* * *

Перезрелый звук шмеля и летней дрёмы

после полдня солнце чистых занавесок

запах вымытых полов и «Детство Тёмы»

дочитать бы надо счастье всплеском

подступает к горлу невозможно

жить ходить листать страницы вечер вводит

полный воздух внутривенно и подкожно

слов пока ещё не нужно…

* * *

На слишком близкое, слишком близкое

я подошёл к тебе расстояние,

всё расплывается, сердце стискивает,

Бог весть откуда это сияние.

И ты прекрасна ли, я ли выдумал, –

что за бессмыслица слов двоящихся!

Из прошлой жизни я время выломал

и вставил шарфик твой, в ветре длящийся.

И вставил шаг твой, навстречу льющийся, –

взаимность тела и тяготения,

и невесомое тех дней имущество:

дрожанье воздуха вослед движению.

* * *

Ветер дерёт из рук

зонтик, портфель, с ребёнка – панамку:

так, мол, и надо, друг,

всё выворачивать наизнанку.

Где-то она меж сторон,

истина, – повернёшь и так, и этак:

холодок её, шорох, стон, –

снова её нету.

Ветер и ворошит

(где она там?) бумагу, куст и

дальше, дальше спешит:

и хорошо, что пусто.

Нужно лететь, лететь,

щель находить, тупики слепые.

Имя её просвистеть

истинное: стихия.

* * *

Обнимаешь руками себя

(будто так ты скорее уснёшь),

только собственной плоти тепло

уверяет ещё, что живёшь.

Заключив эту тёплую дрожь,

упираясь зрачками во тьму,

«чем ты дышишь и как ты поёшь?» –

выдыхаешь себе самому.

Столько ночи собралось в вещах,

столько здесь над тобой темноты,

что, коснувшись чужого плеча,

удивишься, что есть и не ты.

Так нелепо и хлипко вокруг,

так ведёт жизнесмерть свой помол,

что её жернова не сомнут

лишь того, кто действительно гол.

* * *

Что-то облегает жизнь

вроде непрозрачной ткани…

Плачет бедное сознанье,

как проснувшийся впотьмах.

Плачет, плачет, ворошит

зло случившегося хлама.

Неподвижной ночи пламя

звёздами в окне горит.

Что за ночь – сплошной укор:

лучше бы ты просто не был

раз не можешь жить в упор,

раз не хочешь вровень с небом

наклоняться и смотреть,

явь прослаивая снами,

равнодушнеть, холодеть,

покрываться облаками.

* * *

Время наносит тебе урон

больший, чем мог нанести Батый, –

жизнь выдувает со всех сторон,

чаще всего – изнутри.

Значит, былинку пора седлать,

с времени ветром пуститься всласть,

пляшущим на пепелище стать,

сгинуть совсем, пропасть.

Небо пророков тебе судья,

небыль прорехи твой ветхий халат,

старого грека худая ладья

ставит тебе мат.

Только и вспомнишь в последний миг:

моря расчёсы в ветреный день,

птицу, летящую напрямик,

на утёсе её тень.

ЛЕТО. БУНИН

1

Читаю Бунина, и терпкий вкус

готовности к любви и смерти разделяю

с высоким гордым стариком, –

невольно спину выпрямляю.

Живу в саду. И, как слепец,

лицом снимаю паутину.

Как будто я её покинул, –

так хороша земная жизнь.

2

Дней наших на земле

короткое стоянье,

как солнечный удар,

любви звериный пыл:

в двудышащем тепле

столь тесное слипанье,

как будто этот жар

им полдень одолжил.

И только точный стих, –

толчков сердечных сумма, –

даст выпрямить хребет,

хаос заговорив;

так летний вечер тих,

щепоть дневного шума

и путаницу бед

в закате растворив.

* * *

Не то, что мы хотим,

или хотят от нас,

а то, как мы молчим

в отчаяния час.

Не то, что глупый ум

нашёптывает нам,

а просто – лёгкий шум

листвы по деревам.

Не то, не то, не то,

что понял и узнал, –

Бог жалует лото,

и ты в него сыграл:

из хаоса, шутя,

выхватывает миг,

и ты, в него летя,

выкрикиваешь крик.

* * *

Если шторы раздвинуть – увидишь лес,

если лес раздвинуть – увидишь море:

что-то детское в этом движении есть,

примиряющее со злом,

успокаивающее в горе.

Так и стоишь, словно кто-то позвал, у окна,

напряжённым чутьём раздвигая преграды,

добираясь до дали последней, до дна,

за которым Ничто,

голый гул водопада.

Этой тёрке пустой только время тереть,

с тонким абрисом дней, с бабушкиным изумлённым идиш...

Если жизнь раздвинуть – увидишь смерть,

если смерть раздвинуть – увидишь...

Увидишь.

НА МОГИЛЕ МАТЕРИ

1

Куст этот ближе тебе, чем я.

Если законы телесные в силе

там остаются, твоя семья –

всё, что растёт на твоей могиле.

Всё, что растёт и ползёт, и грызёт,

пробуя ветвью, и телом, и зубом

всласть утвердиться, прибавив свой плод

к буйству живого в могуществе грубом.

Этот шиповник осатанел,

выпрастал ветви, и всё ему мало.

Может, твоею он смелостью смел,

жизнь добирает, что ты недобрала?

Может, узнала, что страх – это грех,

вот и свободна теперь, чем попало...

И рассыпаешь застывший свой смех

в каплях росы на коробочках алых.

2

Шелестом листвы нарублен свет.

Проходя сквозь лиственное сито,

шарит он в шероховатых плитах,

оставляя еле тёплый след.

Это пляшет дробная душа;

вся её пронзительная сила

небо над могилой рассинила,

облака по ветру распуша.

Инопланетянка-стрекоза

на ограде бусинкой застыла,

заслонясь от солнечного пыла

тонкой вуалеткою крыла.

Словно вдруг почувствовала сбой

всех миров и, впитывая чудо

языка, идущего оттуда,

пробует сказать его собой.

3

Когда я шёл к тебе домой,

так облака лежали,

как будто плавал надо мной

огромный дух печали.

И кладбища всегдашний вид

неряшливого тленья

уже не так меня саднит,

как в день захороненья.

Листва мне больше не шумит

прощаньем и прощеньем,

немного птица покричит,

но без того значенья.

Всё выветрилось из меня,

дождём и снегом смылось.

Всё превратилось в семена,

в другое превратилось.

ЗАРОСШИЙ САД

Лаокооновы усилия лозы,

вздымающей в разрушенной беседке,

бугристых мышц натужные узлы,

и прорва птиц, бесчинствующих в ветке,

чтоб всей оравой разлететься вдрызг

туда, где слаще кисти винограда,

где после ливня солнце гроздью брызг

дробится и ликует в листьях сада.

И всё затем, чтоб вовремя успеть:

скорей других выпрастывая стебель,

схватиться, прорасти, не умереть,

преодолеть забвение и небыль,

которые хохочут и грозят

засохшей ветвью, сгнившею оградой,

колодцем, что, как старый азиат,

бубнит водой и сам себе отрада.

Лишь торба вечера, упрятывая сад

во тьму, кишащую колючими звездами,

спокойно примиряет рай и ад,

как глупости, придуманные нами.

* * *

чтобы стала умещаться в стих

жизнь-зараза, чтобы ветер стих

злых желаний, этих хищный стай,

в пустоту тебя сжирающих, – читай

эту рукопись живого, эту вязь,

вещи с именем пронзительную связь,

словно взгляда обезумевший челнок

через сердце тянет нитку вечных строк,

через сердце, через нежность, через страх

всю в занозах первозданного, в узлах

слов, растущих отовсюду, как трава,

в той размерности, которой жизнь жива

Поэзия как форма приятия реальности. Владимир Гандельсман о книге Валерия Черешни "Пустырь"

Валерий Черешня, родился в 1948г. в Одессе, живет в Санкт-Петербурге. Автор четырех поэтических книг («Своё время», 1996; «Пустырь», 1998; «Сдвиг», 1999; «Шёпот Акакия», 2008г.), книги эссе «Вид из себя» и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум» и пр.