«Я спросил одного парня, — эй, зачем ты прыгнул голой
жопой в кактусы? — В тот момент это показалось мне
неплохой идеей, — сказал он».
Из фильма «Великолепная семёрка»
Телефон запел, когда Пешкин плескался в душе. Едва успел настроить тёпленькую — не обжигающе-горячую, какой до банной красноты распаривала себя Катя, и не ледяную, которой для закаливания обливался сын. Умением безошибочно точно выбрать время для звонка и вытащить Пешкина из-под душа обладали двое — бывшая жена и мама. Мама умерла три года назад, и Пешкин не сомневался, что трезвонить в такую рань в выходной день может только Катя, и наверняка с какими-нибудь очередными претензиями. Они развелись полгода назад, но она всё никак не успокаивалась, всё норовила отобрать что-нибудь ещё, всё вспоминала былые обиды и выставляла всё новые требования. Теперь она настаивала на размене их двухкомнатной квартиры на что угодно — лишь бы вырвать ещё хоть что-то, любую мелочь, ну, и заодно загнать Пешкина ещё ниже, хоть в собачью конуру, чтоб знал своё место, помнил о своём ничтожестве. Квартира была мамина, и Пешкин пока отбивался, стыдливо намекал, что не он же ушёл, а Катя, и не куда-то, а в огромную трёхкомнатную к новому мужу, но сопротивлялся вяло, без азарта и злобы, и понятно было, что скоро придётся ему переехать в другое, куда более скромное жильё. Телефон не умолкал.
— А вот и не возьму. Не буду отвечать, — упёрся Пешкин, но звонки становились всё настойчивее, упорнее, и он, тяжело вздохнув, решил взглянуть и удостовериться, что трезвонит именно Катя. Высунув уже намыленную голову из-за шторки он посмотрел на лежащий на краю раковины Айфон. Чёрный экран был мёртв, телефон не звенел и не вибрировал. Пешкин растеряно огляделся и не сразу, но сообразил, что продолжающиеся вульгарные трели когда-то популярной мелодии исходят из душа, что хромированная головка его подрагивает, а ровные тонкие струйки тёплой воды в момент звонка извиваются синусоидой из школьного учебника. Не понимая, что происходит, Пешкин снял душ с держателя, выключил воду, и тут же из лейки донёсся строгий мужской голос.
— Пешкин Геннадий Петрович?
— Да, — неуверенно отозвался тот, автоматически пристраивая мокрую блестящую лейку к уху и пытаясь сообразить, где микрофон, во что говорить? — А кто это?
— Майор Гусаров, райвоенкомат, — проквакало из душа. — Вам надлежит явиться в комнату 101 для присвоения очередного звания. Иметь при себе паспорт, воинский билет и три тысячи рублей.
— К-какого ещё звания? — в ужасе прошептал ошалевший Пешкин.
— Очередного! — раздражённо булькнуло из душа. — Лейтенанта запаса.
— Какого ещё лейтенанта? — опомнившись взвился Пешкин. — У меня белый билет! Я не служил и не собираюсь! У меня плоскостопие и... эта... грыжа! — Он начал замерзать, кожа покрылась мелкими пупырышками.
— Какая, к чёрту, грыжа? — раздражённо захлебнулся голос. — Что вы мне голову морочите! За уклонение, знаете что бывает? Пешкин Геннадий Петрович, младший лейтенант запаса, ракетчик, 1996 года рождения, проживаете улица Крымская 12, квартира 261?
— Нет! — уже с облегчением закричал Пешкин. — То есть да, Пешкин Геннадий Петрович, но год рождения — девяностый, и адрес другой.
— Понятно. Не тот... Тогда свободен, — хмуро ответили из душа. — Но вот на счёт «не собираюсь» — это вы бросьте, гражданин, — зловеще добавил голос. — Мы ещё проверим, что вы за Пешкин. А то развелось симулянтов. Никто родину защищать не хочет! Дезертир! — И майор швырнул трубку. В душе щёлкнуло и засипело.
