Отутюженное сердце

Маркус Айзенштадт стоял в одних трусах в центре большой, темной гостиной и курил. В его опустошенной голове не было даже намека на какие-то мысли. Из смежной спальни до его слуха доносились приятные звуки поскрипывающей кровати, выдававшие присутствие женщины, запахом которой Маркус был пропитан и опьянен на протяжении последних часов. Там же, в спальне, разбавляя тишину зашторенных комнат, негромко играла музыка – ля-минорная мазурка Шопена неспешно расплывалась в пространстве молчания Маркуса и едва слышного телефонного разговора его спутницы. Дождавшись звука приземления трубки на телефонный рычаг, Маркус затушил сигарету об обратную сторону ставни и обильно глотнул из стоящей на столе открытой бутылки вина. "К черту все" – уже не в первый раз сегодня подумал Маркус, неловким движением сбросил с себя трусы и уже более уверенно шагнул через порог спальни. Приемник, настроенный на Радио Варшава, негромко пощелкивая, играл Шопена в углу совершенно темной комнаты. Она, зная, что от нее ожидается, автоматически повернула ручку громкости вправо и потянулась навстречу Маркусу...

Он влюбился в нее, секунды за полторы, по дороге из прачечной на рынок в, казалось бы, ничего не обещающий выходной в середине недели. Обычно ссутуленный Маркус добравшись до прачечной Рубанчика, где с недавнего времени ему гладили одежду (небывалая по тем временам роскошь и это при том, что его невеста Ципи стирать у них отказывалась категорически, предпочитая прачку арабку, которая приходила к ним раз в неделю), к своему удивлению обнаружил, что в полдевятого утра прачечная еще закрыта (о эта чертова рассеянность), и поэтому в его руках оставалась переполненная мятой одеждой сумка, которую теперь он уже не мог наполнить овощами и фруктами, которые попросила купить накануне уплывшая в командировку Ципи. Довольно громоздкая (ее следовало вернуть домой, но он как всегда тормозил) сумка все никак не могла устроиться у него на запястье. Маркус нервничал и потел в своем неправильно выбранном пиджаке. Его раздражал разбитый неровный тротуар, а вид обшарпанных, измученных солнцем фасадов вызывал у него почти физическое неприятие. Стараясь не смотреть по сторонам он медленно шел по Бен Ехуда, иногда останавливаясь, чтобы привести себя в порядок – вытереть пот или поправить сумку. О предстоящем ему пути назад он старался не думать. "Ничего, возьму всего понемногу... В крайнем случае поеду на такси. Сколько это может стоить? Лира, две? Ципи не обязана знать об этом." За два квартала до Алленби, измученный майским солнцем, Маркус перешел, почти перебежал на еще скрытую в тени сторону и прямо над козырьком парикмахерской увидел ее - сначала нежное платье на аккуратном силуэте, потом губы и наконец голубые глаза. Их взгляды встретились, и она, невысокая брюнетка стоящая на балконе квартиры первого этажа, улыбнулась ему своей застенчивой улыбкой. Маркус сразу выпрямился, покраснел, но взгляд не отвел, после чего произнес первое, что ему пришло в голову: "Скажите пожалуйста, какое сегодня число?" – он действительно не помнил... Девушка рассмеялась и, немного смутившись, ответила ему с певучим польским акцентом: "3 мая 1957 года. Вы путешествуете во времени?" Маркус улыбнулся, уже не краснея. "Меня зовут Маркус Айзенштадт!" – протянул к ней руку. Она же, склонившись над перилами балкона и обнажая скромное декольте, произнесла: "А меня Магда, Магда Теслер..." Их руки встретились легким прикосновением подушечек пальцев.

