя на композицию. Но то были стихи, а теперь несколько слов о композиции сборника в целом.

Арифметические выкладки допустимы, если вы хотите проверить свою интуицию.

В 1-ой части в 38-ми стихотворениях местоимение «я» встречается 17 раз, во 2-ой в 41-ом – 5. (Я не беру те случаи, когда от первого лица говорят пророк, Гамлет или Иов).

Книга лирики, начисто лишённая эгоцентризма и самолюбования, и по ходу дела почти избавляющаяся от любезного поэтам «я».

Другой подсчёт касается времён года (на время суток, имея в виду скорее время жизни, указал сам поэт, разделив сборник на две части: «Утро на пустыре» и «Вечер на пустыре»).

В первой части – лето и осень, ни разу – зима. Во второй – лето, осень и – в большой степени – зима, которая делает пейзаж аскетичней, суровей и безжалостней.

Если бы можно было сказать «кротость поэтики»… Хорошо, скажу только, что междометие «о» замечено лишь однажды.

Жизнь книги, начавшись детством и юностью, пройдя сквозь зрелость, заканчивается стихами «Памяти отца», «На могиле матери», «Заросший сад» – тем, чем заканчивается книга жизни.

И, наконец, последнее стихотворение сборника:

чтобы стала умещаться в стих

жизнь-зараза, чтобы ветер стих

злых желаний, этих хищных стай,

в пустоту себя сжирающих, – читай

эту рукопись живого, эту вязь,

вещи с именем пронзительную связь,

словно взгляда обезумевший челнок

через сердце тянет нитку вечных строк,

через сердце, через нежность, через страх

всю в занозах первозданного, в узлах

слов, растущих отовсюду, как трава,

в той размерности, которой жизнь жива

Оно смотрится как продолжение 1-го (недаром и начинается со строчной буквы), которое я цитировал в начале. Возьмите из 1-го последнюю строку: «слов пока ещё не нужно» и продолжите – для чего не нужно слов? – для того, «чтобы стала умещаться в стих…» и т. д., правда, с уходом в другую плоскость.

Между бессловесностью 1-го (как я уже говорил, без знаков препинания, с открытой женской рифмой) и «рукописью живого» (знаки препинания расставлены, рифма уверенная, закрытая, мужская) лежит «Пустырь», который мы и «пересекли» нашей рецензией.

Валерий Черешня. Из книги "Пустырь"

Владимир Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Поэт и переводчик, автор полутора десятков стихотворных сборников; многочисленных публикаций в русскоязычных журналах; переводов из Шекспира (сонеты и «Макбет»), Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Ричарда Уилбера, Имона Греннана, Энтони Хекта, Томаса Венцловы.