На рубеж десятых-двадцатых годов двадцать первого века пришлось несколько юбилеев и «круглых» памятных дат, связанных с именами ряда наиболее известных представителей российской литературы века двадцатого. Так, в 2020 году отмечались 150-летия Ивана Бунина и Александра Куприна; в следующем, 2021-м, — 150-летие Леонида Андреева; в этом пришёл черёд точно такого же юбилея Надежды Тэффи.

Наш журнал не оставил без внимания эти важные памятные события, свидетельством чему являются соответствующие публикации прошлых лет. Соответственно, имелось намерение отметить и юбилей автора легендарного рассказа «Кё фер?», «Авантюрного романа» и книги «Воспоминания», являющейся одной из лучших в мемуарной библиографии литераторов Русского Зарубежья. Однако по причинам форс-мажорного характера осуществить соответствующую публикацию в день рождения Надежды Тэффи — 8 мая — оказалось невозможным, поскольку в то время «Этажи» временно не работали. Поэтому нам ничего не остаётся, как использовать вторую, если уместно так выразиться, резервную памятную дату, связанную с данной персоной, — 70-летие со дня её кончины, которое приходится на сегодняшний день.

Разумеется, день рождения и день смерти известного человека — это, как говорят в свободной Одессе, две таки весьма большие разницы. Поскольку данные даты имеют различную природу, то и содержание памятной публикации должно быть соответствующим тому, что именно ею отмечается.

Я не посчитал возможным написать эссе на тему «Смерть Тэффи». По двум причинам. Во-первых, по причине того, что в смерти Надежды Лохвицкой, в отличие от аналогичных событий в судьбах её коллег по перу, нет ни мистической загадки (как у Михаила Булгакова), ни глубокой личной трагедии (как у Александра Блока), ни даже назидательного подтекста с явным привкусом этилового спирта (как у Леонида Андреева или Александра Куприна). А во-вторых, потому, что детально описывать кончину весьма и весьма пожилой — восьмидесятилетней — женщины, страдавшей в последние годы жизни от нескольких тяжёлых болезней и медленно угасавшей в бедности на грани нищеты, будучи лишённой родины, в мире, который за долгие годы так и не стал для неё по-настоящему своим, — это попросту жестоко и немилосердно. Хотя бы по отношению к памяти об этой прекрасной писательнице. Отличавшейся, помимо прочих присущих ей выдающихся душевных качеств, двумя, особенно дорогими лично мне: фантастическим чувством юмора и неимоверной, прямо-таки сверхъестественной самоиронией. Не подлежит ни малейшему сомнению, что именно эти черты личности помогли Тэффи выдержать все те многочисленные испытания, которые выпали на её долю в годы эмигрантской жизни и сохранить до самых последних дней ясность ума, точность памяти, неизбывный оптимизм и лёгкость восприятия земного тяготения. От которого она навсегда избавилась 6 октября 1952 года — навсегда покинув этот мир и оставшись в нём в качестве автора многотомных собраний сочинений и бессчётного количества сборников рассказов, издающихся и переиздающихся с завидным постоянством и сейчас, то есть семь десятилетий спустя после кончины их автора. Может ли быть более наглядное свидетельство тому, что человек прожил отпущенные ему годы не напрасно? Вопрос заведомо риторический.

Размышляя над тем, что из творческого наследия Надежды Тэффи было бы лучше всего предложить вниманию читателей, я решил остановить выбор не на каком-либо из её рассказов, а выбрать что-нибудь из мемуарной эссеистики. Поскольку, в отличие от беллетристики, воспоминания Тэффи, которые она писала на протяжении многих лет своей жизни в Париже и его окрестностях, во-первых, всё же гораздо менее известны, чем рассказы, а во-вторых, в этой части её писательского наследия помимо собственно воспоминаний также весьма ярко проявлены и черты личности их автора. Что, как мне представляется, должно вызвать у читателей не меньший, а, быть может, и больший интерес. Равно как и личность того, про кого рассказывается в его воспоминаниях.

Предлагаемое вашему вниманию мемуарное эссе Надежды Тэффи впервые было опубликовано в августе 1924 года в двух номерах латвийской русскоязычной газеты «Сегодня» и более с тех пор при её жизни никогда не перепечатывалось. Текст воспроизводится по данной публикации с исправлением нескольких заведомых опечаток и приведением пунктуации в соответствие с современными нормами русского языка.

Павел Матвеев

Колдун

Бывают люди, отмеченные умом, талантом, особым в жизни положением, которых и встречаешь часто, и знаешь их хорошо, и определишь их точно и верно, но пройдут они мутно, словно не попав в фокус вашего душевного аппарата, и вспомнятся всегда тускло; сказать о них нечего, кроме того, что все знают: был высок или мал ростом, женат, приветлив или надменен, прост или честолюбив, жил там-то, встречался с тем-то. Мутные плёнки любительской фотографии. Смотришь и не знаешь — не то девочка, не то баран…

Тот, о котором хочу рассказать, только мелькнул двумя краткими встречами. И вот — твёрдо, отчётливо, тонким клинком врезан его облик в моей памяти.

И не потому, что был он так знаменит, — ведь много довелось мне встречать на своём веку людей, прославленных настоящей, заслуженной славой. И не потому, что он сыграл такую трагическую роль в судьбе России. Нет. Человек этот был единственным, неповторяемым, весь словно выдуманный, в легенде жил, в легенде умер и в памяти легендой облечётся.

Полуграмотный мужик, царский советник, греховодник и молитвенник, оборотень с именем Божьим на устах.

Хитрым называли его. Одна ли только хитрость была в нём?

Расскажу две мои краткие встречи с ним.

1

Петербургская оттепель[1]. Неврастения.

Утро не начинает нового дня, а продолжает вчерашний серый, тягучий вечер.

Через большое зеркальное окно-фонарь видно, как на улице унтер-офицер учит новобранцев тыкать штыком в соломенное чучело. У новобранцев сизые, иззябшие сыростью лица. Баба с кульком, унылая, уставилась и смотрит.

Тоска.

Звонит телефон.

— Кто?

— Розанов[2].

Удивляюсь, переспрашиваю. Да, Розанов.

Говорит загадочно:

— Вам Измайлов[3] сказал? Предлагал? Вы согласились?

— Нет. Я Измайлова не видала и не знаю, о чём вы говорите.

— Так, значит, он ещё будет с вами говорить. Не могу вам ничего объяснить по телефону. Только очень прошу — непременно соглашайтесь. Если вы не пойдёте, я тоже не пойду.

— Господи, да в чём же дело?

— Он всё объяснит. По телефону нельзя.

Аппарат щёлкает. Нас разъединили.

Очень всё это неожиданно и странно. С Василием Васильевичем Розановым я встречалась редко. С Измайловым тоже. Сочетание Розанова с Измайловым тоже показалось мне не из обычных. В чём же дело? И почему Розанов не пойдёт куда-то, если я не пойду?

Позвонила в редакцию «Биржевых ведомостей», где работал Измайлов. Оказалось слишком рано, и в редакции ещё никого не было.

Но ждать пришлось недолго. Часа через два он сам позвонил.

— Предстоит одно очень интересное знакомство… К сожалению, лишён возможности сказать по телефону… Может быть, вы догадаетесь?

Я решительно ни о чём догадаться не могла. Сговорились, что он заедет и всё объяснит.

Приехал.

— Неужели не поняли, о ком речь идёт?

Измайлов — худой, чёрный, в чёрных очках, весь точно чернилами нарисованный, голос глухой. Даже жутко стало.

Измайлов вообще был человек жутковатый: жил на Смоленском кладбище, где отец его был когда-то священником, занимался чернокнижием, любил рассказывать колдовские истории, знал привороты и заклинания, и сам — худой, бледный, чёрный, с ярко-красной полоской узкого рта — похож был на вурдалака.

— Так и не понимаете? — усмехался он. — Разве не знаете, о ком нельзя по телефону говорить?

— Об императоре Вильгельме[4], что ли?

Измайлов посмотрел через свои чёрные очки на обе двери моего кабинета, потом — поверх очков — на меня:

— О Распутине.

— А-а!

— Живёт в Петербурге некто Фидлер[5], издатель, слышали о нём? Нет? Ну, так вот — есть такой. И бывает у него довольно часто Распутин. Обедает. Вообще почему-то дружит с ним. К Фидлеру часто бегает небезызвестный в литературных кругах Мáныч[6]. Знаете?