Все, что происходило с этого момента, навсегда записано в книгу жизни Маркуса Айзенштадта как один из тех особенных дней, которые и 50 лет спустя, лежа под старческим пледом с катэтором между увядающих конечностей, хочется если не пережить, то хотя бы вспомнить. Стеснительный, но решительный Маркус поднялся в квартиру Магды, где спустя несколько минут после их первого неуверенного поцелуя для них обоих выключилось время. 
Они занимались любовью, слушали музыку, ели, курили и разговаривали. Музыка в квартире Магды звучала постоянно. Милое создание, еще не испорченное Израилем, популярным в это время патриотическим песням под аккордеон, предпочитала классику. Время от времени, с трудом освобождаясь из объятий Маркуса, Магда меняла пластинки на американском, напоминающем небольшой чемоданчик, проигрывателе. Ее репертуарный выбор свидетельствовал о безупречном вкусе. Отдавая явное предпочтение музыке для фортепиано, она тем не менее не гнушалась и оркестровым жанром. Маркус заметил – под увертюру к Тангейзеру Вагнера ее поцелуи становились особенно жаркими... Сбежавшие из собственных жизней Маркус и Магда, смеялись о смешных историях, привезенных молодой женщиной из сталинской России, она рассказывала их с непривычным для ушей Маркуса акцентом и он с удовольствием рассматривал ее, когда, не находя нужных слов в иврите, она вставала обнаженная и изображала потерянное в контексте слово. Они пили много спиртного, постепенно пьянея, и поэтому с удовольствием уснули в объятьях друг друга примерно около часа дня. Около четырех часов он проснулся. Было жарко и у него болела голова. Магды в комнате не было. С большим трудом заставив себя подняться, Маркус вышел из спальни в гостиную, где застал Магду стоящую над гладильной доской. Пока он спал она успела погладить все вещи, которые он нес Рубанчику и разложить их в идеальном порядке в сумке. Сейчас она гладила рубашку, в которой он пришел – она была постирана и, под английским паровым утюгом Hoover, ведомым уверенной рукой Магды, сияла какой-то особенной белизной. Магда обернулась в сторону Маркуса и тихо сказала: "Я подумала, что ты не будешь против..." И он действительно не был против. Очарованный, он смотрел за ее движениями, как сантиметр за сантиметром, уголок за швом, карман за воротником она переворачивает ткань, переворачивает его душу. Удовольствие, которое Магда доставляла ему в эти моменты, могло легко сравниться со всеми наборами ласки, которую они подарили друг другу с момента их случайной встречи. 
Магда выключила утюг и повесила рубашку на спинку стула. Ранее выглаженные брюки висели там же. Маркус закурил, он не спешил собираться, хотя в глубине души понимал, что часы уже включились и их время подходит к концу. В спальне зазвонил телефон и Магда прошла туда, на ходу оставляя халат у порога комнаты так, чтобы это не ускользнуло из поля зрения ее гостя. Маркус Айзенштадт остался один в центре большой, темной гостиной с сигаретой в руках и без единой мысли в голове. 
Около шести они начали прощаться. Молча медленно одевались – она в свое утреннее платье, он в ею выглаженные вещи. Утренний лишний пиджак Магда предусмотрительно спрятала в самом низу его сумки, и поэтому сейчас он предстал перед ней в своем новом свежем амплуа. Странно, как много смысла обнаружилось для Маркуса в его выглаженных брюках и рубашке. Магда поправила ее снизу над линией брюк, потом, поправляя ее сзади, прижалась к нему для их самого важного, последнего поцелуя... 

Смеркалось. Маркус Айзенштадт стоял на балконе своей квартиры с чашкой черного кофе в руках. Иногда, когда он закрывал глаза, он видел как Магда гладит его рубашку. "Маркус, Маркус, как твои дела?" – голос с улицы отвлек его от мыслей – "Бен Гурион по радио обещает послезавтра военный парад на уровне, ты будешь?" – Маркус выглянул наружу, чтобы поздороваться  – "Ты хорошо выглядишь ..." – сосед с первого этажа никогда не скупился на комплименты, но сегодня в его словах не было и грамма лести. Маркус знал это и поэтому послал ему самую искреннюю улыбку на которую был способен.

Перлюстрация писем

Письма на перлюстрацию Маркусу Айзенштадту приносили редко, русского он не знал, и поэтому тонны страданий измученных иммигрантских душ проходили, как правило, мимо него. Если в процветающем и шумном русском отделе каждый месяц принимали на работу новых сотрудников, то в Богом забытом немецком, к началу 1972 года, Маркус Айзенштадт работал практически в одиночку. Ставку его, еще не окончательно постаревшей секретарши, Дины Вольфе разделили между Маркусом и русскими, и поэтому она, при любой возможности, оставляла его наедине с его забытыми поэтами и философами, и спешила появиться там, где разговаривали про хоккей, выпивали и... изменяли женам, чего за Маркусом, в последние 25 лет никто не замечал.
Читать чужие письма он не любил, всегда тяжело, но молча переживал необходимость этого погружения в чужие тайны, медленно и без желания составлял личностный и фактологический отчет и когда возвращал письмо со своим приложением в отдел, который занимался составлением объективок, сразу ощущал, будто камень с его плеч свалился, и более быстрое сердцебиение было тому свидетельством. Он вдыхал воздух вокруг себя глубже и, закончив чтение, всегда тщательно мыл руки с мылом. После этого, возвращаясь к работе, пытался неумело шутить с фыркающей Диной или звонил Ципи, просто так. Ничего особенного в письмах, которые он видел, как правило, не было, кто-то жаловался на одно, кто-то на другое, кто-то сообщал о кончине близких или о рождении детей. Ах да, было кое-что, что Маркус любил в перлюстрации – фотографии. Он рассматривал незнакомых ему людей с интересом, пытаясь представить себе, что они делают в данный момент. Это помогало ему справиться с до боли неприятной для него задачей. В целом, читая чужие письма, Маркус Айзенштадт скучал.

Так и в то ноябрьское пасмурное утро 1972 года, он, как обычно, допивал чай с лимоном, принесенный раздатчицей чая Симой, когда новенькая девочка из русского отдела принесла ему это письмо. Это его насторожило, обычно письма на немецком приносили Дине и она уже готовила их для него. Никто не знал, но иногда, когда у нее было настроение, она сама печатала отчет на машинке, оставляя его Маркусу на подпись. Странно... Если письмо попало к русским, значит адрес советский... Обычно туда по-немецки не писали. Профессионально открытый конверт был приложен к написанному аккуратным женским почерком, по-немецки, письму. На специальном бланке перлюстрации, предварительно заполненном на иврите, жирным красным было подчеркнуто имя адресата, до этого не привлекшее его внимание.
"Владимир, Вальтер... Вальтер..." Маркус попробовал вспомнить где он слышал это имя. Да, конечно... Это тот парень из восточногерманского посольства в Москве, ну да, это же их адрес! Улица Станиславского 10.... На удивительно хорошем немецком писала двадцатидвухлетняя Ольга Кучинская, бывшая москвичка, а ныне жительница Беер Шевы. Эту информацию Маркус почерпнул из сопроводительного бланка, в принципе больше ничего он о ней скорее всего не узнает. Его внимание отвлекла появившаяся с опозданием Дина. Маркус не обернулся, но с упреком посмотрел на часы, и, не подымая глаз, попросил Дину отменить совещание, назначенное на половину десятого. Погруженный в мысли, он не обратил внимание на то, что не поздоровался. Извиняться не имело смысла, Дина уже обиженно хлопнула дверью, оставляя его одного. Маркус Айзенштадт начал читать.

Здравствуй! Мой дорогой Володенька, мой единственный и любимый. Спасибо тебе! Мне передали твое неожиданное и такое нежное письмо. Я все время перечитываю его и уже начинаю помнить тобой написанное наизусть. Это необыкновенное письмо, я точно знаю, что не каждой женщине в жизни суждено хотя бы один раз получить такое. А я получила, это так радует меня. Особенно сейчас, когда единственное о чем я способна думать, это о войне, которую нам здесь обещают. Впрочем, я уверена, что ты это и так все знаешь, поэтому не будем о грустном. Я рада твоим успехам, рада что Кристин наконец начинает работать и не будет выматывать тебе душу от безделья, рад что вы ходите в театр. Ей-богу я сейчас заплачу, как я скучаю по настоящему театру, по Москве, по тебе, Володенька. Лео уже совсем большой, так радостно было увидеть его хотя бы на фотографии. Я и сегодня помню до самых мельчайших подробностей тот день, когда мы познакомились. Помнишь? Ты помнишь, какой у тебя был галстук? Я ведь не должна была забирать Максима из школы тогда, это мама попросила меня сходить за ним. А на улице, возле газетного киоска между школами, стоял ты, за что-то отчитывал Лео и он, надувшись, смотрел на тебя готовыми заплакать глазами. Там были еще какие-то мамашки, которые забирали своих детей из вашей посольской школы, одна так и норовила повиснуть на тебе, а я еще подумала: "Какой красивый мужчина". Максим держал меня за руку, во второй был его тяжелый портфель, а ты, уже выпрямившись, закурил и поправлял шарф, тот самый, который ты мне потом подарил. То, что я заговорила с тобой, было совершенно естественным, мне очень хотелось продемонстрировать кому-то, как хорошо я говорю по-немецки. После этого все уже было другим, более радостным, более ярким, более настоящим до тех пор пока папа не сообщил эту ужасную новость, что мы уезжаем. Никто не обрадовался – папа хмурился, как обычно, Максим, ничего не понимая, хлопал глазами, мама плакала, а я... я, сгорая от желания, думала о том, что спустя пару часов тебя увижу... Обычная московская дурочка, которая спит с восточногерманским женатым дипломатом... Ты так не подходишь под это определение, даже имя у тебя русское – спасибо твоему отцу- тельмановцу. Знаешь, за все эти полтора года, что я живу здесь, у меня не было ни одного мужчины и я уже, кажется, с этим смирилась. Всё здесь совершенно чужое и все мне чужие. Но мне не хочется обвинять эту богом забытую страну в моем никому не интересном несчастье, я сама во всем виновата. Сейчас уже поздно что-то менять, осталось только одно непрекращающееся страдание. Володенька, напиши мне еще... Я так боюсь, что больше никогда тебя не увижу... Никогда... Твоя Ольга

С полными слез глазами Маркус откинулся на спинку своего кресла и отложил письмо в сторону. Он всегда быстро принимал решения, так и сейчас, скоро и короткими предложениями заполнил свой отчет, но конверт к нему не приложил, вернул так, как будто случайно забыл. Сложенное вдвое письмо Маркус спрятал в карман. Он шел на должностное преступление, но понимал, что по другому поступить просто не способен. Бедная девочка, возможно она даже не подумала о том, что у ее письма нет никаких шансов дойти по назначению. Даже если он вернет его русским, и они почему-то его пропустят, его остановят в Москве или еще хуже в самом посольстве. Но Маркус что-нибудь придумает, он всегда что-нибудь придумывал. Ему даже не придется никому ничего объяснять, подумаешь, письмо пропало, документы у них пропадали постоянно. И вообще, кому какое дело до какой-то несчастной Ольги Кучинской?.. Но Маркусу Айзенштадту было до нее дело, так вышло.

6 месяцев спустя, 9 мая 1973 года, на приеме в советском посольстве в Берлине незаметный, никем не узнанный человек передал письмо Ольги Владимиру Вальтеру. Он продолжил работать в Москве еще 3 года после этого, но Ольге в Израиль больше не писал...

Эли Финберг родился в 1972 году в Минске, Беларусь, в семье музыкантов. Закончил Минское Музыкальное Училище имени Глинки по специальности флейта. Учился в Белорусской Государственной Консерватории в классе Генриха Яковлевича Гедыльтера. В Минске публиковался в советском всесоюзном молодёжном журнале Парус. С 1992 года в Израиле. Служил в израильской армии в должности военного фельдшера. В течении нескольких лет публиковался на иврите в разделе Мнения ведущего израильского портала Walla. К русскому языку вернулся после 2000 года. Женат, четверо детей.