Маартен Тенгберген в юности хотел стать социологом, чтобы изучать народы третьего мира, «не испорченные» западной цивилизацией. Но быстро разочаровался в учебе, бросил университет; не находя себя и страдая от одиночества, после двух попыток покончить с собой, оказался в психиатрической больнице. Выйдя оттуда, сбежал от людского общества в лес и стал работать лесорубом. Ему было 22 года. И так бы мир никогда и не узнал о Маартине из голландский лесов, если бы не попалось ему в руки собрание сочинений Тургенева на нидерландском языке. С этого дня для Маартина началась новая жизнь, целью которой стало изучение русского языка, чтобы читать русскую литературу на языке оригинала и переводить прочитанное на нидерладский. Но главное — появилась цель, интерес к жизни, любовь, семья, и как итог — шестисотстраничный справочник с подробными резюме, анализами и комментариями о произведениях русских классиков. Маартен Тенгберген специально для журнала «Этажи» рассказал о своей любви к русской литературе.

Мой интерес к России и её культуре возник сравнительно поздно. Кровных, родственных связей с русским народом у меня нет, и ни в детстве в Гааге, ни в юности в деревне Варнсвельд, что на востоке Голландии, я живого русского человека не встречал. Разве что в деревне, на нашей улице, жил человек со славянскими корнями, который владел русским языком и даже перевёл на нидерландский язык какие-то произведения Достоевского и «Двенадцать» Блока. Это был голландский авангардный поэт Паул Роденко, лысеющий человек в очках с толстыми линзами. Он жил в доме с вечно задернутыми шторами и ни с кем из соседей не общался. Переезжая, он оставил нам свою старую, больную, но очень добрую полуовчарку Дуню, названную так в честь сестры Раскольникова, как я потом понял.

Зато у некоторых моих родственников случались непосредственные контакты с русскими. Один из моих предков, Хендрик Тенгберген, в начале XIX века даже побывал в России, но не как турист, не из коммерческих соображений и не из любви к экзотической русской красавице, но чтобы майором в армии Наполеона воевать против русских. Ещё ребёнком я часто слышал рассказы от дядей и тёток о том, как он неким чудом выжил при переходе через Березину, благополучно вернулся в Голландию и произвёл большое потомство, одним из последних представителей которого являюсь я.

Позже и мой отец столкнулся с русскими в военных условиях. В конце Второй мировой войны где-то в Польше, в трудовом лагере у немцев, он рыл окопы, и его освободили советские войска. К чувству благодарности к спасителям, однако, примешивалось у него чувство отвращения и страха к красноармейцам, которые вели себя по-зверски жестоко. Немцы, напротив, вели себя «расчётливо жестоко», у них всё это было спланировано. Отец мой не только всю свою жизнь сохранял чувство ненависти к немцам, но и всегда оставался ярым антикоммунистом.

В конце 60-х годов, когда я вступил в пору политического пробуждения, меня, как это было популярно в то время, потянуло к крайне левым. Чем левее, тем лучше. Из голландских политических движений того времени мне больше всех нравилась маленькая пацифистско-социалистическая партия, которая была настроена проанархически и во многом напоминала русских эсеров революционной поры. Ещё левее стояла, в принципе, компартия Нидерландов, но меня к коммунистам не тянуло. Уже тогда, ещё юношей, я инстинктивно чувствовал, что они не продолжают левый курс, а давно уже резко свернули вправо. Советский Союз в те брежневские времена нам, юным левым, казался серой, смертельно скучной страной, где люди носят одинаковую форму и все утомительно похожи друг на друга. Вторжение в Чехословакию в 1968 году окончательно и навсегда открыло и последним из нас глаза.

С материнской стороны интерес к русской литературе носил более интеллектуальный, философский характер. Мой дедушка, которого я никогда не знал (он умер во время войны) и который являлся прямым потомком голландского пастора-поэта Элиза Лорийара, был толстовцем. В юности он некоторое время жил в коллективном хозяйстве, где пахал, сеял и косил, и строго придерживался вегетарианства.

Мне же русские писатели в молодости были почти незнакомы. Я, правда, знал какие-то имена, которые звучали громко, но принадлежали к чужому миру. Их было, собственно, пять: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой и Чехов. Но я их в школьные годы не читал, кроме, разве что, маленького сборника с произведениями Чехова, из которых особенное впечатление на меня произвела «Свирель» — печальный импрессионистический рассказ о пастухе, рассуждающем об уничтожении природы и приближающемся конце света под аккомпанемент своей свирели. Безнадёжное, «моросящее» настроение этого рассказа совершенно совпадало с моим тогдашним настроем. Наверное, именно в ту пору Чехов заронил в мою душу первые семена будущей любви к русской литературе. Много лет спустя я перевёл этот маленький шедевр на нидерландский язык и поместил его в сборник русских рассказов конца XIX века — начала XX века.

После школы я покинул отчий дом в деревне и поступил в Амстердамский университет, чтобы изучать «социологию незападных народов». Я выбрал этот предмет из ненависти к окружавшему меня бесчеловечному, портившему природу капиталистическому миру. Хотел заниматься неиспорченными народами третьего мира, находившимися как можно дальше от нас и жившими ещё в гармонии с окружающей средой. В то время настроение у студентов в Амстердаме и других европейских городах было революционное, и я сам некоторое время увлекался китайской культурной революцией и даже купил сборник очерков Мао Цзэдуна. Очерки эти я так и не читал, и увлечение прошло, когда я узнал об апокалиптических масштабах бойни, произошедшей во времена правления Великого Кормчего.

В те бурные «революционные» годы я чувствовал себя очень одиноким и потерянным: надо было участвовать во всём , отважиться на всё, а я не смел, я был болезненно застенчив и не уверен в себе. Больше всего я боялся девушек, которые — в этом я не сомневался — никогда на меня смотреть не будут. Сам я, однако, постоянно влюблялся, особенно в тех, которые реже всего смотрели на меня. В один прекрасный день я взял и бросил учёбу. Она меня не удовлетворяла, в ней мне чего-то не доставало, речь шла неизменно о группах, классах и категориях, а не о людях. Тогда я два раза (в первый раз — напившись до потери рассудка, а во второй — по поводу очередной несчастной любви) пытался покончить с собой. Но принятые мною таблетки в обоих случаях были недостаточно сильны, и я только долго проспал. Потом меня отправили в психиатрическую лечебницу, где я провел шесть недель в «чеховской» палате, среди по-гаршински больных людей. С помощью одной красивой медсестры, в которую я, конечно, сразу влюбился, я там выжил.

Меня скоро выписали, и мне нужно было снова найти своё место в жизни. С медсестрой ничего не получилось, у неё был жених, и я сбежал от неё и от обитаемого мира в леса, в одну усадьбу, где я работал лесорубом. Мне надоели городской шум и общество людей. Я там жил один в маленьком доме, в окружении деревьев, и моими коллегами были старые, молчаливые, хмурые, строго протестантские рабочие. Сначала они с насмешкой смотрели на меня, длинноволосого бывшего студента, психически не совсем нормального. Не доверяли мне мотопилу, боясь, что я отрежу себе ногу или, может быть, голову — им. Но потом они постепенно привыкли, некоторые даже привязались ко мне, а я к ним. Я оказался, признаюсь, не очень талантливым лесорубом, зато был хорошим товарищем.

После работы каждый вечер я, очень усталый, возвращался в свой домик, готовил себе скромный ужин — и читал. В школьные годы я читал только комиксы, книги Карла Мая об индейцах и детективы Агаты Кристи, а художественную литературу — нет. Но один бывший сокурсник, который был лично знаком с голландским писателем Герардом Реве, рекомендовал мне его книги. И я погрузился в мрачные и болезненные, но стилистически блестящие и полные сардонического юмора романы этого писателя, которые меня глубоко тронули. До сих пор я считаю его величайшим послевоенным писателем Голландии.

Реве однажды опубликовал занимательное интервью с самим собой, в котором описал себя насмешливо и задал сам себе острые вопросы. Отвечая на последний, он рассказал о других писателях, которыми восхищался. «Флобер, Купейрус, Чехов — все они выше меня, но высший из них — Тургенев. Он единственный, кто овладел меланхолией и подчинил её своему искусству». Это признание меня поразило. Писатель, которого я сам считал великим, признаёт, что есть другой, в сравнении с которым он ничтожен! Значит, мне обязательно надо было прочесть этого Тургенева! И я съездил в город, нашёл в книжном магазине красивое четырёхтомное собрание сочинений этого незнакомого мне русского писателя в переводе на нидерландский, купил его на последние деньги — и моя жизнь изменилась навсегда...

Читал я произведения русского мастера залпом, от первой до последней страницы. И узнавал себя! Лаврецкий в «Дворянском гнезде» — это я! Литвинов в «Дыме» — тоже я! Санин в «Вешних водах» — опять я! Эти лишние люди тоже безнадежно любили и были несчастны. В первый раз в жизни я понял, что я не один на свете, что были такие же, хоть и жившие в другом веке и в другой стране. Какое утешение! Очень хорошо помню, как я в своем лесном домике зачитывал вслух грустные эпилоги «Рудина», «Дворянского гнезда», «Отцов и детей» и «Вешних вод». Читал, как герои спустя много лет возвращаются туда, где когда-то любили, как плачут у дорогих могил... И плакал, умиляясь собственным слезам. Мне особенно нравился момент, когда мой голос начинал дрожать, сжималось горло и выступали первые слёзы. Счастье навсегда утрачено, всё уже позади… Странно: мне было тогда только 22 года, но я чувствовал себя старше, чем 30 лет спустя, когда мне казалось, что всё ещё впереди.

Как сейчас помню: как-то раз, отпиливая ветку пихты, я вдруг решил вернуться в университет, чтобы изучать русский язык, читать русские книги в оригинале, а потом переводить на нидерландский такие произведения, как тургеневские, для таких же отчаявшихся людей, как я. Все говорили: «Не поступай, ты же там уже раз потерпел неудачу», и предупреждали: «Как ты будешь потом зарабатывать на жизнь этим русским языком?». Но я никого не послушал и вновь поступил в университет — на этот раз не в Амстердамский, а в более спокойный, Гронингенский, на филфак, на кафедру славянских языков и литературы. И с самого начала учёба пошла как по маслу. Раньше, в гимназии, я был посредственным и ленивым учеником, который не выполнял домашних заданий и никак не мог сосредоточиться на уроках. А теперь всё было безумно интересно, не только лекции по русской литературе, но даже такие «сухие» предметы, как церковнославянский язык.

Я окончил университет быстро, получив диплом с отличием, после чего мне сразу предложили место преподавателя русского языка и аспирантуру в том же университете. От аспирантуры я отказался, но преподавал там два года, пока не решился осуществить старую мечту: вернуться жить в лес и переводить русскую литературу.

Во время учёбы я познакомился с другими гениями русской литературы. Читая классиков позапрошлого века, я постепенно прощался со своими крайними политическими взглядами и анархическими увлечениями и задавался более экзистенциальными вопросами, касающимися душевных глубин и сути человеческого существования. Один из этих литературных гениев, Достоевский, стал вытеснять всех других. Он обнажал самые тёмные уголки души — и в то же время учил любить людей. Там, где Тургенев настраивал на фатализм, Достоевский не примирялся с судьбой, шёл дальше и открывал новые горизонты и пропасти. Я с удовольствием давал себя то поднимать ввысь, то бросать вниз, даже тянуть в болото, откуда более сильным выплывал на поверхность. Как я хорошо понимал его подпольного человека, одиноко сидящего в своей конуре, ненавидевшего всех и вся! Как близок мне был Раскольников, когда он встаёт на колени и просит прощения у земли, которую он осквернил! Как понятен князь Мышкин в своём преклонении перед «красотой, которая спасёт мир»! Как трогателен Шатов, принявший обратно жену, больную и беременную от другого! Как ёмко выражена суть христианства в словах Зосимы: «Каждый человек пред всеми людьми за всех и за вся виноват»...

Ещё позже открылся мне Лев Толстой. Он мне в последние годы стал даже более нужным, чем Достоевский. Может быть, это связано с возрастом — когда ближе, чем пропасти души, становятся космические дали, измерения жизни и смерти, которые никто другой в мировой литературе с такой глубиной, мудростью и дальновидностью, с таким сопереживанием не изображал. К тому же самые яркие и поэтичные сцены из давно прочитанных книг, которые и через много лет встают перед глазами — именно толстовские: весенняя поездка Болконского через лес в усадьбу Ростовых, когда он два раза видит дуб (до встречи с Наташей без листьев, а после неё — уже в листве); внезапный хохот Пьера Безухова, вдруг осознавшего в плену у французов свою связь с космосом и невозможность держать в заточении бессмертную душу человека; паника Левина, ждущего в коридоре, когда родит Кити; умирание Ивана Ильича, который пролезает через трубу и в конце её видит свет; бедный человек в рассказе «Два брата и золото», увидевший пред собой на траве кучу золота и в ужасе бежавший прочь; три старых отшельника в «Трёх старцах», не умеющих соблюдать православные обряды и бегущих по воде за кораблём с архиереем, чтобы спросить у него, как правильно молиться… Все эти сцены и многие другие из необозримого творчества Толстого меня никогда не оставляют.

Свои мысли о русской литературе я потом вместил в книгу о самых известных произведениях писателей XIX и XX веков (от Пушкина и Гоголя — до Замятина, Булгакова, Пастернака и Солженицына). Первую версию этой книги я написал в Финляндии. Из-за временного отсутствия собственного кабинета там мне пришлось в первое время каждое утро на машине ездить в лес, чтобы в тишине работать над своей книгой. Брал я с собой термос с кофе и бутерброды, в перерывах собирал чернику и бруснику. Опять лес соединял меня с русской литературой! В финском лесу я писал свою книгу, пока не наступила осень и стало слишком холодно.

Четыре года я работал над ней. Брошюрка в сотню страниц с пересказом содержания произведений, которую издательство «Spectrum» первоначально у меня заказало, ширилась и разрасталась, пока не воплотилась в шестисотстраничный справочник с подробными резюме, анализами и комментариями. Описывая романы, повести, рассказы, пьесы и поэмы, я старался вернуться к своим непосредственным читательским впечатлениям, без всяких предвзятых мнений и модных литературоведческих теорий, старался уловить особую мелодию каждого отдельного произведения. Обращаясь к широкой публике, я хотел передать читателям в Голландии и Фландрии свою любовь к русским классикам и возбудить к ним как можно больший интерес. В недавно вышедшем новом издании, которое разделяется на два тома (XIX и XX век), добавлены новые анализы произведений Толстого, Чехова, Набокова и Солженицына, отчего число глав увеличилось до пятидесяти.

Книга стала моим объяснением в любви русской литературе, жестом благодарности к великим русским писателям, которые когда-то спасли мне жизнь и дали духовную родину. И сейчас, во времена всепроникающей лжи, отупляющей политической пропаганды и истеричного национализма, они способны помочь нам сохранить своё психическое здоровье.

Маартен Тенгберген

Родился в Гааге, в Нидерландах. Изучал славянские языки и литературу в Университете Гронингена. Там же работал преподавателем русского языка в 1979-1980 и 1982-1983 гг. Перевёл на нидерландский язык повести Горького «Детство» (1981), «В людях» (1983) и «Мои университеты» (1985), а также «Пиковую даму» Пушкина, «Портрет» Гоголя и «Белый орёл» Лескова (1984). Составил сборник русских рассказов Серебряного века с произведениями Чехова, Бунина, Андреева, Ремизова, Брюсова, Сологуба и Гиппиус (1988). Написал книгу «Классики русской литературы» (Klassieken van de Russische literatuur , 1991), переизданную под названием «О русских шедеврах — вкратце» (Russische meesterwerken in kort bestek, 1999) и под названием «Пятьдесят запоминающихся моментов из русской литературы» (Vijftig hoogtepunten uit de Russische literatuur, 2015, в двух томах). Выпустил сборник русских фразеологических выражений, составленный им вместе с Ириной Михайловой, профессором Санкт-Петербургского университета (1994). С ней же переработал учебник русского языка для нидерландскоязычных, «Русский язык для самостоятельного изучения» (Russisch voor zelfstudie, 8 изданий с 2003 г.). Составил номер фламандского художественного журнала «Deus ex machina», посвящённый постсоветской русской литературе (2002). Перевёл также романы и одну пьесу с финского языка и издал два сборника финских сказок. Для антологии послевоенной польской поэзии перевёл стихотворения Тадеуша Ружевича, Станислава Баранчака и Юлии Гартвиг. В 1985-1996 жил в Финляндии. Сейчас проживает в Бельгии. Много лет работал в Брюсселе переводчиком при Европейском Союзе.