Ты сказал, что Дубчек хороший?

Когда я была маленькая, мне было запрещено говорить некоторые слова (и фразы) вне дома — на улице, в детском саду, школе. Нельзя было говорить "опять глушат "Би-би-си" (радиостанцию, которую мой папа старался слушать, несмотря на шум в радио); и даже просто "Би-би-си" нельзя было говорить; нельзя было говорить "уроки иврита" (и вообще, "иврит"); нельзя было говорить, о том, что "дедушку убил Сталин" — эта тема вообще была самая болезненная, потому что когда мама говорила эти слова, она каждый раз как будто задыхалась... Но в конце августа 1968 г. мои родители забыли наложить запрет на свои разговоры о Чехословакии и однажды, когда я была с папой в трамвае, я его громко спросила: "Папа, а ты сказал, что Дубчек хороший?" Папа как-то охнул, несколько взрослых тёть и дядь обернулись на нас; в тот момент трамвай как раз остановился и папа меня потянул к выходу... Когда мы пришли домой, папа рассказал маме о том, что я сказала в трамвае про Дубчека и мама молча на меня посмотрела. Это молчание было красноречивее слов, но я предпочитала слова, т.к. слова освобождали меня от всего, что мне было непонятно в молчании. Потом мама с папой тихо говорили о чем-то на кухне и через полчаса сказали мне, что "Дубчек" и "Чехословакия" теперь такие же слова как "Би-би-си", мы об этом говорим только дома. А потом мы уехали из страны страха, детство кончилось, страхи, связанные с "Би-би-си" и Дубчеком забылись. Вот только теперь вспомнила этот эпизод в трамвае.

Как я будила Ленина

В детском саду нам внушали, что мы должны любить Ленина больше своих родителей, потому что Ленин — дедушка всех советских детей. Хотя я и любила Ленина, все-таки я любила родителей намного больше, поэтому у меня было щемящее чувство вины перед вождём. Оно, это чувство вины, было настолько велико, что когда мама и папа целовали меня на ночь, я отворачивалась от них и еле слышно бурчала "Спокойной ночи". 

Между тем, в детском саду готовились к очередной экскурсии в мавзолей. Я решила, что хватит Ленину спать, пора его будить. Когда наша группа подойдёт поближе к Ленину, я наклонюсь и потяну его за веки. Он сядет и скажет: "Ниночка, спасибо тебе за то, что ты меня разбудила! Я слишком долго спал!" Я стану героиней Советского Союза, мой портрет будет во всех газетах. Прохожие будут показывать на меня пальцами и говорить: "Вон храбрая девочка, которая разбудила Ленина!" 

Каждое утро папа отвозил меня в детский сад на троллейбусе. Папа платил деньги и получал билет. Я собирала наши троллейбусные билеты и потом, в детском саду мы выбирали счастливые билеты в которых было по две пятёрки. Моя подружка Лена меня убедила, что счастливые билеты надо проглотить, тогда внутри тебя всегда будет удача. У меня накопилось много счастливых билетиков, и за два дня до экскурсии я их съела. В день экскурсии у меня разболелся живот, но это было неважно. Мы стояли в очереди в мавзолей парами. Настала наша очередь, и наконец, держась за руки с Леной, я вошла. Ленин лежал на большой кровати. Лена и я, всё так же держась за руки, шли мимо Ленина. Возможности остановиться не было, но я должна была попытаться что-то сделать. Я быстро шагнула в сторону Ленина. Лена потянула меня назад за пуговицу пальто. Пуговица оторвалась и покатилась под кровать вождя. Я бросилась за своей пуговицей, но тут стражники налетели на меня и стали выталкивать из зала. Меня никто раньше так грубо ниоткуда не выпихивал. Мне стало страшно — стражники были большие и сильные дяди, а я была ребенком. 

Я так и не разбудила Ленина и после этой экскурсии перестала его любить. Я уже не верила, что он дедушка всех советских детей. Моим дедушкой он точно не был, раз допустил такое отношение ко мне в собственном доме. Теперь я могла целовать родителей на ночь без чувства вины: хорошо, что я любила их больше Ленина.

Как меня назвали предателем Родины

Наконец-то я и Лена стали членами совета дружины! Мы были счастливы, потому что весь 4-B проголосовал за нас. Мы еле дождались первого понедельника мая, когда мы в первый раз могли присутствовать на собрании совета дружины. Но произошло не совсем то, что мы ожидали.

Ирина Родионовна, наша учительница, подошла ко мне после третьего урока: "Я должна с тобой поговорить. Останься после конца занятий".

Я хотела сказать, что сегодня не могу, что как раз сегодня совет дружины. Но Ирина Родионовна уже вышла. 

После последнего урока я ждала Ирину Родионовну у её стола. Она указала на угол классной комнаты, где мы повесили нашу стенгазету неделю назад. Я была редактором стенгазеты, так что сидеть в этом углу для меня не было особым наказанием.

— Израиль! Твои родители хотят уехать в Израиль! — сказала Ирина Родионовна.

Это был секрет, который мои родители обсуждали поздно ночью за закрытой кухонной дверью. По ночам я только делала вид, что ложусь спать. Когда родители оставляли меня одну, я вставала и на цыпочках пробиралась к кухонной двери, за которой мама и папа обсуждали свой ужасный, секретный, немыслимый план. Эмигрировать! Я даже не знала, как об этом думать. Это и было то страшное, о чем они разговаривали так тихо, что мне было еле слышно, хотя я очень старательно подслушивала, сидя на корточках за дверью.

— Советский Союз дал тебе бесплатное образование. Теперь ты собираешься использовать его в другой стране, которая является врагом нашей страны, против нас. Ты – предатель.

Я смотрела мимо неё, на стенгазету.

— На каком языке ты будешь там говорить, предатель?

— На английском.

— Ты его слишком мало знаешь, — сказала Ирина Родионовна.

— Но это вы нас учили английскому, — пробормотала я.

— Твой отец умрет в самолете от разрыва сердца. Так умирают предатели.

Я ничего не могла на это сказать. Я плакала.

— Евреи убивали русских детей во время Великой Отечественной войны. Они — причина всех наших несчастий!

— Это неправда! — Я рыдала. — Покажите мне учебник истории, в котором это написано!

Когда Ирина Родионовна отпустила меня, Лена ждала меня в коридоре. 

— Жаль, что ты не смогла там быть! — она сказала, подбегая ко мне. — На заседании совета дружины было так здорово! — Она даже подпрыгнула, так она была рада быть членом совета дружины. — Что с тобой? Почему ты плачешь? Что случилось?

Дома родители мне сообщили, что им звонила директорша школы: она собиралась снять с меня пионерский галстук перед всей школой на особой церемонии.

Мама сказала:

— Как они узнали, что мы хотим уехать? Мы ведь ещё даже не подали заявление в ОВИР! 

— В нашей стране стукачи проворнее воображения, — сказал ей папа. — Ниночка, ты останешься дома до конца учебного года; осталось всего несколько недель. Они просто пытаются нас запугать. Если мы получим разрешение, то не будет иметь никакого значения — есть у тебя красный галстук или нет... Но если не получим...

Папа стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на нас — на маму, брата и меня. Что с нами будет, если мы получим отказ? С меня снимут пионерский галстук перед всей школой и назовут предателем родины?

С этого дня я больше не подслушивала по ночам разговоры родителей на кухне. Я засыпала со страстным желанием как можно скорее получить разрешение на отъезд.

Как я избавлялась от еды

На обед у нас всегда был бульон и вареная курица, а на ужин — манная каша. Чтобы избавиться от еды, я прятала куриные крылышки за шкаф в бабушкиной комнате, и никто не знал о моем секрете; только при переезде на другую квартиру мои родители обнаружили источник таинственного запаха.

Труднее было избавиться от манной каши. Наверное, мама перепробовала много разных способов заставить меня есть, но я помню только, как она ставила передо мной на стол миску каши и рядом с ней будильник, указывала на минутную стрелку и говорила:

— Когда эта стрелка дойдёт до шести, я вернусь. К тому времени вся каша должна быть съедена.

В один из таких вечеров я встала на стул, достала банку молотого кофе и высыпала его в кашу. Потом туда же добавила соль, перец, уксус и горчицу и всё это перемешала. Когда минутная стрелка дошла до шести, мама вернулась на кухню. 

— Почему ты не съела кашу?

— Но, мама, попробуй сама. Разве это можно есть?

В детском саду я сидела за завтраком дольше всех. Нам не разрешали выходить из-за стола, пока тарелка не была абсолютно пуста. Чем дольше я сидела за столом, тем холоднее и неприглядней становилось то, что было уже достаточно неаппетитно в теплом состоянии.Чтобы избавиться от еды, я перепробовала все, что могла. Иногда я держала еду за щекой, потом выплёвывала её в унитаз. Но это не всегда удавалось, т.к. мы ходили в туалет группами по пять-шесть человек и мне не хотелось, чтобы меня поймали за выплёвываньем. Иногда я сидела за столом весь день. Я пропускала перемены; засыпала с кусочками пищи за щекой.

Однажды вместо квадратного куска омлета, который нам обычно давали на завтрак, нам дали кусок белого хлеба с красным вареньем. Хлеб был такой жесткий, что я устала его жевать, варенье прилипало к зубам. Когда никто не смотрел в мою сторону, я спрятала свой кусок хлеба в трусы (у нас у всех тогда были трусы-шаровары, такие широкие, что можно было в них много спрятать). Как здорово я придумала, никто не догадается, куда делся мой завтрак!

Мне разрешили выйти из-за стола. Сначала было немного неприятно ощущать прилипшее к животу варенье, но скоро я о нём забыла. Вечером, когда за мной пришла мама, она сразу заметила что-то не то. 

— Что ты положила в трусы? Вынь сейчас же. — Я вынула бутерброд. 

— А теперь, Ниночка, скажи мне, как он туда попал?

— Не знаю. 

Она снова спросила, и вдруг, как-то незаметно для самой себя, я соврала.

— Это Саша Петров сделал, — сказала я, — это его бутерброд.

Мама позвонила папе на работу и они долго о чем-то разговаривали. Потом мама сказала, что папа придет в детский сад, чтобы поговорить с директором об этом Саше.

На следующий день, когда папа пришел в детский сад, он спросил директоршу:

— Почему этот мальчик, Саша Петров, кладёт бутерброды с вареньем в трусы маленьких девочек? Может быть, ему стоит поговорить с психиатром?

— Саша хороший едок, он свою еду никому не отдаст, — сказала директорша. — Спросите Нину. Может быть, она сама это сделала. Ведь все знают, как она не любит есть.

Дома мама сказала:

— Подумай, Ниночка. А что если это не Саша? Разве будет справедливо, если его накажут ни за что?

Я спрятала голову под подушку на диване. Долго молчала.

Это я сделала, — произнесла я наконец басом.

Саша ничего об этом так и не узнал. Он остался моим другом и тайком переправлял еду с моей тарелки на свою.

Тула

В детском саду у меня была подружка Маша. У Маши была проблема. Ее родители должны были вставать по два-три раза в ночь, из-за того, что Маша мочила постель, и поэтому по утрам, когда Машина мама приводила Машу в садик, она выглядела усталой. Машины родители рассказали нашей воспитательнице о проблеме, надеясь, что воспитательница посоветует им, что делать. Мы, конечно, подслушивали их разговор.

— Мы не можем продолжать жить без сна, — жаловались Машины родители.

На следующий день Надежда Осиповна — директорша нашего детского сада — показала нам веревку, похожую на шнурок, и сказала:

— Это золотой провод от особого телевизора. По этому телевизору мне видно всё,что каждый из вас делает у себя дома. Вы все должны себя хорошо вести не только здесь, но и дома. Старайтесь вести себя как взрослые и днем, и ночью.

Ещё она сказала, что мы пожалеем, если её телевизор с золотым шнуром покажет ей, что мы что-то не то делаем дома.

— Если такое поведение будет продолжаться, — сказала она, — то я приму меры.

Мы знали, что худшая из этих мер — быть отправленным в Тулу, потому что в Туле живет Бармалей, и всем нам было известно, что (то есть, кого) он ест на ужин. Откуда нам было знать, что Тула — это просто город недалеко от Москвы, мы думали, что это царство чудовищ на самом краю земли. Так мы боялись быть отправленными в Тулу, что без дрожи даже слово это не могли слышать.

В течение нескольких дней мы жили в страхе. Мы отправлялись спать, когда нам говорили "иди спать", мы были паиньками. Не знаю, продолжала ли Маша мочить постель, но её мама выглядела менее усталой. Это длилось всего несколько дней; потом Машина мама опять пришла разговаривать с Надеждой Осиповной. Маша проплакала весь день. Она не хотела ни с кем играть, даже со мной. Но я была ее лучшей подругой, и, конечно, я поняла, в чем дело: она стала снова мочить постель и теперь её точно отправят в Тулу.

Но ведь это несправедливо, сказала я самой себе. Почему бедную Машу нужно за это наказывать? Почему мы все должны бояться быть отправленными в Тулу? И правда ли, что у Надежды Осиповны есть особый телевизор с золотым проводом, или она просто придумала его, чтобы нас напугать? Вечером я спросила маму:

— Это правда, что есть такой телевизор, по которому человек может шпионить за другими у себя дома?

Мама сказала:

— Никогда об этом не слышала.

Теперь я точно знала, что это всё чепуха.

На следующий день я сказала своим друзьям:

— Не бойтесь; никто вас в Тулу не отправит. Нет никакого волшебного телевизора с золотым проводом.

Они согласились со мной, хотя некоторые все ещё думали, что что-то всё-таки есть в этой истории с Тулой и телевизором с золотым проводом. Но мы уже не боялись. Когда в следующий раз Надежда Осиповна стала рассказывать нам про свой телевизор, мы просто смотрели на нее — и всё. Одна девочка хихикнула. Когда Надежда Осиповна спросила её в чем дело, та сказала:

— А Нина сказала, что у вас нет никакого телевизора с золотым проводом!

Надежда Осиповна повела меня к себе в кабинет. Я не была там с первого дня детского сада. Мне было немного страшно, но когда Надежда Осиповна сказала:

— Ты распускаешь слухи обо мне?

Я сказала:

— Да.

Она показала мне шнур от своего волшебного телевизора.

— Но ведь это просто веревка! Нет никакого волшебного телевизора! Это враньё! Моя подруга всё время плачет из-за вашего вранья! Вы — дура противная! — Я пнула её шкаф и стеклянная дверца шкафа разбилась.

Надежда Осиповна позвонила маме на работу:

Отведите вашу дочь к врачу. 

Мама спросила, что случилось.

— Ваша дочь распространяет слухи против наших сотрудников. Сейчас она у меня в кабинете мелет чушь, бросает фантастические обвинения в мой адрес, ломает государственную мебель.

Мама пошла со мной к специальному врачу — психиатр называется. Врач поговорил со мной и сказал:

— Совершенно нормальная девочка.

После этого Надежда Осиповна больше не грозила нам Тулой и телевизором с золотым шнурком, и мы уже не боялись, что нас отправят в царство чудовищ на краю земли.

Нина Косман (aнгл. Nina Kossman) — родилась в Москве. Автор двух сборников стихов на русском языке "Перебои" (Художественная литература, Москва) и "По правую руку сна" (Филадельфия). Русские стихи Косман печатались в эмигрантской периодике: "Новый журнал", "Новое русское слово" (Н.-Й.), "Встречи" (Филадельфия), "Побережье" (Филадельфия), и т.д. Перевела две книги стихов и поэм Цветаевой на английский-- "In the Inmost Hour of the Soul" (Humana Press) и "Poem of the End" (Ardis / Overlook, 1998, 2003, 2007). Составитель антологии стихов "Gods and Mortals" /"Боги и смертные"(Oxford University Press). Художник, автор пьес, стихов, романа и рассказов на английском языке. Стихи и проза Косман переводились с английского на японский, голландский, греческий и испанский. Пьесы были опубликованы в "Women Playwrights: The Best Plays of 2000"; несколько пьес было поставлено в американских тeатрах. Отмечена премией Британского Пен Клуба и Юнеско за прозу на английском языке, а также грантом от National Endowment for the Arts за переводы Цветаевой. Живёт в Нью-Йорке.