Маныча видела. Он был из типа «рыб-спутниц», ходящих в свите крупных писателей или артистов. Одно время он обожал Куприна, потом перекочевал к Леониду Андрееву, потом притих и будто даже совсем скрылся. И вот теперь выплыл.

— Этот самый Маныч, — говорил Измайлов, — предложил Фидлеру пригласить кое-кого из писателей, которым интересно посмотреть на Распутина. Общество будет небольшое, список составлен тщательно, чтобы лишние люди не попали и не вышло бы какой-нибудь неприятной истории. Тут недавно один мой знакомый случайно попал в одну компанию с Распутиным, а кто-то потихоньку снял их всех. Да мало того, отправил фотографию в журнал — Распутин, мол, среди своих друзей и почитателей. А знакомый мой, очень видный общественный деятель, человек серьёзный и вполне порядочный, Распутина терпеть не может и прямо считал себя опозоренным навеки, что его в этой живописной группе запечатлели. Ну, так вот, во избежание всяких неприятностей такого рода я и поставил непременным условием, чтобы лишних людей не было. Фидлер обещал. А сегодня утром прибегает ко мне Маныч и показывает список приглашённых. Из писателей будет, значит, Розанов, который во что бы то ни стало желает, чтобы вы тоже были, а без вас, говорит, и идти не стоит. У него, очевидно, какой-то план.

— Какой же это может быть план? — призадумалась я. — Может быть, лучше не ходить? Хотя любопытно посмотреть на Распутина.

— Вот в том-то и дело, что любопытно. Хочется лично убедиться, действительно ли это такая значительная личность или только орудие в руках ловких людей. Рискнём, пойдём. Будем держаться вместе и долго не останемся. Всё-таки особа как-никак историческая. А пропустим случай, может быть, больше другого и не представится.

— Только бы он не подумал, что мы набиваемся на знакомство с ним.

— Нет, не подумает. Хозяин обещал, что и не скажет ему даже, что мы писатели. Он, говорит, писателей-то и сам не любит. Боится. Так что от него это обстоятельство скроют. Нам тоже выгоднее, чтобы он не знал. Пусть держится совсем свободно и обычно, как в своём кругу, а если начнёт позировать, ничего интересного и не будет. Так, значит, едем? Обед назначен на завтра, поздно, не раньше десяти вечера. Распутин всегда так поздно приезжает. Если же его задержат в Царском Селе и он приехать не сможет, то Фидлер обещал всех нас предупредить по телефону.

— Странно всё это. Я ведь и хозяина-то не знаю…

— Да мы лично тоже не знаем — ни я, ни Розанов. Но вообще он ведь лицо известное. Вполне приличный человек. Значит, решено: завтра в десять.

2

Я Распутина уже видала как-то раз мельком. Это было в вагоне. Ехал он, очевидно, к себе в Сибирь, в купе первого класса, и не один, а со свитой: какой-то человечек — нечто вроде секретаря[7], пожилая дама с дочерью и известная фрейлина В.[8].

Было очень жарко, двери купе были открыты настежь. Распутин развёл чаепитие — с жестяным чайником, с баранками, с сахаром вприкуску.

Сидел в розовой ситцевой рубахе навыпуск, утирал лоб и шею вышитым полотенцем, говорил хлопотливым говорком на «о»:

— Милай! Спроворь ещё кипяточку-то! Кипяточку, говорю, спроворь. Заварили крепко — а кипяточку и нету. А ситечко где? Аннушка, ситечко куда засунула? Аннушка! Ситечко, говорю, где? От-то раззява!

Вечером того дня, как побывал у меня Измайлов, то есть накануне знакомства с Распутиным, обедала я у знакомых в довольно большом обществе.

В столовой на каминном зеркале красовался плакат:

«ЗДЕСЬ О РАСПУТИНЕ НЕ ГОВОРЯТ».

Я уже видела в некоторых домах такие плакаты. А так как мне именно хотелось, ввиду предстоящего свидания, поговорить о Распутине, то я громко и медленно прочла:

— «Здесь о Рас-пу-ти-не не го-во-рят».

Сидевшая наискосок от меня барышня, худенькая, остренькая, нервная, быстро обернулась, взглянула на меня, на надпись, потом снова на меня. Словно хотела что-то сказать.

— Это кто? — спросила я у соседа.

— Это Е., фрейлина. Дочь того Е. — Он назвал очень известное в то время имя. — Знаете?

— Знаю.

После обеда барышня подсела ко мне. Я почувствовала, что ей очень хочется поговорить со мной, и захотелось именно тогда, когда я прочла вслух надпись. Но лепетала она что-то о литературе, рассеянно и бестолково, и ясно было, что не знает, как перейти на то, что её интересует.

Я решила ей помочь:

— Видели вы надпись на камине? Правда, забавно? У Брянчаниновых тоже такая.

Она сразу оживилась:

— Да, да! Я только не понимаю смысла. Почему нельзя говорить?

— Вероятно, слишком много говорят и всем уже надоело…

— Надоело? — даже как бы испугалась она. — Как — надоело? Неужели вы думаете, что эта тема неинтересна? Что Распутин неинтересен?

— А вам приходилось его встречать? — спросила я.

— Кого — его? Распутина?

И вдруг вся задвигалась, забеспокоилась, задохнулась, и на худеньких бледных щеках её выступили красные пятна.

— Распутина? Да… очень мало… редко. Он хочет непременно со мной познакомиться. Говорят, что это очень, очень интересно. Вы знаете, когда он смотрит пристально, я всегда чувствую страшное сердцебиение… Это удивительно. Я встречала его раза три у знакомых. В последний раз он вдруг подошёл ко мне близко-близко и сказал: «Ты чего же, ты приходи ко мне, щупленькая, слышишь?» Я ужасно растерялась, ответила, что не знаю, что не могу… А он тогда положил мне руку на плечо и сказал: «Непременно приходи. Слышишь? Придёшь!» И так властно, так сильно сказал «придёшь», точно это уже кем-то решено и ему открыто. Понимаете? Как будто судьба моя ему открыта. Он видит её и знает. Вы, конечно, понимаете, что я ведь ни за что к нему не пойду, но эта дама, у которой я его встречала, говорит, что пойти надо, что у него бывает много дам нашего круга, что в этом нет ничего предосудительного. Да, но… я… я не пойду!

Это «не пойду» она как-то взвизгнула. Вообще вид у неё стал такой, будто она сейчас истерически закричит и заплачет.

Что за история!.. Барышня тихая, серенькая, худенькая, лет ей на вид не меньше тридцати пяти. И вдруг так неприлично теряет всякое самообладание при одном имени Распутина, того мужика в розовой ситцевой рубашке, который заставлял Аннушку искать ситечко…

К нам подошла хозяйка дома, и Е., не отвечая на её вопрос, вероятно даже не слыша его, пошла угловатой, дёргающейся походкой к зеркалу пудрить лицо.

3

Весь следующий день не могла отделаться от впечатления, которое произвела на меня эта дёргающаяся кликуша-фрейлина.

Стало беспокойно и противно.

Чувствовала моральную тошноту от всей этой истерической атмосферы, окружавшей имя Распутина.

Понимала, что много, конечно, плетётся о нём обывательского, глупого вранья, но чувствовалось, что был всё-таки какой-то живой, невыдуманный источник, беспокойный и жуткий, который и питал все эти легенды.

Днём снова звонил Измайлов, подтвердил приглашение, обещал, что Распутин будет непременно, и просил от имени Розанова принарядиться «пошикарнее», чтобы Распутин отнюдь писательницы во мне не заподозрил, а думал бы, что с ним беседует просто «барынька».

Эта просьба о «шикарности» очень меня рассмешила:

— Розанов положительно навязывает мне роль какой-то библейской Юдифи или Далилы[9]. Вот уж наверное провалю. Ни актёрских, ни провокаторских талантов в себе не чувствую. Право, только дело испорчу.

— Ну, там видно будет, — успокаивал Измайлов. — Прикажете за вами заехать?

Я отказалась, потому что обедала у знакомых и оттуда меня должны были проводить.

Вечером, одеваясь, обдумывала, что для мужика значит «пошикарнее».

