Хельга Ольшванг – из числа моих любимых поэтов, поэтому, надеюсь, я вправе сказать несколько слов о её стихах.

Поэт и поэзия не вопрос таланта. Конечно, он необходим, но нет ничего зауряднее этой недостаточной необходимости. Не берусь определить, что есть поэт и поэзия, могу только сказать, что это, в частности, вопрос нарушения однажды найденного, начинания каждый раз с нуля и непрерывного обновления. Мандельштам говорил об искусстве как о радостном подражании Христу. Что ж, книге следует иметь в виду Книгу. Пусть в ней сказано: «Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас», – но сама Библия опровергает сказанное своей всегдашней новизной.

Я уверен, что Х. О. помнит об этом, поскольку совершает попытку в единственно правильном направлении. Так было и в предыдущей её книге – «Версии настоящего», где в первом стихотворении сборника дерево роняло яблоко и рождался ребёнок, которому предстояло это яблоко когда-нибудь надкусить, а в последнем – вновь появлялись яблоки, утешительно замыкая композицию («Яблоки благоухают в траве, сушатся на столах...»)

Попытка продолжается. Уже название – «Трое» – тому свидетельство. Мать, отец, дитя. Отец, Сын, Святой Дух. Хорошее название.

ТРОЕ

Забрали из садика мать и отца
и стали они на земле жить,
во времени,  только с другого конца:
корёжит их ветер и мочит роса,
и страсть не оставит лица на лице
но яблоки ешь не хочу, и внизу
им хочется яблока реже.

Я вырасту прочь из себя, из минут,
одежды,  полезных занятий, из нот
из праздников детских протяжных,
и вечером тоже меня заберут
из сада, и за руки выведут – тот
и та, словно двое присяжных.

Да, каждый из нас состоит из троих,
и в сговоре с ними тремя,  а до них
он помнит, что был темноватый
сад, тихий час вечный, янтарный компот,
что больше никто никого не возьмёт
оттуда и все виноваты.

Ясное стихотворение, требующее лишь одного забавного и важного комментария, дающего добавочное измерение. В Америке, где живёт Х. О., садиком называют также место, где проводят досуг старики, в своей беспомощности превратившиеся в детей. По аналогии с детским садиком.

«Трое» – стройное стихотворение, и, кстати, не типичное для Х. О. Её стихи похожи на деревья, растущие диким, не подстриженным образом – строки-ветки растут прихотливо: то удлиняясь, то укорачиваясь, повинуясь пульсу поэта. А пульс определяется взглядом, который то скользит по предметам или, лучше сказать, по приметам жизни, неутомимо перечисляя их, то вцепляется в них, то останавливается в умозрительности, словно бы подытоживая и осмысливая увиденное. При этом в каждом стихотворении присутствует специфический почерк, а именно: кинематографичность взгляда – не зря Хельга снимает кино – смена планов: то первый, то второй, то третий, и, как в хорошем кино, – достоверность всех планов. Этой смене соответствует фраза с каким-то блуждающим словом, то есть со словом, относящимся, скажем, к предыдущему пассажу, но вынырнувшем в другом месте, словно бы камера на мгновение вернулась к прежнему объекту. И в целом, то есть в композиции всей книги, присутствует это кружение и возвращение к сказанному (или лучше: показанному) прежде. Вот «съёмка» в Центральном парке:

Дно водоёма устлано медяками,

поверхность – сором и лепестками,

хлебными корками. Тут как тут

утка (утке, тихо):

– Переплыви, посмотри –

падают к нам

мякиш, обёртки цветов,

двойники платанов,

двойницы лип.

Рыбы, сначала отпрянув, туда спешат, разевая рты

и мелькают шаги существ по краям воды.

Переплыви, вернись, наклонись,

нырни,

мир под водой продолжается, под крылом,

он залегает внутри, облекает нас по бокам,

наверху повторяется, но крупней,

пруд, и в нём разбухает дым.

Рыбы там плавают по прямой, оставляют следы. Мы не можем туда нырнуть –

мы бесследно летим,

недолго живём

и не можем себя вернуть.

И напоследок – о сути дела (в частности).

Она в словах одного философа-музыковеда о Бахе, который «понял сладость противоречия, бессмыслицы, тайны… Он понял небольшую погрешность в некотором равновесии». Эту погрешность, вероятно, допустил Бог, и благодаря ей нам дано проникнуть в Его замысел, или – не столь самонадеянно – в потусторонность, в соседние миры. Чистое равновесие (абсолютная гармония) этого не позволяет, в ней невозможно оступиться, мир безупречно покоится на весах, всё – благополучная иллюзия, майя. 

Подобно тому, как Бог допустил «погрешность», Х. О., созданная по Его образу и подобию, совершает эти благодатные «погрешности» в своих творениях.

Слово тяготеет к логике и смыслу, которые по мере художественного применения становятся той гармонией-майей, которую необходимо преодолеть, чтобы проникнуть за пределы видимого (слышимого, осязаемого). Об этом знали великие поэты прошлого.

Пушкин: «...без грамматической ошибки / я русской речи не люблю». Мандельштам: «Её влечёт стеснённая свобода / одушевляющего недостатка». Одушевляющий недостаток – в этом суть дела.

Помимо точности и правды разума есть эмоциональная правда, когда слово вырывается без спроса и поэт позволяет ему вырваться. Оно может (и должно!) нарушить причинно-следственные связи. Человек оступается и только тогда «переживает»

лестницу – так же и читатель «оступается», когда на ровной лестнице стихотворения возникает это слово. И тогда всё преображается, становясь запоминательным и неопровержимым.

В переводе Библии на язык Хельги Ольшванг читатель найдёт этому многочисленные подтверждения.

Подборка стихотворений Хельги Ольшванг

Владимир Аркадьевич Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Поэт и переводчик, автор полутора десятков стихотворных сборников; многочисленных публикаций в русскоязычных журналах; переводов из Шекспира (сонеты и «Макбет»), Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Ричарда Уилбера, Имона Греннана, Энтони Хекта, Томаса Венцловы