Соседи

Наш сосед, старый большевик, иногда какал в коридоре. Не знаю - почему. Может быть, ему казалось, что он уже дошел до туалета, а, может быть, он считал, что ему как старому большевику можно какать где угодно. Я никогда не задумывалась над этим. В конце концов, у каждого свои недостатки. Его жена, например, экономила электричество. Это могло бы быть ее достоинством, если бы она жила одна. Но она жила с мужем в коммунальной квартире. Она не терпела включенного света. Если видела, что в туалете кто-то есть, то сразу же выключала там свет. Может быть, ее муж поэтому не доходил до туалета. Хотя и в коридоре было темно. Когда мама облила меня кипятком, в соседке проснулось ненадолго то, что когда-то давным-давно умерло (наверно, когда она вышла замуж за своего старого большевика), и она пошла на кухню за водой. Но по дороге в темноте наткнулась на столик с телефоном, упала и сломала руку. Удивительно, что и нося правую руку в гипсовом каркасе, левой рукой она все равно продолжала выключать свет. Упорство мне в ней нравилось. А куда деваться? Должно же что-то нравиться в коммунальной квартире, если знаешь, что выехать из нее невозможно. Может быть, до того, как умер мой двоюродный дедушка, который жил с нами, в уголке за буфетом, нас еще могли поставить на очередь. Но после того, как он умер, уже нет. С его смертью наши жилищные условия стали настолько хороши, что мы потеряли всякое право на их улучшение. И в угол за буфетом переехала я. Мне нравилось в углу, это был мой собственный угол, c моей собственной кроватью и с моим собственным секретером. И даже выход на балкон частично располагался в моем углу, то есть и балкон был почти что мой собственный. Еще до того, как я переехала в угол, наша соседка подала на моего папу жалобу в товарищеский суд за то, что он стрелял с балкона из рогатки в ее окно. Сделать это было очень трудно, потому что и балкон и окно располагались на одной стене, но, как я прочитала потом в расшифровке стенограммы суда, соседка считала, что папа перегнулся через балкон и выстрелил из рогатки вбок. Правда, судья ей не поверил, но лучше было папе больше на балкон не выходить. Балкон был мой. Ко мне туда приходили друзья, которые считали, что я живу в шикарных условиях, потому что у меня есть такой огромный балкон, с которого видно Смольный и можно поливать водой редких прохожих. Единственным недостатком угла была удаленность от телефона. Бывало, бежишь к телефону, сшибая все на своем пути, выбегаешь в коридор, а соседка вешает трубку со словами: "Как ты долго! Я уже сказала, что тебя нет дома." Она всем отвечала, что меня нет дома. Не знаю - почему. В конце концов, у меня-то с ней как раз были хорошие отношения. Она даже говорила участковому, что моих родителей нужно лишить родительских прав, а меня отправить в детский дом, потому что мои родители хулиганы, а моя мама однажды бросилась на ее мужа с кухонным ножом, повалила его на пол и долго пилила ему запястье, после чего у него на запястье осталась маленькая ранка, которую он в любой момент может предъявить. Почему-то я не боялась, что меня отправят в детский дом, а, наоборот, любила приходы участкового. Они разнообразили жизнь. С приходом участкового обязательно происходило что-нибудь веселое. Однажды участковый пришел разбираться, не является ли проституткой другая наша соседка, молодая, на которую старая тоже пожаловалась: вот, мол, въехала, забеременела и только потом расписалась. Настоящая проститутка. Меня даже вызвали на кухню, где спрашивали, является ли по моему мнению Маша проституткой, а также не была ли я свидетельницей того, как она била старую соседку веником. Я, конечно, сказала, что Маша мухи не обидит, поскольку это было чистой правдой, а Маша потом отвела меня в сторону и шепнула на ухо: "Ты знаешь, я не выдержала и отхлестала веником эту старую дуру". И я ничего больше не сказала участковому, потому что тоже давно хотела совершить что-нибудь  подобное, особенно когда эта старая дура заметала мусор под наш стол в кухне и еще когда она сказала предыдущей соседке, что та отбила носик у ее заварного чайника. Старый большевик к тому времени давно умер, и я бы подумала, что она все это делает от одиночества, если бы она не вела себя еще хуже, когда он был жив. Нет, я не знаю, почему она так себя вела. Возможно, она была сумасшедшая. И ее муж, старый большевик, наверно, был сумасшедший, особенно к тому времени, когда перестал доходить до туалета. И мы с родителями, наверняка, были сумасшедшими, потому что невозможно же жить много лет в одной квартире с сумасшедшими и не стать сумасшедшими самим. И, когда два года назад я стояла около своего подъезда и плакала, потому что подъезд заперт, а в нашей старой квартире теперь офис, я, конечно, вела себя как сумасшедшая, потому что я хотела назад, в свою квартиру, в свой угол за буфетом, к сумасшедшей соседке. Ведь ее-то тоже заставили жить с нами в одной квартире, и она выражала свой протест как могла, и она тоже была жертвой обстоятельств, и сейчас я могла бы ей это объяснить, но она тоже умерла, и я ей ничего уже не объясню, да она бы ничего и не поняла. И мне остается только жалеть родителей, которые действительно мучились, потому что с ними все это происходило в зрелом возрасте, а не в детстве и не в юности, а детство и юность у них были еще хуже, потому что детство их пришлось на войну, а юность - на после войны. И они никогда не отдыхали. И поэтому я ненавижу свое любимое социалистическое государство, хотя мне в нем было очень даже неплохо. Но я теперь понимаю, что относительно неплохо может быть только первые двадцать лет.

Татьяна Николаевна

После того, как мы с Анькой не явились на межотрядное соревнование юных биологов и наш пионерский отряд с позорным счетом продул параллельному классу, одноклассники с нами просто перестали разговаривать. Это был бойкот. Так сказала Татьяна Николаевна: мол, надо объявить им бойкот. Так ее, наверно, научил муж. Она по всем вопросам советовалась с мужем, а муж учился в высшей партийной школе, где учили, видимо, практически всему. В общем, бойкот - это было неплохо. Ну, не разговаривают, и не надо. Нас же двое. Мы вполне могли разговаривать друг с другом. Да и в школу мы теперь ходили вместе. Ну так, на всякий случай - мало ли что. Бойкот длился два дня. Потом всем стало скучно. Даже Татьяне Николаевне. Ее переполнял справедливый гнев, который искал выхода. Она начала вызывать нас к доске. По очереди. И ставить “тройки”. Она ставила бы и “двойки”, но партийная совесть наряду с благородным негодованием подсказывала и стремление к объективности. Я была уверена, что Татьяна Николаевна даже дискутирует с мужем по этому поводу вечерами в постели.

- Как ты считаешь, дорогой, сделать ли мне все для того, чтобы этих мерзавок оставили на второй год?

- Что ты, дорогая! Их следует исключить из пионеров, но на второй год оставлять нельзя. Это понизит общий уровень успеваемости в твоем классе, и у тебя могут быть неприятности.

Татьяна Николаевна была страстная и нетерпеливая, а муж у нее был спокойный и рассудительный.

Мы нахватали троек, но одноклассникам этого было мало. Нас стали толкать на лестнице. Сначала толкнули Аньку как бы между прочим. Она даже не сильно ударилась, только оступилась. Потом толкнули меня, тоже между прочим, но я уронила ранец, споткнулась об него, упала и ушибла голову о ступеньку. Все смеялись. Не смеялась только Татьяна Николаевна. Проходя мимо, она нахмурилась и сказала:

- Как всегда, под ноги не смотрим.

И добавила уже почти шепотом:

- Под ноги не смотрим, потому что нос задираем!

Потом Петруков плюнул мне на платье. Петруков был второгодник и даже не пионер, но плевался он здорово. Метко и смачно. Потом Аньке в столовой Войцов налил компот в пюре. Как бы случайно. Толкнул стакан, стакан опрокинулся, и компот вылился в пюре. Мы с Анькой разделили мое пюре пополам. Войцов расстроился и на математике отодвинул Анькин стул, как раз перед тем, как она собиралась сесть. Анька с размаху села на пол, а Татьяна Николаевна сделала вид, что ничего не заметила. Я подумала, что накануне она наверняка уже обсудила происходящее с мужем.

- Дорогой, ситуация начала выходить из-под контроля. Дети жестоки, и они действуют собственными методами. Правильно ли это?

- Дорогая, - ответил ей муж, - ты не можешь защищать тех, на кого обрушился гнев коллектива. Они сами поставили себя вне коллектива и должны за это отвечать. Но ты не можешь и поощрять подобное поведение. Педагог не должен позволить себе опуститься до уровня семиклассников, это непедагогично. Придется тебе ничего не замечать. Пока жалоб не поступало, будем считать, что ничего не происходит.

Жалоб Татьяне Николаевне сначала не поступало. Потом Войцов прижал Аньку в коридоре к стенке и схватил ее за грудь. Анька ударила его по лицу, а Войцов пожаловался Татьяне Николаевне. Татьяна Николаевна сказала, что разберется, и на следующий день устроила сбор отряда. На сборе отряда она объявила,  что поведение некоторых пионеров, то есть пионерок, ясно показывает, что они считают себя лучше других, что недопустимо в нашем обществе.

- Ударив человека по лицу, ты унижаешь себя, а не его, - сказала она громко и убежденно.

Эту фразу она наверняка выучила накануне.

- Если бы чужой мужчина ухватил меня за грудь, дорогой, что, по твоему мнению, я должна была бы сделать? - спросила она накануне вечером у мужа.

- Дорогая, не будем говорить о тебе, - ответил ей муж. - Ты взрослая женщина, а не девочка, которая должна думать об уроках и оценках. Тех, кто думает в первую очередь об учебе, за грудь в школе и не хватают.

И это, в общем, было правильно. Я, в отличие от Аньки, думала в основном об учебе, и меня за грудь не хватали. Да у меня ее и не было. Зато на собрании вдруг встал второгодник Петруков, который никогда прежде на собраниях не выступал, и объявил, глядя на меня:

- А я вот хочу про Куликову сказать. Больно умная!

- Ты не мог бы пояснить свою мысль? - спросила Татьяна Николаевна.

- Мог бы! Больно умная, воображает о себе много, - сказал он хмуро и сел.

Мы с Анькой засмеялись.

- А ничего смешного! - крикнула вдруг Татьяна Николаевна. - Петруков плохо учится, Петруков плохо себя ведет, но он не ставит себя над коллективом, а ты ставишь! Ты думаешь, ты лучше, чем он? - вдруг завопила она страшным голосом. - Ты не лучше, ты хуже! И ты хуже, - ткнула она пальцем в Аньку. - Хуже! Мы исключим вас из пионеров. Нам не нужны такие пионеры. Нам не нужны такие, которые думают, что они лучше.

Мы с Анькой взяли портфели и вышли из класса.  Вслед нам неслись улюлюканье, смех и вопли. Кто-то кинул мне в спину жеваной бумажкой.

На следующий день моя мама и Анькина мама пошли в школу и пожаловались на Татьяну Николаевну директору. А потом все прекратилось. Войцов извинился перед Анькой. Петруков попросил у меня списать математику. Татьяна Николаевна незаметно исправила все наши “тройки” на “пятерки”. Однажды я видела, как ее из школы встречает муж. Муж был ниже ее ростом, в пиджаке и в шляпе. Смотрел он строго и печально. Когда Татьяна Николаевна взяла его на улице за руку, он откашлялся, посмотрел по сторонам, убрал руку и подставил ей локоть. Татьяна Николаевна слегка сгорбилась и взяла его под руку. Потом-то оказалось, что Татьяна Николаевна была еще очень молодая. Двадцать шесть лет. Совсем небольшой опыт работы в школе. И всего шесть месяцев замужем. И муж ей уже изменял. И, когда началась перестройка, ее бросил.

…и о патриотизме

Во сне я всегда нахожусь в своей старой коммуналке, в которой прожила двадцать лет. Я знаю в ней каждый поворот и каждый угол, где пальцем протыкала плохо приклеенные обои. С тех пор я сменила кучу адресов, но во сне возвращаюсь в ту квартиру, которую люблю. В моей жизни не было грязнее и отвратительнее жилья, так же как не было учебного заведения хуже нашей школы, самой дрянной в районе, в которую выгоняли двоечников и хулиганов из других школ.

Я любила свою школу, я гордилась нашими хулиганами и до сих пор с тайной гордостью рассказываю, какие мерзкие типы, впоследствии севшие в тюрьму, учились со мной в одном классе. Я любила свой класс, класс “Б”, и не понимала, как можно учиться в “А” или в “В”. После восьмого класса, когда почти все мои одноклассники ушли в ПТУ, я оказалась в 9-м “А” и полюбила букву “А”. Я любила свою улицу, от площади Пролетарской Диктатуры до башни Вячеслава Иванова. Я любила ее и тогда, когда не знала про Вячеслава Иванова и его башню, а потом начала гордиться Вячеславом Ивановым, как будто он не мог поселиться ни на какой улице, кроме моей. Я любила и люблю свой город, люблю отвечать на вопрос, откуда я, втайне усмехаясь над несчастными из других городов. Что может быть хорошего в городах, где нет Исаакиевского собора! Я люблю свою страну, потому что она моя. Я люблю свою планету гораздо больше остальных семи.

На днях я была на футбольной игре своего сына и сидела рядом с родителями детей из другой команды, которые радостно кричали, когда их команда атаковала наши ворота, и я вдруг поймала себя на остром чувстве неприязни к сидевшей рядом со мной женщине – маме какого-то мальчика из другой команды, потому что наша команда должна была выиграть, а не их, потому что наша команда лучше, потому что она наша. Эта неприязнь к чужому человеку родилась из любви к моему сыну, из любви к своему, из этого иррационального, дикого, неизбывного чувства, которому я никогда не позволю контролировать свой разум, из чувства, имя которому – патриотизм.

Наталья Резник родилась в Ленинграде, окончила Ленинградский политехнический институт, по образованию – инженер. C 94-го года живет в США, в штате Колорадо. Стихи, рассказы и переводы публиковались в журналах “Дружба народов”, “Вестник Европы”, “Новая юность”, “Интерпоэзия” и др.