Пешкин постоял ещё, тупо глядя на влажную дырчатую поверхность лейки, затем резко повернул один из кранов. В шланге заклокотало, лицо обожгли острые ледяные струи. Взвизгнув Пешкин развернул душ от себя, крутанул второй кран, мелко трясясь от холода и нетерпеливо перебирая босыми ногами на скользком полу, дождался пока вода нагрелась и, всхлипывая и отфыркиваясь, поливал, поливал себя, пока не согрелся и не перестал дрожать.
Тёплая вода расслабила и успокоила, но когда он вылез из-под душа и вытерся, недоумение, а следом и страх вернулись. Что это было? Что за хрень? Какой телефон в ду́ше? Какой военкомат? Его снова начала бить дрожь и, чтобы успокоиться и прийти в себя, Пешкин решил до бритья покурить и проветриться — торопиться было некуда — воскресенье. Вообще-то можно было уже дымить в квартире — теперь он жил в ней один, но перешедший в рефлекс запрет, поначалу мамин, а после закреплённый женой, был так силён, что Пешкин за полгода холостой жизни ни разу его так и не нарушил и приятелям не разрешал — гнал на улицу независимо от погоды.
Он накинул на голое и ещё влажное тело старый махровый халат, который Катя всё грозила пустить на тряпки, отыскал под диваном шлёпанцы и вышел на балкон. Май подбирался к июню, ещё не жаркое, но уже ласковое утреннее солнце согревало сгрудившиеся бетонные муравейники новостройки. Дом, в котором жил Пешкин, был пока что самым высоким в районе, ничего не закрывало панораму, и с высоты Пешкинского двадцать второго этажа хорошо просматривалось шоссе, круглосуточно забитое грузовиками, мусоросжигающий завод и даже кромка ещё не вырубленного леса у самого горизонта. Первые же затяжки успокоили, настроили на философский лад.
— А что я так разнервничался? Это глюки, должно быть... не проснулся я окончательно — вот и пригрезилось. Что я вчера такого пил?.. да, как обычно... и не много, и не добавляли мы после... А может, подмешали что? Наркотик какой? Гали... галлю... галлюциногенный, тьфу! — язык сломаешь... Нее, глупости — кто там мог подмешать? Серёга с Мишкой? Ерунда... жмоты они, на такие шутки не раскошелятся... Чудеса... Нет, ну надо же такое придумать, а? — ракетчик...
Пешкин успокоился, пригрелся на солнышке и пришёл в благостное настроение. Ночью прошёл дождь, и бледные остатки облачков редкими акварельными штрихами подчёркивали свежесть вымытого майского неба; истерично сигналили грузовики, грохотал, заколачивая сваи для нового дома, дизельный молот, а со стороны находящегося за дальним лесом военного аэродрома с рёвом взлетал серебристый истребитель. Он выскочил из-за горизонта, промчался над чадящими трубами завода и теперь забирался всё выше и выше туда, в бесконечную голубизну, оставляя за собой две мутно-белые расходящиеся и быстро тающие дорожки. Прежде этот гул и близость аэродрома раздражали Пешкина, но сейчас он лишь по-доброму улыбнулся и, прищурившись, направив указательный палец на удаляющийся самолёт, изобразил выстрел: К-х-х...
Кто из нас в детстве, а некоторые и повзрослев, не направлял пальчик на пролетающий низко над головой самолёт и не издавал: пух?.. Кто не удивлялся, видя как эта махина, это огромное железное чудовище, непонятно какими силами удерживающееся в небе вопреки единственному, запомнившемуся из школьного курса физики закону всемирного тяготения, не рухнет с воем в объятия так притягивающей, манящей его земли, а летит, наплевав на наше восхищение и здравый смысл.
Сверкающая на солнце стрелка, в которую уже превратился забравшийся ввысь истребитель, вдруг вспучилась крохотным облачком, во все стороны от неё разошлись дымные струйки и, нарисовав на голубом фоне неба верхушку пальмы, словно след от отгоревшего фейерверка, направилась вниз. Затем Пешкин разглядел два маленьких белых полушария парашютов, плавно планирующих к земле, а через несколько секунд до него долетел и звук взрыва.
Выронив недокуренную сигарету, Пешкин зажмурился, попятился, нащупал за спиной ручку балконной двери, повернул её и проскользнул в образовавшуюся щель. Захлопнув дверь, он развернулся, привалился спиной к косяку и только тогда открыл глаза. Сердце не колотилось, а мерно, размеренно гнало кровь, руки не дрожали — он был совершенно спокоен. Только туманом каким-то непривычным была наполнена голова, и мысли медленно и с трудом продирались через его студенистую вязкость.