Надела золотые туфли, кольца, серьги. Очень неистово расфуфыриваться стыдно. Не станешь же всем объяснять, что это заказной «шик»…

За обедом у знакомых, на этот раз без всякой с моей стороны хитрости, зашёл разговор о Распутине. (Правы, значит, были те, кто вывешивал на своём камине запрещающие плакаты.)

Передавали, как всегда, сплетни о взятках, которые шли через старца в карманы кого следует, о немецких подкупах, о шпионстве, о придворных интригах, нити которых были в руках Распутина.

Даже «чёрный автомобиль» сплели почему-то с именем Распутина.

«Чёрный автомобиль» — до сих пор не разгаданная легенда. Этот автомобиль несколько ночей подряд мчался через Марсово поле, пролетал через Дворцовый мост и пропадал неизвестно куда. Из автомобиля стреляли в прохожих. Были раненые.

— Это распутинское дело. Здесь его рука, — приговаривали рассказчики.

— Да при чём же он здесь?

— Ему всё чёрное, злое, непонятное выгодно. Всё, что сеет смуту и панику. Перед теми, кто ему нужен, он сумеет объяснить всё для своей выгоды.

Странные были разговоры. Но так как в те времена вообще много было странного, то никто особенно и не удивлялся. А наступившие вскоре события смели с памяти «чёрный автомобиль». Не до него было.

Но тогда, за обедом, обо всём этом говорилось. Главное же, удивлялись необычайной наглости Распутина. Николай Разумов[10], бывший тогда директором Горного департамента, рассказывал с негодованием, что к нему явился чиновник его ведомства из провинции с просьбой о переводе по службе и как протекцию принёс листок, на котором рукой совершенно с Разумовым не знакомого Распутина было коряво нацарапано: «Милай, дарагой, исполни просьбу подателеву а у меня в долгу не останешься. Григорий».

— Подумайте — наглость-то! Наглость-то какая! И очень многие министры рассказывают, что получают подобные записочки. И очень многие (о чём, конечно, уже не рассказывают) просьбы эти исполняют. И мне даже говорили — неосторожно, мол, с вашей стороны, что вы так рассердились, ему передадут. Нет, вы подумайте только, какая мерзость! «Милай, дарагой…» И тот хорош — с записочкой явился! Ну, я ему показал «дарагого»! Говорят, через четыре ступеньки по лестнице бежал. А ведь на вид такой приличный господин, да и по службе довольно крупный инженер.

— Да, — сказал один из присутствующих. — Я уже много раз слышал о рекомендациях вроде «милаго, дарагого», но что прошению не был дан ход, встречаю в первый раз. Многие негодуют и, тем не менее, не считают возможным отказать. Распутин, говорят, мужик мстительный.

4

Было уже больше десяти часов, когда я подъехала к дому Фидлера.

Хозяин встретил меня в передней. Любезно сказал, что где-то уже был мне представлен, и повёл в свой кабинет:

— Ваши уже давно здесь.

В накуренной небольшой комнате сидело человек шесть.

Розанов, со скучающим и недовольным лицом. Измайлов, какой-то напряжённый, точно притворяющийся, что всё, мол, ладно, когда на самом деле что-то не выгорело. Маныч у притолоки, с видом своего человека в доме, ещё двое-трое неизвестных, притихших на диване, и, наконец, Распутин. Был он в чёрном суконном русском кафтане, в высоких лакированных сапогах, беспокойно вертелся, ёрзал на стуле, пересаживался, дёргал плечом.

Роста довольно высокого, сухой, жилистый, с жидкой бородёнкой, с лицом худым, будто втянутым в длинный мясистый нос, он шмыгал блестящими, колючими, близко притиснутыми друг к дружке глазками из-под нависших прядей масленых волос. Кажется, серые были у него глаза. Они так блестели, что цвета нельзя было разобрать. Беспокойные. Скажет что-нибудь и сейчас всех глазами обегает, каждого кольнёт — что, мол, ты об этом думаешь? доволен ли, удивляешься ли на меня?

В этот первый момент показался он мне немножко озабоченным, растерянным и даже смущённым. Старался говорить «парадные» слова:

— Да, да. Вот хочу поскорее к себе в Тобольск. Молиться хочу. У меня в деревеньке-то хорошо молиться, и Бог там молитву слушает.

Сказал — и всех по очереди остро и пытливо кольнул глазами через масленые пряди своих волос.

— А у вас здесь грех один. У вас молиться нельзя. Тяжело это, когда молиться нельзя. Ох, тяжело…

И опять озабоченно всех оглядел — прямо в лицо, прямо в глаза.

Нас познакомили, причём (как, очевидно, уже условились товарищи по перу) меня ему не назвали.

Посмотрел на меня внимательно — словно подумал: «Из каких таких?»

Настроение было скучно-напряжённое, никому не нужное. Что-то в манере Распутина — то ли беспокойство, забота ли о том, чтобы слова его понравились, — показывало, что он как будто знает, с кем имеет дело, что кто-то, пожалуй, выдал нас, и он себя чувствует окружённым «врагами журналистами» и будет позировать в качестве старца и молитвенника.

От журналистов он, говорят, действительно много претерпел. Сплошь и рядом появлялись в газетах заметки с разными лукавыми намёками. Писали, что Распутин в тесном кругу друзей, подвыпив, рассказывал много интересного о жизни весьма высокопоставленных лиц. Была ли это правда или просто газетная сенсация — не знаю. Но знаю, что у Распутина была двойная охрана. Одна, с его ведома, охраняла от покушений на его жизнь. Другая, от него тайная, следила, с кем он водится и не болтает ли лишнего, подмечала и доносила куда следует. Как эта вторая охрана была поставлена, в точности не знаю. Думаю, что кем-то, кому хотелось престиж Распутина при дворе подорвать.

Он был чуткий, звериным нюхом чуял, что окружён, и, не зная, где враг, шарил глазами, искал сторожко исподтишка, весь начеку…

Настроение моих друзей передалось и мне. Стало скучно и как-то неловко сидеть в незнакомом доме и слушать, как мучительно выдавливает из себя Распутин никому не нужные душеспасительные фразы. Точно экзамен держит и боится провалиться.

Захотелось домой.

Розанов встал, отвёл меня в сторону и сказал потихоньку:

— Весь расчёт на обед. Может быть, он ещё развернётся. Мы с хозяином уже условились: вас он посадит рядом. А мы около вас. Вы его разговорите. С нами он так говорить не станет — он любит дам. Непременно затроньте эротические темы. Тут он будет интересен, тут надо его послушать. Это может выйти любопытнейший разговор.

Розанов вообще с каждым человеком эротические темы считал за любопытнейшие, поэтому я вполне поняла его особый острый интерес к такому разговору с Распутиным. Ведь чего только про Распутина не говорили: и гипнотизёр, и магнетизёр, и хлыст, и сатир, и святой, и бесноватый…

— Хорошо, — сказала я. — Попробую поговорить.

Обернувшись, встретила два острых, как шпильки, глаза. Распутина, видимо, обеспокоила наша тайная беседа с Розановым.

Задёргал плечом и отвернулся.

Пригласили к столу.

Меня посадили на угол. Слева — Розанов и Измайлов. Справа — Распутин. Кроме нас за столом оказалось ещё человек двенадцать гостей: какая-то важного вида старуха, про которую мне шепнули: «Это та, что постоянно при нём». Какой-то озабоченный господин, который торопливо усадил по другую руку Распутина молодую, красивую и очень разряженную («во всём шикарном») даму с не подходящим к туалету убитым, безнадежным выражением лица. В конце стола поместились какие-то странные музыканты — с гитарой, с гармонией и с бубном, точно на деревенской свадьбе.

Хозяин подошёл к нам, наливая вина и угощая закусками. Я тихонько спросила про красивую даму и музыкантов.

Музыканты, оказывается, были нужны — Гриша любил иногда поплясать, и именно под их музыку. Эти музыканты и у Юсупова[11] играют.

— Очень хорошие музыканты. Оригинальные. Вот вы услышите.

О красивой даме сказал, что у её мужа (озабоченного господина) какое-то служебное, очень сложное и неприятное, дело, которое только через Распутина можно сделать простым и приемлемым. И вот этот господин водит свою жену всюду, где только можно встретить старца, подсаживает её к нему, надеясь, что он когда-нибудь обратит на неё внимание.

— Уже два месяца старается, а Гриша словно и не видит их. Он ведь странный и упрямый.

Распутин пил быстро и много и вдруг, нагнувшись ко мне, зашептал:

— Ты чего же это не пьёшь-то? Ты пей. Бог простит. Ты пей.

— Да я не люблю вина, оттого и не пью.

Он посмотрел недоверчиво:

— Пустяки! Ты пей. Я тебе говорю: Бог простит. Бог простит. Бог тебе многое простит. Пей!

— Да я же вам говорю, что мне не хочется. Не буду же я насилью пить?

— О чём он говорит? — зашептал слева Розанов. — Вы заставьте его громче говорить. Переспрашивайте, чтобы громче, а то мне не слышно.

— Да и слушать нечего. Просто уговаривает вино пить.

— А вы наводите его на эротику. Господи! Да неужели не умеете повести нить разговора!..

Мне стало смешно:

— Да не мучьте вы меня! Вот тоже нашли Азефа-провокатора[12]. И чего ради я буду для вас стараться?

Я отвернулась от Розанова, и два острых распутинских глаза, подстерегая, укололи меня.

— Так не хочешь пить? Ишь ты, какая строптивая! Не пьёшь, когда я тебя уговариваю.

И он быстрым, очевидно привычным, движением тихонько дотронулся до моего плеча. Словно гипнотизёр, который хочет направить через прикосновение ток своей воли.

И это было неслучайно.

По напряжённому выражению его лица я видела, что он знает, что делает. И я вдруг вспомнила фрейлину Е., её истерический лепет: «Он положил мне руку на плечо и так властно сказал…»

Так вот оно что! Гриша работает всегда по определённой программе. Я, удивлённо приподняв брови, взглянула на него и спокойно усмехнулась.

Он судорожно повёл плечом и тихо застонал. Отвернулся быстро и сердито, будто совсем навсегда, но сейчас же снова нагнулся.

— Вот, — сказал, — ты смеёшься, а глаза-то у тебя какие — знаешь? Глаза-то у тебя печальные. Слушай, ты мне скажи — мучает он тебя очень? Ну, чего молчишь?.. Э-эх, все мы слёзку любим, женскую-то слёзку. Понимаешь? Я всё знаю.

Я обрадовалась за Розанова. Очевидно, начиналась эротика.

— Что же вы такое знаете? — спросила я громко, нарочно, чтобы и он повысил голос, как это многие невольно делают.

Но он снова заговорил тихо:

— Как человек человека от любви мучает. И как это надо, мучить-то — всё знаю. А вот твоей муки не хочу. Понимаешь?

— Ничего не слышно! — сердито с левой стороны ворчал Розанов.

— Подождите, — шепнула я.

Распутин заговорил снова:

— Что за кольцо у тебя на руке? Что за камешек?

— Аметист.

— Ну, всё равно. Протяни мне его тихонько под столом. Я на него дыхну, погрею… Тебе от моей души легче станет.

Я дала ему кольцо.

— Ишь, чего ж ты сняла-то? Я бы сам снял. Не понимаешь ты…

Но я отлично понимала. Оттого я и сняла сама.

Он, прикрыв рот салфеткой, подышал на кольцо и тихонько надел мне его на палец.

— Вот когда ты придёшь ко мне, я тебе много расскажу, чего ты и не знала.

— Да ведь я не приду, — сказала я и опять вспомнила фрейлину Е.

Вот он — Распутин, в своём репертуаре. Этот искусственно-таинственный голос, напряжённое лицо, властные слова. Все это, значит, изученный и проверенный приём. Если так, то уж очень это всё наивно и просто. Или, может быть, слава его как колдуна, вещуна, кудесника и царского любимца давала испытуемым особое, острое настроение любопытства, страха и желания приобщиться к этой жуткой тайне? Мне казалось, будто я рассматривала под микроскопом какую-то жужелицу. Вижу чудовищные мохнатые лапы, гигантскую пасть, но притом прекрасно сознаю, что на самом-то деле это просто маленькое насекомое.

— Не при-идёшь? Нет, придёшь! Ты ко мне придёшь.

И он снова тайно и быстро дотронулся до моего плеча. Я спокойно отодвинулась и сказала:

— Нет, не приду.

И он снова судорожно повёл плечом и застонал. Очевидно, каждый раз (и потом я заметила, что так действительно и было), когда он видел, что сила его, волевой его ток не проникает и отталкивается, он чувствовал физическую муку. И в этом он не притворялся, потому что видно было, как хочет скрыть и эту плечевую судорогу, и свой странный тихий стон.

Нет, всё это не так просто. Чёрный зверь ревёт в нём… Посмотрим…

5

— Спросите у него про Вырубову, — шептал Розанов. — Спросите про всех, пусть всё расскажет, и, главное, погромче.

Распутин косо, через масленые пряди волос, глянул на Розанова:

— Чего этот там шепчет?

Розанов протянул к нему свой бокал:

— Я чокнуться хотел.

Чокнулся и Измайлов.

Распутин осторожно посматривал на них, отводил глаза и снова смотрел.

И вдруг Измайлов спросил:

— А что, скажите, вы никогда не пробовали писать?

Ну кому, кроме писателя, придёт в голову такой вопрос?

— Случалось, — ответил Распутин, ничуть не удивившись. — Очень даже случалось. — И поманил пальцем молодого человека, сидевшего на другом конце стола. — Милай! Вот принеси-ка сюда листочки с моими стихами, что вы давеча на машинке-то отстукивали.

«Милай» живо сбегал за листками.

Распутин раздал. Все потянулись. Листьев, переписанных на машинке, было много — на всех хватило. Прочитали.

Оказалось стихотворение в прозе, в стиле «Песни Песней», туманно-любовное. Ещё помню фразу:

«Прекрасны и высоки горы. Но любовь моя выше и прекраснее их, потому что любовь есть Бог».

Это, кажется, и была единственная понятная фраза. Остальное было набор слов.

Пока читала, автор, очень беспокойно оглядывая всех, следил за впечатлением.

— Очень хорошо, — сказала я.

Он оживился:

— Милай! Дай чистый листочек, я ей сам напишу.

Спросил:

— Как твоё имя?

Я сказала.

Он долго муслил карандаш. Потом корявым, еле разборчивым мужицким почерком нацарапал:

«Надежде.

Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит.

Григорий».

Основной, значит, лейтмотив распутинских чар был ясен: люби — Бог простит.

Но почему же его дамы от такой простой и милой формулы впадают в истерический экстаз? Отчего дёргалась и пятнами краснела фрейлина Е.? Тут дело неспроста.

6

Я долго смотрела на корявые буквы, на подпись «Григорий».

Какая страшная сила была в этой подписи!.. Я знала случай, когда эти восемь корявых букв вернули человека, осуждённого судом и уже сосланного на каторгу. Вероятно, эта же подпись могла бы и отправить кого-нибудь туда же…

— Вы сохраните этот автограф, — сказал Розанов. — Это занятно.

Он действительно долго сохранялся у меня. В Париже, лет шесть тому назад, нашла я его в старом портфеле и подарила автору французской книги о Распутине — Владимиру Бинштоку[13].

Писал Распутин с трудом, совсем был малограмотный. Так писал у нас в деревне лесной объездчик, который заведовал весенним сплавом и ловил браконьеров. Писал он счета: «Поезда в дачу взад и обратно петь ру» (пять рублей).

Распутин и внешностью на него походил поразительно. Может быть, оттого и не чувствовала я никакого мистического трепета от его слов и жестикуляций. «Бог — любовь», «придё-ёшь» и прочее. Всё вспоминалось «петь ру» и разбивало настроение…

Хозяин вдруг озабоченно подошёл к Распутину:

— Телефон из Царского.

Тот вышел.

Значит, в Царском знали, где он сейчас находится. Может быть, даже всегда знали, где его искать.

Воспользовавшись его отсутствием, Розанов стал давать инструкции, как наводить разговор на всякие интересные темы.

Главное — пусть расскажет о своих хлыстовских радениях. Правда ли, мол, это, и если — да, то как именно он это устраивает и нельзя ли, мол, попасть на них.

— Пусть он вас пригласит, а вы и нас прихватите.

Я согласилась охотно. Это действительно было бы интересно.

Но Распутин к столу не вернулся. Хозяин сказал, что его спешно вызвали в Царское Село (а был уже двенадцатый час ночи), что он, уезжая, просил сказать мне, что непременно вернётся.

— «Ты её не отпускай, — повторил Фидлер его слова. — Пусть она меня ждёт. Я вернусь».

Разумеется, никто его ждать не стал. Во всяком случае, наша компания сразу после обеда уехала.

7

Все мои знакомые, которым я рассказывала о состоявшейся встрече, выказывали какой-то совершенно необычайный интерес. Расспрашивали о каждом слове старца, просили подробно описать его внешность и, главное, «нельзя ли тоже туда попасть?».

— Какое он на вас произвёл впечатление?

Отвечала:

— Не сильное, но довольно противное.

Советовали этим знакомством не пренебрегать. Никто не знает, что его ждёт в будущем, а Распутин такая сила, с которой нельзя не считаться. Он смещает министров, тасует придворных, как колоду карт. Его немилости страшатся пуще, чем царского гнева.

Говорили о каких-то тайных немецких ходах через Распутина к Александре Фёдоровне[14]. Он при помощи своих молитв и внушений руководит нашим фронтом: «Перейдёте до такого-то числа в наступление — наследник заболеет».

Для человека, ведущего какую-нибудь серьёзную политическую линию, Распутин показался мне недостаточно серьёзным. Слишком дёргался, слишком рассеивался вниманием, был сам весь какой-то запутанный. Вероятно, поддавался уговорам и подкупам, не особенно обдумывая и взвешивая. Самого его несла куда-то та самая сила, которою он хотел управлять. Не знаю, каков он был в начале своей карьеры, но в те дни, когда я его встретила, он словно уже сорвался и нёсся в вихре, в смерче, сам себя потеряв. Повторял бредовые слова: «Бог… молитва… вино…», путал, сам себя не понимал, мучился, корчился, бросался в пляс с отчаянием и с воплем, как в горящий дом за забытым сокровищем. Я потом видела этот пляс его сатанинский…

Рассказывали, что он собирал своих поклонниц, дам из общества, в бане и заставлял, «чтобы сломить дух гордости и научить смирению», мыть ему ноги. Не знаю, правда ли это, но могло бы быть правдой. Там, в этой истерической атмосфере, самая идиотская выдумка могла казаться правдой.

Магнетизёр ли он?

Мне довелось говорить о нём с человеком, серьёзно изучавшим гипнотизм, магнетизм, влияние на чужую волю. Я рассказала ему о странном жесте Распутина, об этом быстром прикосновении и о судороге, которая корчила его каждый раз, когда он видел, что приказ его не исполнялся.

— Да неужели же вы не знаете? — удивился мой собеседник. — Ведь то прикосновение — это типичный магнетический акт. Это передача волевого тока. И каждый раз, как ток этот не воспринимается, он летит обратно и ударяет магнетизёра. Этот ток тем сильнее, чем напряжённее и сильнее была направленная им волна. Вы рассказываете, что он очень долго настаивал, значит, напрягал свою силу. Поэтому обратный ток ударял его до такой боли, что он корчился, стонал. Ему, наверное, было очень тяжело, и он мучительно напрягался победить отпор. Всё, что вы рассказываете, — типичный случай магнетического опыта.

8

Дня через три-четыре после этого обеда у Фидлера снова позвонил Измайлов:

— Фидлер очень, очень просит нас снова пообедать у него. Обещает, что на этот раз будет гораздо интереснее, что в прошлый раз. Распутин и оглядеться не успел, как ему пришлось уже уехать.

Рассказывал, что к нему заезжал Маныч, очень убеждал приехать (прямо антрепренёр какой-то!) и показывал точный список приглашённых: все мирные люди, из приличного общества. Можно было ехать спокойно.

— В последний раз, — убеждал меня Измайлов. — Поговорим с ним позначительнее. Может быть, что-нибудь интересное выудим. Человек ведь незаурядный. Поедем.

Я согласилась.

На этот раз приехала позже. Все уже давно сидели за столом.

Народу было значительно больше, чем в первый раз. Прежние были все налицо. Музыканты тоже. Распутин на прежнем месте. Все сдержанно разговаривали друг с другом, точно были они обыкновенные гости, приглашённые пообедать. На Распутина никто не глядел, как будто он здесь совсем ни при чём. И вместе с тем чувствовалось (да так оно и было), что большинство не знало друг друга и пришли все только для того, на что и решиться будто не смели: разглядеть, узнать, поговорить с Распутиным.

Распутин снял свою поддёвку и сидел в колкой розовой канаусовой рубашке навыпуск с косым вышитым воротом.

Лицо у него было почерневшее, напряжённое, усталое, глубоко запали колючие глаза. Повернулся почти спиной к сидевшей рядом с ним той самой разряженной жене адвоката, что была в прошлый раз. Мой стул по другую руку старца был пуст.

— A-а! Вот она! — дёрнулся он. — Ну, садись скорее. Я жду. Чего в прошлый раз укатила? Я вернулся, а её и нету! Пей! Чего же ты? Я тебе говорю: пей! Бог простит.

Розанов и Измайлов на прежних местах.

Распутин нагнулся ко мне:

— Тяжко я по тебе тосковал.

— Ну, это всё пустяки. Это вы говорите из любезности, — отвечала я громко. — Расскажите лучше что-нибудь интересное. Правда, что вы устраиваете хлыстовские радения?

— Радения? Здесь-то, в Питере?

— А что — разве нет?

— А кто сказал? — спросил он беспокойно. — Кто сказал? Говорил, что сам был, что сам видал, али слыхал, али как?

— Да я не помню, кто.

— Не по-омнишь? Ты вот лучше, умница, ко мне приходи, я тебе много чего порасскажу, чего не знаешь. Ты не из англичанок будешь?

— Нет, совсем русская.

— Личико у тебя англичанское. Вот есть у меня в Москве княгиня Ш. Тоже личико англичанское. Нет, брошу всё, в Москву поеду.

— А Вырубова? — говорю уж без всякого смысла, единственно, чтобы угодить Розанову.

— Вырубова? Нет, Вырубова нет. У неё лицо круглое, не англичанское. Вырубова у меня деточка. У меня, скажу я тебе, так: у меня есть которые деточки и которые другие. Я врать не буду, это так.

— А… царица? — вдруг осмелев, сдавленным голосом просипел Измайлов. — Александра Фёдоровна?

Я немножко испугалась смелости вопроса. Но, к удивлению моему, Распутин очень спокойно ответил:

— Царица? Она больная. У неё очень грудь болит. Я руку на неё наложу и молюсь. Хорошо молюсь. И ей всегда от моей молитвы легче. Она больная. Молиться надо за неё и за деточек. Плохо… плохо… — забормотал он.

— Что плохо?

— Нет, ничего… молиться надо… деточки хорошие…

Помню, в начале революции я читала в газетах о том, что найдена «гнусная переписка старца с развращёнными княжнами». Переписка такого содержания, что «опубликовать её нельзя». Впоследствии, однако, письма эти опубликовали. И были они приблизительно такого содержания: «Милый Гриша, помолись за меня, чтобы я хорошо училась…», «Милый Гриша, я всю неделю вела себя хорошо и слушалась папу и маму…».

— Молиться надо, — бормотал Распутин.

— А вы знаете фрейлину Е.? — спросила я.

— Это такая востренькая? Будто видал… Да ты приходи ко мне. Всех покажу и про всех расскажу.

— Зачем же я приду? Они ещё рассердятся.

— Кто рассердится?

— Да все ваши дамы. Они меня не знают, я человек для них совсем чужой. Наверное, будут недовольны.

— Не смеют! — Он стукнул кулаком по столу. — У меня этого нет. У меня все довольны, на всех благодать почиет. Прикажу — ноги мыть, воду пить будут! У меня всё по-божьему. Послушание, благодать, смирение и любовь.

— Ну, вот видите — ноги мыть. Нет, уж я лучше не приду.

— Придёшь. Я зову.

— Будто уж все и шли, кого вы звали?

— До сих пор — все.

9

Справа от Распутина, настойчиво и жадно прислушиваясь к нашему разговору, томилась жена адвоката.

Изредка, поймав на себе мой взгляд, она заискивающе улыбалась. Муж всё шептал ей что-то и пил за моё здоровье.

— Вот вы лучше пригласите к себе вашу соседку, — сказала я Распутину. — Посмотрите, какая милая.

Она, услышав мои слова, подняла на меня глаза, испуганные и благодарные. Она даже побледнела, так ждала ответа. Распутин взглянул, быстро отвернулся и громко сказал:

— A-а! Дура собачья!

Все сделали вид, что не слышат.

Я повернулась к Розанову.

— Ради бога, — сказал тот, — наведите разговор на радения. Попробуйте ещё раз.

Но у меня совсем пропал интерес к разговору с Распутиным. Мне казалось, что он пьян. Хозяин всё время подходил и подливал ему вина, приговаривая:

— Это твоё, Гриша, твоё любимое.

Распутин пил, мотал головой, дёргался и бормотал что-то.

— Мне очень трудно сейчас говорить с ним, — сказала я Розанову. — Попробуйте теперь вы сами. Вообще можем же мы вести общий разговор!

— Не удастся. Тема очень интимная, тайная. А к вам у него уже есть доверие…

— Чего он там всё шепчется? — прервал нас Распутин. — Чего он шепчется, этот, что в «Новом времени» пишет[15]?

Вот тебе раз! Вот вам и инкогнито.

— Почему вы думаете, что он пишет? Это кто-нибудь спутал… Вам ещё скажут, что и я пишу.

— Говорили, будто ты из «Русского слова», — спокойно отвечал он. — Да мне-то всё равно.

— Кто же это сказал?

— А я и не помню, — подчёркнуто повторил он мой ответ на свой вопрос, кто, мол, рассказывал мне о радениях.

Запомнил, значит, что я ответить не захотела, и теперь отплачивает мне тем же: «А я и не помню…»

Кто же нас выдал? Ведь была обещана полная конспирация. Это было очень странно.

Ведь не мы добивались знакомства со старцем. Нас пригласили, нам это знакомство предложили и вдобавок нам посоветовали не говорить, кто мы, так как «Гриша журналистов не любит», разговоров с ними избегает и всячески от них прячется.

Теперь оказывается, что имена наши отлично Распутину известны, а он не только от нас не прячется, но, наоборот, втягивает в более близкое знакомство.

Чья здесь игра? Маныч ли всё это для чего-то организовал — для чего, неизвестно? Сам ли старец для каких-то своих хитросплетений? Или случайно кто-нибудь выболтал наши имена?

Атмосфера очень нездоровая. Предположить можно всё что угодно.

И что я знаю обо всех этих наших сотрапезниках? Кто из них из охранки? Кто кандидат на каторгу? А кто тайный немецкий агент? И для кого из всей этой честнόй компании мы были привлечены как полезная сила? Распутин ли здесь путает или его самого запутывают? Кого продают?

— Наши имена ему известны, — шепнула я Розанову.

Он удивлённо взглянул на меня и зашептался с Измайловым.

И в эту минуту вдруг ударили музыканты по своим инструментам. Звякнул бубен, зазвенела гитара, запела гармонь плясовую. И в тот же миг вскочил Распутин. Вскочил так быстро, что опрокинул стул. Сорвался с места, будто позвал его кто, и, отбежав от стола (комната была большая), вдруг заскакал, заплясал, согнул колено углом вперёд, бороденкой трясёт и всё кругом, кругом… Лицо растерянное, напряжённое, торопится, не в такт скачет, будто не своей волей, исступлённо, остановиться не может…

Все вскочили, окружили, смотрят. Тот «милай», что за листками бегал, побледнел, глаза выпучил, присел и в ладоши хлопает:

— Гоп! Гоп! Гоп! Так! Так! Так!

И никто кругом не смеялся. Все смотрели точно испуганно и, во всяком случае, очень, очень серьёзно.

Зрелище было до того жуткое, до того дикое, что, глядя на него, хотелось завизжать и кинуться в круг — вот тоже так скакать, кружить, пока сил хватит.

А лица кругом становились всё бледнее, всё сосредоточеннее. Нарастало какое-то настроение. Точно все ждали чего-то… Вот, вот… Сейчас…

— Ну какое же может быть после этого сомнение? — сказал за мной голос Розанова. — Хлыст!

А тот скакал козлом, страшный, нижняя челюсть отвисла, скулы обтянулись, пряди волос мотаются, хлещут по впалым орбитам глаз. Розовая колкая рубаха раздулась на спине пузырём.

— Гоп, гоп, гоп! — хлопал в ладоши «милай».

И вдруг Распутин остановился. Сразу. И музыка мгновенно оборвалась, словно музыканты знали, что так надо делать.

Он упал в кресло и водил кругом уже не колючими, а растерянными глазами.

«Милай» поспешно подал ему стакан вина. Я ушла в гостиную и сказала Измайлову, что хочу уехать.

— Посидите, отдохните немножко, — сказал тот.

Было душно. От духоты билось сердце и руки дрожали.

— Нет, здесь не душно, — сказал Измайлов. — Это у вас нервное.

— Пожалуйста, не уезжайте! — попросил Розанов. — Теперь очень легко можно будет добиться от него приглашения на радения.

Гости перебрались в гостиную и расселись кругом у стен, словно в ожидании какого-то дивертисмента. Пришла и красивая дама. Муж поддерживал её под руку. Она шла, низко опустив голову, и мне показалось, что она плачет.

Я встала.

— Не уходите, — сказал Розанов.

Я покачала головой и пошла по направлению к передней. Из столовой наперерез мне вышел Распутин. Подошёл и взял меня за локоть.

— Подожди минутку, что я тебе скажу. Только слушай хорошенько. Видишь, сколько кругом нас народу? Много? Много, а никого нет. Вот: я и ты, и только всего. Вот стоим мы здесь с тобой, я и ты. И я тебе говорю: ты приходи! Тяжко хочу, чтобы ты пришла. Так тяжко, что вот прямо о землю бы бросился!

Он судорожно дёргал плечом и стонал.

И было всё так нелепо — и то, что мы стоим посреди залы, и что он так мучительно-серьёзно говорит…

Надо было разбить настроение.

Подошёл Розанов и, делая вид, что просто проходит мимо, насторожил ухо. Я засмеялась и, показывая на него, сказала Распутину:

— Да вот он меня не пускает.

— Не слушай его, жёлтого, приходи. А его с собой не води, он нам не нужен. Распутиным не брезгуй, мужиком. Я кого полюблю, я тому палаты каменные строю. Не слыхала, что ли?

— Не слыхала, — ответила я.

— Врёшь, умница, слыхала. Это я могу. Палаты каменные. Увидишь. Я много могу. Только приходи ты, ради бога, скорее. Помолимся вместе. Чего ждать-то. Вот меня всё убить хотят. Как на улицу выхожу, так и смотрю во все стороны — не видать ли где рожи. Да. Хотят убить. Ну что ж! Не понимают, дураки, кто я таков. Колдун? А может, и колдун. Колдунов жгут, так и пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют — и России конец. Помни, умница: убьют Распутина — России конец. Вместе нас с ней и похоронят.

Он стоял посреди залы, худой, чёрный, как иссохшее, горелое, суковатое дерево.

— И России конец… конец России…

Тряс вытянутой крючковатой рукой, похожий на мельника из «Русалки» в игре Шаляпина.

Страшный он был в эту минуту и совсем безумный.

— А?.. А?.. Уходишь? Ну, уходишь, так уходи. А только вспомни… вспомни…

По дороге домой Розанов (мы ехали вместе) говорил, что пойти к Распутину стоит, что ему, вероятно, кажется подозрительным мой отказ от предложения, которого столькие добиваются.

— Вместе все пойдём, вместе уйдём.

Я говорила, что в этой распутинской атмосфере есть для меня что-то беспредельно противное и очень тяжёлое. Подхалимство, кликушество и одновременно обделывание каких-то неизвестных нам тёмных, очень тёмных дел. Подойдёшь, запачкаешься и не выпутаешься. Противно это всё и невесело, а весь интерес к разным «жутким тайнам» этой среды поглощается этим отвращением.

Жалкое, напряжённое и несчастное лицо адвокатской жены, которую муж так бесстыдно навязывает пьяному мужику, — во сне мне снится, как кошмар. И ведь у него там, верно, много таких, про которых он кричал и кулаком стучал, что «не смеют и всем довольны».

— Противно уж очень. До жути противно! Боюсь! И потом — не странно ли, что он так привязался, чтобы я пришла?

— К отпору не привык.

— А я думаю, что дело гораздо проще. Думаю, что из-за «Русского слова». Он хотя и делает вид, что не придаёт значения этому обстоятельству, однако вы сами знаете, что прессы он боится и заискивает перед ней. Может быть, решил залучить себе в моём лице новую жену-мироносицу. Чтобы под его диктовку писала то, что ему интересно. Ведь он всю свою политику проводит через женщин. Подумайте, какой козырь был бы в его руках. Он, по-моему, отлично всё рассчитал. Он хитрый.

10

Через несколько дней после этого обеда позвонила знакомая дама. Упрекала, что я не была вчера на её вечере, на который обещала приехать.

А я об этом вечере совершенно забыла.

— Была Вырубова, — говорила дама. — Ждала вас. Ей очень хочется с вами познакомиться, и я ей это обещала. Ужасно, ужасно обидно, что вы не могли быть.

«Ага! — подумала я. — Начались вести из того мира. Чего же ей от меня нужно?»

Что она была именно весть из того мира, я не сомневалась ни на минуту.

Прошло ещё дня два.

Прибежала ко мне старая приятельница, очень взволнованная:

— У С. будет большой вечер. Сама С. заезжала к тебе уже два раза и не заставала тебя дома. Она сегодня была у меня и взяла с меня слово, что я тебя к ним привезу.

Меня несколько удивила такая настойчивость со стороны С. Я не была с ними очень близко знакома. Уж не задумала ли она заставить меня читать или декламировать? Этого как раз я терпеть не могла. Высказала свои опасения.

— Нет-нет! — успокаивала меня приятельница. — Уверяю тебя, что никаких тайных расчётов у них нет. Просто С. тебя очень любит и хочет тебя видеть. Кстати, вечер будет очень интересный. Народу будет немного, все — свои, потому что С. не могут сейчас, во время войны, задавать большие балы. Это было бы неприлично. Никого лишнего не будет. Они умеют всё интересно устраивать.

11

Мы приехали в двенадцатом часу.

Народу было много. Среди фраков и вечерних платьев — несколько фигур в одинаковых чёрных домино и голубых масках. Очевидно, одна компания. Кроме них, маскированных не было.

— Ну, вот вам она. Видите? Привезла, — сказала моя приятельница, подведя меня за руку к хозяйке.

В большом зале пела цыганка. Маленькая, щупленькая, в чёрном закрытом платье из блестящего шёлка. Она страдальчески закидывала шафранно-смуглое личико:

Расставаясь, она говорила:

«Не забудь ты меня на чужбине…»

— Подождём минутку, — шепнула мне хозяйка. — Сейчас она кончит.

И продолжала стоять около меня, ища кого-то глазами.

— Теперь мы можем пройти.

Она взяла меня под руку и повела по залу, всё ища кого-то.

Мы прошли через всю комнату и вошли в маленькую полутёмную гостиную. Гостиная была пустая. Хозяйка усадила меня на диванчик.

— Я к вам сейчас вернусь. Вы не уходите.

Она действительно скоро вернулась, но не одна. С ней пришло чёрное домино.

— Вот эта таинственная маска, — смеясь, сказала С., — будет вас пока развлекать. Подождите меня здесь.

Чёрное домино село рядом со мной и молча смотрело на меня через узкие прорези маски.

— Вы меня не знаете, — пробормотало оно наконец. — Но мне ужасно надо поговорить с вами.

Голос был незнакомый. Но интонация знакомая. Таким прерывистым, истерическим тоном говорила со мной фрейлина Е. Говорила о Распутине.

Я посмотрела на свою собеседницу. Нет, это не Е. Та была маленькая. Эта — очень высокая. Чуть-чуть картавила, как все наши великосветские дамы, которые в детстве начинают говорить по-английски прежде, чем по-русски.

— Я всё знаю, — нервно продолжала незнакомка. — Вы в четверг должны быть в одном доме.

— Нет, — удивилась я. — Я нигде не должна быть.

Она страстно взволновалась:

— Ну зачем, зачем вы не говорите правды? Ведь я же всё знаю.

— Где же, по-вашему, я должна быть? — спросила я.

— Там. У него.

— Ничего не понимаю.

— Вы хотите проверить меня? Ну что же, я скажу прямо. Вы будете в четверг у… у Распутина.

— Почему вы так думаете? Меня никто в четверг к нему не приглашал.

Дама притихла.

— Может быть, вы ещё не получили этого приглашения… Но всё равно вы его должны получить. Это уже решено.

— Что же вас в этом деле так волнует? — спросила я. — Может быть, вы мне скажете ваше имя?

— Я не для того надела эту идиотскую маску, чтобы говорить вам моё имя. Да это для вас безразлично. Не в этом дело. Дело в том, что вы будете в четверг там.

— Нет, я не собираюсь к Распутину, — спокойно сказала я. — Уверяю вас, что я к нему не пойду.

— А-ах! — Она вся вскинулась и схватила меня за руку своими затянутыми в тугие чёрные перчатки руками. — Нет, вы нарочно так говорите! Вы пойдёте! Почему вы не пойдёте?

— Да мне неинтересно.

— И вы не передумаете?

— Нет.

У неё задрожали плечи. Мне показалось, что она плачет.

— Я думала, что вы искренни, — прошептала она.

Я совсем растерялась:

— Вы чего же это от меня хотите? Вам неприятно, что я не пойду? Я ничего не понимаю.

Она опять сжала мне руку:

— Умоляю вас всем, что у вас есть святого, — откажитесь идти в четверг! Надо, чтобы он отменил этот вечер. Он не должен приезжать из Царского в четверг. Этому надо помешать, потому что это будет ужасно!

Она бормотала что-то, вздрагивая плечами.

— Я не понимаю, причём я здесь, — сказала я. — Но если это может вас успокоить, то поверьте мне: я даю вам честное слово, что не пойду. Я через три дня еду в Москву.

У неё опять задрожали плечи, и опять показалось мне, что она плачет.

— Спасибо вам, дорогая, дорогая…

И, быстро нагнувшись, она поцеловала мне руку.

Вскочила и ушла.

«Нет, это не Вырубова, — подумала я, вспомнив, как та ждала меня на вечере у знакомых. — Нет, это не она. Вырубова довольно полная, и главное, она хромает. Это не она».

Я разыскала хозяйку:

— Кто эта дама в маске, которую вы мне подсунули?

Хозяйка как будто была недовольна вопросом:

— Как же я могу знать, раз она в маске?

Во время ужина чёрные домино исчезли. Или, может быть, просто сняли маскарадный наряд.

Я долго присматривалась к незнакомым лицам, ища губы, целовавшие мне руку…

В конце стола сидели музыканты: гитара, гармонь и бубен. Те самые. Распутинские. Цепь… нить.

12

На другой день пришёл ко мне Измайлов, страшно расстроенный.

— Случилась ужасная гадость. Вот прочтите. — Даёт газету.

В газете сообщалось о том, что Распутин стал часто бывать в кругу литераторов, где за бутылкой вина рассказывает разные забавные анекдоты о чрезвычайно высоких особах.

— Это ещё не всё, — прибавил Измайлов. — Сегодня был у меня Фидлер и говорил, что его неожиданно вызвали в охранку и допрашивали, кто именно из литераторов у него обедал и что именно Распутин рассказывал. Грозили высылкой из Петербурга[16]. Но что противнее и удивительнее всего, так это то, что на столе у допрашивавшего его охранника Фидлер ясно видел тот самый листок — который собственной рукой написал Маныч.

— Неужели Маныч работает в охранке?

— Неизвестно, он ли или кто другой из гостей Фидлера. Во всяком случае, надо быть очень осторожными. Если нас и не будут допрашивать, то следить за нами, конечно, будут. Поэтому если Распутин будет писать или вызывать по телефону, то отвечать ему не следует. Впрочем, вашего адреса он не знает, да и вряд ли и фамилию хорошо усвоил.

— Вот вам и мистические тайны старца! Розанова жалко! Такой прозаический бытовой конец…

13

— Барыня, вас два раза кто-то по телефону нарочно спрашивал, — смеясь, говорит мне горничная.

— Как так — нарочно?

— Да я спрашиваю: кто такой? А он говорит: «Распутин». Кто-то, значит, подшучивает.

— Слушайте, Ксюша, если он ещё будет подшучивать, отвечайте непременно, что я уехала, и надолго. Поняли?

14

Я скоро уехала из Петербурга. Распутина больше не видала.

Потом, когда прочла в газетах, что труп его сожгли, — вспомнила его, того чёрного, скрюченного, страшного колдуна.

«Сожгут? Пусть сожгут. Одного не знают: Распутина убьют — и России конец!

Вспомни!.. вспомни!..»

Вспомнила.

<1924>

[1] Описанные далее события происходили в Петрограде весной 1915 года, примерно в середине апреля. Н. Тэффи, как и подавляющее большинство деятелей российской культуры, не признавала нового названия столицы, данного ей в 1914 году, и называла город по-прежнему — Петербургом.

[2] Василий Васильевич Розанов (1856–1919) — публицист-парадоксалист, знаковая персона российской культуры конца XIX–начала XX веков. Имел репутацию литературного провокатора, способного писать на любую тему, лишь бы написанное вызывало скандальный резонанс в читательской аудитории, и человека, способного с лёгкостью менять свои убеждения в зависимости от конъюнктуры момента.

[3] Александр Алексеевич Измайлов (1873–1921) — журналист и литератор. Получил известность в 1900–1910-е гг. в качестве беллетриста, работавшего в жанре «мистических страшилок», и пародиста, высмеивавшего литераторов-графоманов и писателей-профессионалов, не обращая внимания на степень их известности и популярности. В 1898–1916 гг. работал в редакции газеты «Биржевые ведомости» в качестве литературного обозревателя и рецензента.

[4] Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941) — последний германский император (1888–1918). Во время его правления летом 1914 г. возник общеевропейский политический кризис, вскоре переросший в Первую мировую войну, в которой Германская империя и её союзники — Австро-Венгерская и Османская империи и Болгарское царство — воевали с Российской империей и её союзниками — Великобританией и Францией и рядом мелких европейских стран.

[5] Фёдор Фёдорович Фидлер (урожд. Фридрих Людвиг Конрад Фидлер; 1859–1917) — российский этнический немец, литературный деятель, переводчик, коллекционер. Проживая в Санкт-Петербурге, постоянно находился в писательской среде, был знаком со всеми сколько-нибудь известными литераторами, фиксировал их деятельность в своём дневнике. Автор книги «Первые литературные шаги: Автобиографии современных русских писателей» (1911), в которой, в числе прочих, были помещены автобиографии Л. Андреева, И. Бунина, А. Измайлова и Н. Тэффи. Утверждение Н. Тэффи о том, что Ф. Фидлер был издателем, а она не была с ним знакома, — очевидно, намеренная мистификация.

[6] Пётр Дмитриевич Маныч (18??–1918) — петербургский окололитературный деятель, дебошир и скандалист, постоянный персонаж в разделах «происшествия» столичной бульварной прессы; один из ближайших приятелей-собутыльников А. Куприна, Л. Андреева и других писателей.

[7] По-видимому, имеется в виду Арон Симанович (1872–1944) — российский еврей, ювелир и ростовщик, купец 1-й гильдии. В последние годы жизни Г. Распутина входил в его ближайшее окружение, считался его особо доверенным лицом. После Февральской революции 1917 г. был арестован, затем освобождён и навсегда покинул Россию. Пребывая в эмиграции, жил сначала в Германии, затем во Франции. Погиб в нацистском лагере уничтожения Аушвиц-Биркенау.

[8] Имеется в виду Анна Александровна Вырубова (урожд. Танеева; 1884–1964) — фрейлина императорского двора, ближайшая подруга и доверенное лицо императрицы Александры Фёдоровны. Далее упоминается под своей полной фамилией.

[9] Подразумеваются общеизвестные в мире иудео-христианской цивилизации сюжеты из Библейской истории, рассказанные в канонических и неканонических книгах Ветхого Завета. История Юдифи и Олоферна — жертвенный подвиг еврейки Юдифь, сумевшей обольстить и зарезать свирепого ассирийского полководца-завоевателя Олоферна, чьи войска осаждали её город Ветилую, после чего город был спасён. История Самсона и Далилы — рассказ о коварной стяжательнице Далиле, соблазнившей могучего великана Самсона и сумевшей выведать тайну его казавшейся непобедимой силы, а затем предавшей любовника за деньги, полученные от его врагов филистимлян.

[10] Николай Иванович Разумов — государственный чиновник, директор Горного департамента Министерства земледелия и государственных имуществ Российской империи (1915–1917).

[11] Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон (1887–1967) — аристократ, представитель одного из древнейших родов и богатейших семейств в Российской империи; был женат на княжне Ирине Романовой, племяннице императора Николая II. В декабре 1916 г. стал одним из организаторов заговора с целью убийства Г. Распутина; преступление было совершено в Петрограде в его дворце. В 1918 г. навсегда покинул Россию, в эмиграции жил в Англии и во Франции.

[12] Евно Фишелев Азеф (1869–1918) — руководитель Боевой организации Партии социалистов-революционеров и по совместительству — агент-провокатор Охранного отделения Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи. После разоблачения в 1908 г. был вынужден бежать из России; в интеллигентской среде фамилия «Азеф» стала нарицательной для обозначения полицейского провокатора.

[13] Владимир Львович Биншток (1868–1933) — российский журналист и литератор, переводчик. С 1890-х гг. постоянно проживал во Франции, в Париже. Упомянутая его книга о Г. Распутине — «Raspoutine, drame en deux actes» («Распутин: драма в двух действиях», 1923).

[14] Александра Фёдоровна (урожд. Виктория Алиса Гессен-Дармштадтская; 1872–1918, расстреляна) — немецкая принцесса, последняя российская императрица (с 1894), жена (с 1894) императора Николая II Романова. Была крайне непопулярна в среде петербургской аристократии, в том числе и благодаря тому, что покровительствовала Г. Распутину, которого имперская знать воспринимала в качестве «грязного мужика» и «проходимца», который, пробравшись в царский дворец, дискредитирует российскую монархию.

[15] С 1899 г. до 1917 г. В. Розанов был постоянным сотрудником самой влиятельной в Российской империи ежедневной газеты — «Новое время», выпускавшейся издательским концерном «Алексей Суворин и сыновья».

[16] После начала войны с Германией все этнические немцы и австрийцы подлежали принудительному выселению из Санкт-Петербурга, Москвы и других крупных городов Российской империи в провинцию как «политически неблагонадёжные элементы». Однако это распоряжение выполнялось халатно, и некоторым из подлежавших выселению удавалось — за взятки или каким-либо иным образом, например, пользуясь высоким покровительством — избежать депортации. По-видимому, Ф. Фидлер принадлежал к числу этих некоторых.

Надежда Тэффи (урожд. Надежда Александровна Лόхвицкая;1872–1952) — писательница (беллетристка, поэтесса, драматург, мемуаристка). Является одной из знаковых персон Серебряного века российской культуры, входит в число виднейших культурных деятелей Русского Зарубежья 1920–1950-х гг.

Родилась 26 апреля 1872 года в Санкт-Петербурге в семье юриста и общественно-политического деятеля. Публиковалась как поэтесса с 1901 г., как беллетристка — с 1904 г. В 1910-е гг. приобрела репутацию одного из ведущих в России авторов, работающих в жанре короткого юмористического рассказа. Огромная популярность сочинений Н. Тэффи у читателей привела к тому, что её творческий псевдоним стал торговой маркой, под которой выпускалась кондитерская (конфеты) и парфюмерная (духи) продукция. В числе поклонников таланта Н. Тэффи были представители высшей аристократии Российской империи и сам император Николай II Романов.

После узурпации власти большевиками в 1917 г. была лишена средств к существованию, вследствие чего в 1919 г. вынужденно покинула Россию. Оказавшись в эмиграции, жила во Франции, в Париже. В 1920–1950-е гг. публиковалась во множестве эмигрантских периодических изданий, выпустила не менее 20 книг — сборников рассказов, книгу воспоминаний и один роман. В общественно-политической деятельности Русского Зарубежья участия не принимала, однако по отношению к большевистскому режиму всегда занимала непримиримую позицию.

Скончалась 6 октября 1952 года. Похоронена на русском кладбище в местечке Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа.