Воспоминания о поэте Викторе Кривулине (1944 — 2001). 

Журнал ЭТАЖИ благодарит Наталию Ковалеву — филолога, сценариста-драматурга, журналиста, вдову В. Кривулина за предоставленную рукопись.

Под морозец мандаринный

И подарочный снежок

Я на свечке стеаринной

Всё бы рукописи жёг...

В. Кривулин

***

Мы познакомились на филфаке университета. Сначала я видела его издали: облик был впечатлящий — растрепанная шевелюра, палка. Обычно он сидел на подоконнике (явно прогуливая лекции), в окружении поклонниц и поклонников, слушающих его стихи. Тоже, наверное, прогуливали свои лекции. Иногда там же играл в «коробок» с друзьями.

Моя подруга Лена Игнатова хотела нас познакомить. Они-то знакомы были давно, еще со времен поэтического клуба «Дерзание» при Дворце пионеров — странное и невероятное сочетание этого клуба и дворца, в котором он обитал. Но оттуда вышла славная плеяда поэтов. Знакомиться мы с ним явно оба не желали. Тем не менее, столкнувшись в университетском коридоре, были представлены друг другу вполне церемонно. И первый же вопрос был: «Хотите, я вам почитаю стихи»?

— Не очень!

— Вы стихов вообще не любите?

— Вообще — люблю!

— Тогда я вам почитаю.

И прочел довольно длинное стихотворение, тут же спросив: «Ну, как?»

— Не очень, — честно сказала я. Он удивился: «А это?» — И прочел еще одно стихотворение.

— Это отлично, но это — Мандельштам!

На этом мы и сошлись — на любви к Мандельштаму.

И к разнообразным мистификациям...

Через много лет он прислал мне по мэйлу стихи, и там я увидела стихотворение, звучавшее, как отголосок нашей тогдашней любви к Мандельштаму.

***

Вскоре сложилась своя компания — все любили писать стихи, читать стихи, бродить белыми ночами по городу. Компания была своеобразная — Лена Шварц, Витя, Женя Пазухин, Лена Игнатова, Володя Родионов — математик, за которого Лена Игнатова потом вышла замуж. Он не писал стихов, но рассказывал замечательные сказки-притчи, был неким связующим и светлым началом. Мы обожали всяческие игры — буриме, где каждый радовался, как мог, пытаясь на банальные рифмы сочинить остроумное стихотворение. Рифмы придумывались провокационные: любовь — кровь, часы — росы, карет — бред, но тем заманчивее была идея с ними что-то сотворить. Мы могли устроить маленький турнир, где каждый должен был произнести трехминутный спич на заданную тему (эту самую тему нужно было выудить из символической шапки, пущенной по кругу), где каждый записывал что-то необычное — например, «роль кота в литературе». Это тема оказалась благодатной, бывали и похуже.

Как-то мы решили сочинить коллективный детектив. Каждый — по фразе. Закончился он у нас, по-моему, после третьей фразы. Выглядело это так: «На пятнадцатом этаже гостиницы «Англетер» майор Пронин принимал своих связных. Это были две простые советские девушки Маша и Даша, известные всему миру под именами Маты Хари и Долорес Ибаррури». Ясно было, что этим все уже сказано, и продолжать не имело смысла.

Но главным, конечно, были стихи. Мы бродили по Питеру, сидели в кафе «Лакомка», приходили в гости к Лене Шварц, которая талантливые стихи начала писать еще в тринадцать лет.

Мы собирались и у Вити в его коммуналке на Петроградской. Собственно его в этой квартире был только эркер, куда мы и втискивались в большом количестве. На стене у него висела гипсовая маска Пушкина.

Кто-то из шутников написал рассказик под Хармса про Пушкина. «Поэт Кривулин очень любил поэта Пушкина. Он даже у себя его гипсовую маску повесил. Каждый раз, приходя домой, он щелкал Пушкина по носу и говорил:

— Ну, как дела, брат Пушкин?

— Да так как-то все, — отвечал Пушкин.

— А я вот тут сегодня гениальный стих написал, — говорил Кривулин».

Иногда мы с Сережей Стратановским ездили в Царское Село к Кириллу Бутырину. Там бывал Андрей Арьев и многие другие.

Начиналось все со споров о литературе. Потом чтение стихов, катание на лыжах... Конец был предрешен — водочка, картошка, кислая капуста и снова разговоры о прекрасном.