— Это не я... это просто совпадение... не я... а если и не совпадение, то всё равно никто не видел... а если бы и видел, то не поверил... и ему никто не поверит... надо забыть об этом... и заняться делами... побриться, например... а после... а после будет видно...
После бритья, стоя голым перед зеркалом, нежно похлопывая себя по щекам, втирая пощипывающий терпко пахнущий лосьон, он придирчиво оглядел своё отражение. Увиденное ему понравилось. Крепкий тридцатилетний мужчина, волевой подбородок, голубые, пусть небольшие, но выразительные глаза... и бицепсы, вроде, ничего... вот животик, правда, начал расти — так это мы подправим... на пиво налегать перестанем, в спортзал походим... Ну, это всё потом, после... а пока хватит и аутотренинга. Приёмам этим Пешкина научила, повёрнутая на всяких восточных гуру Катя, но наверно делал он их как-то неправильно, ведь она всё равно ушла к другому. Проделав три глубоких вдоха сначала через левую ноздрю, а после через правую, Пешкин сосредоточился, нахмурил брови и, глядя в глаза своему отражению грозно произнёс:
— Я тобой не доволен! Ты вчера опять напился! У тебя бред, галлюцинации! Тебе надо собраться и привести себя в порядок!
— Да пошёл ты, — лениво отозвалось зеркало. — Это я тобой не доволен. Ты пьянь и бездельник. И вообще, надоел ты мне, козёл.
После этих обидных слов Пешкинское отражение развернулось и медленно в раскачку пошло прочь из ванной. Замерший у раковины Пешкин, приоткрыв рот, молча смотрел на свою удаляющуюся фигуру. Никогда раньше ему не доводилось видеть себя со спины, и теперь он одобрительно отметил широкие плечи, аккуратные округлые ягодицы, и только когда отражение стало там, в зеркальной глубине открывать дверь, до него дошло...
— Эй, — вышло сипло и пискляво... он откашлялся. — Эй, — закричал он уже грозным басом, — Ты куда? Вернись! Вернись, сука!
Отражение не оборачиваясь показало Пешкину средний палец и, громко хлопнув дверью, исчезло из зеркала.
Этого Пешкин не выдержал. Заметался в ужасе по квартире. Заглядывал во все углы, под диван, в кладовку, чуть было не выскочил голый на балкон, но застеснялся и сначала сбегал в спальню и надел трусы. Отражение не находилось. Надеясь обмануть строптивого двойника, Пешкин, затаив дыхание, подкрался по стенке к зеркалу в прихожей и резко выпрыгнул перед безразличным и не отразившим его стеклом — пусто. Заглянул даже в крохотное зеркальце из забытой бывшей женой косметички — никого.
— Вернись, вернись! Где ты?
Призывно замурлыкал телефон. Звонок доносился из ванной комнаты, и Пешкин, ворвавшись туда, не задумываясь, схватил трубку душа, но из той лишь редко покапывало. Тогда только Пешкин обратил внимание на продолжавший звенеть Айфон, оставленный им на краю раковины. Взял и бочком, стараясь не смотреть в зеркало, выскочил из ванной. Звонил Мишка.
— Телевизор смотрел? — обычно спокойный, рассудительный Михаил, неторопливо обдумывающий каждое слово, перед тем как открыть рот, захлёбывался от волнения, и Пешкину показалось, что он слышит, как у того клацают в испуге зубы. — Смотрел?
— Нет, а что случилось?
— Так включи, включи!
— А какой канал? — поинтересовался опешивший от такого напора Пешкин.
— Да всё равно какой! — завопил в истерике Мишка и отключился.
Пешкин обречённо подумал, что теперь его уже вряд ли можно чем-то напугать, обрадовался этой мысли и, плюхнувшись в кресло перед телевизором, смело щёлкнул пультом. Несколько минут он тупо смотрел на экран, понял, что радовался напрасно, и на ватных ногах обречённо побрёл к шкафу, стоящему в спальне — одеваться. О том, что изнутри на дверце шкафа есть ещё одно зеркало, он вспомнил поздно — когда рывком её распахнул.
На этот раз зеркало не пустовало и отразило Пешкинское перекошенное от испуга лицо. Он облегчённо вздохнул, перевёл взгляд ниже и, перед тем как в ужасе завопить, несколько секунд молча разглядывал своё отражение. У нового зазеркального Пешкина оказались покатые округлые плечи, крупные слегка отвисшие груди с большими тёмными сосками, уже наметившиеся жировые валики на талии и широкие бёдра зрелой, рожавшей женщины. Одето отражение было в такие же мужские трусы, как и на самом Пешкине, только не чёрные, а голубые в яркий розовый горошек. Пешкин протяжно завыл, и отражение с той стороны полированного стекла послушно скривило рот, вытянуло узкие губы и зажмурилось.
— Нет, я в порядке, — думал Пешкин, не разжимая век, ощупывая себя и не обнаруживая ничего из увиденного в зеркале. — Я просто сошёл с ума. Это галлюцинации. Это ничего... это не страшно... там обязательно будет психиатр, и меня вылечат... точно вылечат... я ж всё соображаю... а это глюки...
Для верности он опустил голову вниз, чтобы не видеть зеркала, приоткрыл глаза, приспустил трусы и убедился, что всё полагающееся на месте. Затем опасливо перевёл взгляд на отражение, тонко взвизгнув, резко отпустил резинку трусов и быстро подтянул их вверх.
Продолжая тихо подвывать, он сорвал с вешалок первое попавшееся под руку. Путаясь в рукавах и штанинах, оделся. Джинсы, чёрная футболка с белым Пацификом, лёгкая куртка. Распихал по карманам сигареты, деньги, страховую карту. Он старался не смотреть в зеркало в прихожей, отворачивался, но зашнуровав кроссовки, распрямился и оказался лицом к лицу с кем-то в короткой кожаной юбке, чёрных ажурных колготках, обтягивающих мускулистые мужские ноги, и в туфлях на высоком тонком каблуке. Над розовой полупрозрачной блузкой, едва сходящейся на вздёрнутой бюстгальтером груди, надменно нависал крепкий Пешкинский подбородок и выпученные от ужаса голубые глаза.
Не поздоровавшись, против обыкновения, с греющимися на солнышке пенсионерками, Пешкин выскочил из подъезда и заторопился в сторону автобусной остановки.
— Ты погляди, — услышал он за спиной свистящий старушечий шёпот. — Вырядился, сучка. Ни стыда ни совести.
— Транс-вес-тутка, наверно, — подтвердила в голос другая, твёрдо и сочно выговаривая каждый слог.
— А вот по телевизору рассказывают, что... — встряла третья старуха, но Пешкин не обернулся, не стал слушать продолжение, а ускорил шаг и, покачивая на ходу бёдрами, засеменил по тротуару. Дорога вела вдоль показавшегося ему бесконечным дома с десятками подъездов. У каждого на скамеечках сидели старухи и указывали на него кривыми сморщенными пальцами. Недавно положенное бетонное покрытие уже потрескалось, и острые каблуки-шпильки Пешкинских кроссовок то и дело застревали в расщелинах. Возле детской площадки он задержался поправить сползающие колготки, и тогда кривоногий карлик с гладким пухлым лицом, в строгом сером костюме и узком красном галстуке, в одиночестве сооружавший замок из влажного ещё с ночи песка, отвлёкся от возведения зубчатой башни, прицелился в Пешкина маленьким грязным пальцем, ухмыльнулся, обнажив мелкие крепкие зубы, и выстрелил: Кх-х...
Рассказы Владимира Резника в "Этажах":
"Медлительный еврей с печальными глазами"
Владимир Резник. Родился в Сибири, жил на Западной Украине — откуда, собственно, и корни семьи, потом в Ленинграде, а из него, превратившегося к тому моменту в Санкт-Петербург, в 1994 году выехал в США. Сейчас живет в Нью-Йорке. Получил хорошее техническое, но так и не пригодившееся в жизни высшее образование. Нет. Не был. Не состоял. Не привлекался. Участвовал, но отделался лёгким испугом. Менял города, страны, профессии, перевозя за собой растущую семью и чемодан с рукописями. Тяжёл стал чемодан. Пора его облегчить.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи