Колыбельная

Боль рассыпалась, не хочет сходиться в точку,

не хочет, чтобы её поймали в ладонь, как птичку,

и отпустили. Никто не спросит –

где болит? Боль качнётся внутри и бросит

гирьку в затылок. Тогда, как в часах кукушка,

я прохриплю: куку, куку – в темноту, в подушку –

куку – не в такт, не мелодично, без ритма и метра,

если ты слышишь меня, я почти бессмертна,

подыши, подуй мне в ключицу, в основание шеи.

Боль окапывается, роет ходы, траншеи,

готовится к обороне, к осаде, к бою,

я потерплю, я привыкну к ней, бог с тобою,

не пугайся, спи, засыпай посреди страницы,

помню – плакать нельзя, жаловаться не годится.

*  *  *

На той стороне улицы все спят или делают вид,

есть, правда, пара окон с притаившимся светом,

хорошо бы выйти пройтись, у меня неликвид

времени и дефицит одновременно,

                                                                 в этом

признаваться стыдно и некому.

Однако, нещадно льёт, ветер ломает и швыряет ветки.

Если плотно закрыть глаза, то под веками  –

пустота или что-то вроде решётки, сетки

для проверки зрения, но в ней небогатый улов,

– ау, золотая рыбка-волшебная клемма,

раздобудь мне послушных, неглубоких снов,

без обманчивых пробуждений, –

                                                                проблема

в том, что, стоя в тёмной комнате у окна,

когда уже не читаешь, не слушаешь записи Рихтера или Юдиной,

всю эту темноту приходится выпивать до дна.

и что потом делать с пустой от неё посудиной?

Канадские гуси

Ходят гуси, ходят важные,

что канадские послы...

надоели слухи ваши мне,

и мать-мачехина сыпь.

Отвоёвывай своё, весна,

приводи свою артель,

ветер плещет утром у окна,

а не душу рвёт с петель.

В марте можно было маяться,

друг по другу тосковать,

ты упрям, и я – упрямица,

только слову наплевать,

вылетит, как будто дразнится,

не стрела, не воробей.

Ведь ему какая разница – 

мне или тебе больней.

Сон

Слышишь, не плачь, мы поженимся,

зря ты пугаешься всех глаголов,

если справились с умножением,

что делить, разреши мне голову

положить на твои колени,

помолчим, как статуи в саду Боргезе,

под кронами, покровительницами поколений,

здесь твой замок, моя принцесса.

Хорошо, что всё так, а не иначе,

перелетели бездну

и никогда больше не встретим друг дружку,

зато, мы поженимся, я понял – ты плачешь

от счастья,

переверни подушку.

* * *

Волна, волна

перехлестывает через волнолом ключицы,

Вы у меня одна,

eсли что случится.

Одна, одна,

осталось от гордости, смелости –

кокетство и горечь милости.

Перестаю быть собой.

В трубке капризная тишина,

отбой.

Связи нет в обрывающихся рассказах,

пахнет гнилью воды в щербатых вазах,

неухоженной старостью, страхом,

цветочным прахом,

шоколадом, ванилью,

книжной пылью,

чем-то еще забытым.

Кот умывается деловито,

то ли к гостям,

то ли к бесконечно

повторяющимся по телевизору

новостям.

* * *

Звезда в ветровом стекле

не делает ночь светлей,

не делает путь прямей,

не делает мысль ясней,

и в свете других огней,

в соленом забеге дней

попробуй забыть о ней,

.

не видят ее друзья,

и выдать ее нельзя,

но эта звезда твоя,

не сторож и не судья –

пульс мокрого воробья,

осколок второго я,

заброшенный в те края.

*   *   *

Милые мелочи,

малые мощности вольницы,

жизнь – мельница воздуха,

но сперва – молотилка бессонницы,

дни молотит, набивает слова в закрома,

а потом рассыпает их веером из рукава,

вечность, вот кто притворщица, скромница,

хлопнется оземь – пожалуйста, осень,

а то обернется весной

и журчит, говорливая странница,

кому что привидится, то и достанется,

стрекозиных нарциссов увядший модерн,

безголовых тюльпанов толпа,

граждане клумбы, Роден.

А в придачу –

зелёное море и синее,

без усилия

между ними рождается звук,

от призывного клёкота, щёлканья, пения,

до голодного крика,

от любви, Эвридика,

до царства теней

в ней,

до судебного иска терпения.

Kак заучится, так и получится,

ключница – вечность,

скупая попутчица.

Гнёзда пустеют,

но крыльями машет без роздыха

жизнь, мельница воздуха.

Письмо из Цурау*

Мыши снятся к бессилию. Мыши хоронят кота,

потом облепляют лошадь с головы до ног,

и всадник скачет верхом на мышах, и так

повторяется за ночь много раз, изнемог

я к утру совершенно. Беготня их сводит с ума,

шорох, шелест, шуршание, перелёт, недолёт,

шлепанье маленьких тел, возня, кутерьма,

туфли обгрызены и на столе помет.

Утром на листе многоточие там, где я

точку вчера поставил или вопрос.

Как будто я снова мальчик, вокруг семья,

меня отправляют спать, ещё не дорос,

ещё не дорос до обьяснений, писем, обид.

Какой позор, страшно во сне, темно,

свет под закрытой дверью и говорит

Жозефина, королева мышей, со мной.

Завести кошек, подписать мышам приговор,

приговаривая – плохой из меня судья.

Кошки расплодятся несметно мне в укор,

потом и от них не станет житья.

* Кафка посылал из Цурау много писем друзьям в Прагу, там же написаны знаменитые «Афоризмы».

Марина Эскина родилась в Ленинграде. Закончила физический факультет ЛГУ. В СССР не печаталась. С 1990 года живёт в Бостоне.

Стихи и переводы публиковались в журналах «Звезда», «Нева», «Новый Журнал», «Слово-Word», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Poetry International» и др., в интернетных изданиях «45я параллель», «Asymptote», включены в альманахи и антологии. Марина автор трех поэтических книг: «Край земли» (СПб., 1996), «Колючий свет» (СПб., 2002),«Странный Союзник» (Бостон, 2014) и книжки стихов для детей на английском языке «Explanation of a Firefly». В 2014 году стала лауреатом первого Санкт-Петербургского поэтического конкурса «Критерии Свободы» имени Иосифа Бродского. Её стихи переведены на английский и на иврит.