Cобирались и в моем деревянном доме в Лесном. «Мой дом» — это, конечно, шикарно сказано. Деревянный дом, где жили четыре семьи, был с балконами, чердаком, палисадниками. У нас была квартира на втором этаже. Маленькая, но мы все помещались в комнате со старинным столом — его столешницу, изукрашенную мозаикой, поддерживали вырезанные из черного дерева лапы. Мы пытались заняться верчением этого стола. Но он не отзывался...

***

Как-то Витя провожал меня домой, мы стояли на крыльце и разговаривали. Мимо нас прошли все соседи, зашли к маме, как оказалось, и сообщили: «Ваша-то Наталья с бандитом тут на крыльце разговаривает». Спустились родители и пригласили нас разговаривать дальше уже дома.

На следующий день он принес стихи.

Я вошел в этот дом,

Где была полутьма

И как водится ночью в апреле

Подышав на стекло,

Умирала зима,

Пар висел над землей

И ступени скрипели

Все, что было со мною когда-то — забыл,

Потому, что как нежное имя

Я нащупал тепло деревянных перил,

Чуть согретых руками твоими.

А еще через день мы сидели на скамейке около университета. И к нам подошла цыганка:

— Давай погадаю, милая, — сказала она.

Я не хотела знать свою судьбу, а Витя тут же встрепенулся... Короче, погадала она без всяких денег, сказав, что мы похожи, как брат и сестра, и обязательно когда-нибудь поженимся. Я засмеялась, Витька обрадовался.

— Ну, теперь уж тебе не отпереться, — сказал он, — пошли жениться...

— Она сказала: «Когда-нибудь...»

Через восемнадцать лет мы поженились, приведя в радостное изумление старых друзей, которые шутливо ворчали, что нечего было нам морочить им голову и все эти годы жениться и разводиться.

Они были правы: когда мы с Витькой подсчитали, это был его четвертый брак, а мой — третий. Но у нас было ощущение, что каким-то необычайным образом мы прожили вместе всю жизнь предыдущую и собираемся жить последующую.

***

Из семейных преданий

Уже много позже Витин отец, Борис Афанасьевич, рассказывал мне о поступлении Вити в университет. Тот сдал экзамены на все пятерки. Но к общему баллу добавлялся еще средний балл аттестата зрелости. А средний балл оказался «тройкой». Борис Афанасьевич все не мог понять этой железной логики — сын сдал все экзамены на пятерки, а его не приняли. Он надел пиджак со всеми воинскими наградами и пошел к университетскому начальству. Изложил все свои доводы, объяснив, что шестерку на экзаменах пока еще ставить не принято, и значит, его сын с отличными отметками никогда никуда не попадет. Те покачали головами и принялись объяснять про средний балл аттестата. Отец разбушевался, тряхнул орденами. Стукнул палкой, объяснил начальству, куда они все должны пойти, а он пойдет в совершенно другое место, где сидит самое главное партийное начальство, где его, фронтовика, знают. И...

Устрашенное известными именами, которые называл Борис Афанасьевич, начальство тут же начало ублажать ветерана, объясняя, что на итальянском отделении просто совершенно нет мест, и может его сын согласится быть зачисленным на английское отделение.

Борис Афанасьевич согласился. Витю зачислили на английское, откуда он потом быстро перебрался на русское.

***

Уже позже, в середине 70-х мы продолжали встречаться, часто собирались у Лены Шварц, которая жила тогда на Школьной улице, но теперь мы придумали новый вариант встреч — своеобразный клуб. Потом, спустя много лет, Витя вспоминал о нем. На Черной речке у Лены мы подхватили старинную затею Ремизова и устраивали заседания Великого Обезьяньего Общества. «Шимпозиумы» проходили раз в две-три недели. У каждого была соответствующая кличка.

Один из писателей рискнул спустя десять лет реконструировать атмосферу «шимпозиумов» в своем романе, изданном под псевдонимом. Роман появился не ко времени, прошел почти незамеченным.

***

«Наша история, — писал Виктор, — тихо отошла в сторонку и принялась ждать отмеренного ей часа». И здесь он оказался совершенно прав. Когда-то, перефразировав фразу Гертруды Стайн, обращенную к Хемингуэю: «Все вы — потерянное поколение», Витя назвал наше поколение «пропущенным». И это, пожалуй, пострашнее, чем потерянное. Лучшие годы ушли на существование в, так называемой, «второй культуре». Не может быть первой культуры, второй, третьей...

Виктор, один из немногих, легко и свободно существовал во всех культурах, во всех жизнях... Он был какой-то непотопляемый, хотя сколько раз любой другой сломался бы на его месте. Хромой, проведший детство в санаториях, а отрочество — в обычных пионерских лагерях, где приходилось бороться за выживание. Дети — жестокий народ, а палка — такая потеха. Можно задразнить до смерти. Но палка, как оказалось, еще и оружие обороны, а способность интересно рассказывать завораживала потенциальных противников. Вот эта способность завораживать и привораживать осталась у него на всю жизнь. Разговорами, мистификациями, стихами, статьями... В доме всегда было полно народу, в разных городах его всегда ждали друзья, женщины влюблялись, все русские журналы на Западе печатали его стихи. Он блистательно читал свои стихи. Не все стихи были хороши, но в момент, когда он читал даже не лучшие произведения, он настолько завораживал слушателей, что иногда те потом невольно чувствовали себя обманутыми. Они-то покорялись мелодии, голосу.

Он как ребенок откликался на все новое, и это притягивало окружающих. Когда вокруг все мертвеет, грустнеет, кажется, что ничего нет, тянешься к живому и яркому. Вот он такой и был. Человек-праздник, человек-миф, мальчик с дудочкой. Его стихи были только частью его существования, обаяния, живого отклика и удивительной интуиции. Но для него-то стихи были главным.

***

Из Витиных воспоминаний:

Условно говоря, я «семидесятник» хотя бы потому, что на моем внутреннем календаре отмечена ярко-красным одна дата — 5 часов утра 24 июля 1970 года. Нет, в ту ночь я не писал стихов. Я читал Баратынского и дочитался до того, что перестал слышать, где его голос, а где мой. Я потерял свой голос и ощутил невероятную, не улавливаемую словом свободу, причем вовсе не трагическую, не вымученную свободу экзистенциалистов, а легкую, воздушную свободу, словно спала какая-то тяжесть с души. Вдруг не стало времени. Умерло время, в котором я, казалось, был обречен жить до смерти, утешаясь стоической истиной, что «времена не выбирают, в них живут и умирают». Вот оно только что лежало передо мной на письменном столе, нормальное, точное, сносно устроенное, а осталась кучка пепла. И тотчас за окном, в конце Большого проспекта, вылезло из-за дома Белогруда огромное солнце. Очень большое, неправдоподобно.

А это отрывок из его поздних записок. Может, хорошо, что из поздних, когда оборачиваешься и видишь себя того, и себя нынешнего... Себя и свой город:

Я начал писать стихи только потому, что рос среди идеальных пейзажей Петербурга... Петербург — постоянная провокация в поэзии. Даже архитектура его идет от слова, от текста указа, от волевого акта речи, от театрального (или карнавального) жеста.

***

Убегая от ареста. Восьмидесятые.

Вторая культура существовала сама по себе, власти — сами по себе. Наконец, они опомнились и создали «Клуб 81», нашли для него помещение, где, собственно говоря, за поэтами и писателями можно было присматривать, устраивать вечера, пообещать им публикации.

Вечера пользовались успехом. Приезжали гости-поэты из Москвы, да и питерская публика частенько туда заходила. Обещания были выполнены: вышел альманах «Круг», где напечатали произведения членов клуба. А когда арестовали Славу Долинина, члена клуба, все стали собирать подписи в его защиту...

Город был разным по отношению к Виктору, власти его сильно недолюбливали. Он был диссидентом, вокруг него всегда собиралось много подозрительных людей; КГБ присматривал за ним, но не арестовывал, вероятно, по причине его инвалидности и известности за границей. Хотя нет, один малоизвестный арест почти на сутки был произведен. Помните стихотворение в эпиграфе? Это только первое четверостишие, а второе:

Убегая от ареста

Или просто от тоски,

Симпатическое средство

Жечь свои черновики.

Так он себе сам и напророчил. 

Осенью 1983 года к нам на Петроградскую пришли с обыском. Переворошили все черновики, все записи, все письма, все книги. Все занесли в протокол, сложили в мешки и собрались уносить. Витя, который с болью смотрел, как забирают Цветаеву, Пастернака и другие книги, прижал к себе книгу Андрея Белого и сказал: «Это — только со мной!»

— Тоже вариант, — ответили ему и увезли его вместе с мешками и томом А. Белого, зажатым в руке. Обыск длился весь день, его забрали вечером. Я звонила друзьям, все ударились в панику, стали звонить по посольствам, и на следующий день его уже выпустили. Он торжествовал, но для полной победы этого было мало. Он написал заявление в КГБ, где объяснял, что книги и рукописи, изъятые при обыске, необходимо ему вернуть (список прилагался). И самое удивительное, что через два месяца действительно все вернули. Почти все. Недоставало Пастернака и Цветаевой. Когда он и их потребовал обратно, перед ним извинились и сказали, что как раз эти книги по нелепой случайности пропали...

— Небось зачитались и прикарманили, — ехидно сказал Виктор.

Тем дело, к счастью, и кончилось.

Но в нашем сознании, вероятно, совместились «полиция и медицина». Я тогда много лежала в больницах. Больница — тюрьма, арест — тюрьма.

Подруга моя в больнице

Друзья мои — кто в тюрьме

Кто пишет из-за границы

Умирая в каждом письме

просто? куда уж проще

Вторая неделя Поста

Хлеб горячий на ощупь

Но крупитчатый вкус песка

Горький? Не то чтоб горький

Просто хруст на зубах —

Достигает больничной койки

Подопытный визг собак

Полиция и медицина

Душу мою ведут

Коридором неисповедимым —

Хорошо известный маршрут

Выученный по книгам

Явный по детским снам —

И шаги на кафеле диком

Остаются лежать, как хлам

Запрещено оглянуться

Руки мои за спиной

Подруга в больнице — конверт на блюдце

Подпрыгивает как чумной

В этой (остановиться

Лицом к стене — и стоять!) —

В этой судьбе очевидца

Чудо ли? Благодать?

Вминаю лицо в горчичный

В истязательный колер стен

В иконический ли, в мозаичный

Выход раскрытый всем

Боль утоленная криком

Эхо... кричат не нам —

И шагов на кафеле диком

Простирается узкий Храм

***

После выхода альманаха «Круг» многие его участники расстраивались, потому что редакторы выбирали для подборки не самые лучшие их произведения. И только Витя сиял и радовался — его подборка была лучшей.

— Ну, как, как ты этого добился? — спрашивала я. Стихи и впрямь были хороши.

— Элементарно, — ответил он, — надо знать, когда выпить с редактором. И его переубедить.

Последнее время он много занимался публицистикой, его печатали в известной немецкой газете, да и в прочих, разумеется. Он писал мемуары-эссе — необычный жанр. И там тоже проявлялась эта карнавальность.

***

Жизнь — игра и фантазия.

Мы жили в той же коммуналке на Петроградской. Той самой, где мы когда-то собирались в юности. Комнатка наша обычно была переполнена гостями, мы оба работали, а летом давали уроки абитуриентам — кстати, все они поступали.

Из воздуха, из окружающего мира он невероятным способом получал информацию — я просто дивилась... Допустим, я считала, что придти к какому-то выводу можно, зная это и это или прочтя то и то. Он ухитрялся пропустить все эти этапы и парадоксально придти к правильному выводу. Как?..

Хитер, изворотлив, талантлив. Он был хорошим преподавателем, ученики его обожали, но и тут он иногда умел изворачиваться.

Как-то я спросила, зачем же он так запугивает сразу абитуриентов?

— Чтоб лучше занимались. Я им задаю вначале вопрос на засыпку. Ответить они не могут, и понимают, что нужно внимательно слушать только меня.

— И какой же это вопрос?

— Да, что угодно. Как звали отца Татьяны Лариной?

— Нечестно это, я ведь тоже могу задать тебе вопрос на засыпку, на который ты не ответишь. Но это не значит же, что ты не знаешь литературу. Он воодушевился — задай, задай!

— Какая фамилия была у Настасьи Филипповны?

Он задумался...

— Тоцкая.

— Почему?

— Ну, у нее же был любовник Тоцкий (читал все же — ехидненько думаю я), и так же ехидно добавляю:

— А фамилию женщинам тогда давали исключительно по любовникам. Да?

Короче, помучила его пятнадцать минут, сжалилась и сказала, что фамилия ее была — Барашкова. Кажется, после этого он больше не выяснял у учеников имени отца Татьяны Лариной. А ученики продолжали приходить к нам в гости, став уже студентами.

***

В восьмидесятые появился и Арно Царт. Как-то мы собрались своей прежней компанией — Витя, Елена Игнатова, Сергей Стратановский, Виктор Ширали. Всех тогда почти не печатали, все любили читать стихи друг другу, всех по-детски интересовал вопрос — кто же из них лучший поэт? Страсти разгорались... И вдруг пришла Лена Шварц и сказала:

— Полно спорить, кто лучший. Я сейчас прочитала стихи Арно Царта — вот кто абсолютно неожиданный и непредсказуемый поэт. Хоть и эстонец, а пишет по-русски. Послушайте. Она прочла, действительно, странное и необычное стихотворение. Кто-то сказал «ерунда», кто-то с уважением заметил, что в этом что-то есть, а кто-то сказал, что такого быть не может, потому что иначе о нем все бы уже слышали.

— Не верите? — спросила Лена? — Так я приведу его к вам в следующий раз.

Собравшись в следующий раз, все с нетерпением ждали эстонца. И он пришел — высокий, светловолосый, говорящий с акцентом. Начал читать по бумажке свое стихотворение, споткнулся на каком-то слове, попросил дочитать Лену. Перед нами был необъяснимый факт. Стихи — хорошие. Да. Этого у него не отнимешь. Но откуда же он взялся тут на нашу голову? Он быстро откланялся и ушел. Страсти бурлили. Что-то настораживало. Но что?

Через неделю Лена позвонила к нам с Витей, и спросила с торжеством:

— Ну, как?

— Отлично, — ответил Витя. — Я его, конечно, недооценил в прошлый раз. Но он заходил ко мне на этой неделе, почитал свои новые стихи — гораздо лучше прежних. Он даже оставил мне экземпляр. Вот, послушай... — И прочел длинное стихотворение Арно Царта о надписях тушью, иероглифах, письмах другу.

— Пригласи его на следующее собрание, пусть почитает и новые стихи тоже.

— Нет, — сухо ответила Лена, — он вчера уехал.

На следующем собрании поэт Сережа Стратановский сказал, что этот эстонец успел побывать и у него, и тоже оставил свои новые стихи. Ничуть не хуже прежних.

Тут уже все дружно рассмеялись. И стало ясно, что Арно Царт — фигура мифологическая. Идея этой мистификации пришла в голову Лене Шварц, которая и написала первые стихи Арно Царта, а когда его потребовали привести, уговорила своего приятеля-актера надеть светлый парик и изобразить эстонца. Первым, кто разгадал эту историю, был Витя Кривулин, который постарался переиграть Лену своими стихами, а потом Сережа Стратановский и другие поддержали этот миф своими стихами, и вымышленный Арно Царт неожиданно стал продуктом коллективного творчества. Игрой в Арно Царта увлеклись все — какая радость выступить под маской! Поговаривали даже о том, чтобы издать сборник стихов Арно Царта.

Но Лена Шварц стояла на страже. И в каждом сборнике ее стихов, куда включались и стихи Арно Царта, всегда писала: «Необходимо заметить, что этому эстонскому поэту принадлежат только напечатанные здесь стихи. Все остальные, пользующиеся его именем — самозванцы или, возможно, незаконные дети, но в таком случае они обязаны подписываться А. Ц.-фис или А. Ц.-младший».

И очень жаль, что нет сборника стихов Арно Царта-старшего, его сына, его брата, короче всей компании, которая с таким воодушевлением подхватила мистификацию, придуманную Леной Шварц.

***

В восьмидесятые мы впервые попали в Париж.

Мы сотрудничали с редактором «Русской мысли» Сергеем Дедюлиным, жили у Татьяны Горичевой, собирались компаниями эмигрантов. Слушали песни Хвоста (Алексея Хвостенко).

Эмигрантская среда — художники, писатели, поэты — иногда ссорились друг с другом. Но когда мы собрались все вместе, Хвост взял гитару и начал петь — атмосфера волшебно преобразилась, мы снова все близкие и родные. Когда мы пели песни Хвоста — все объединял его голос, который предрекал дружбу и любовь, и все возвышенные чувства сразу расцветали...

Мы подпеваем Хвосту, а он поет и старую песню, и «Под небом голубым», и песню о том, что мы всех лучше, мы всех краше... Это воодушевило всю компанию и мы решили каждое утро начинать с этой песни — очень поднимает настроение.

Мы всех лучше!

Мы всех краше!

Всех умнее и скромнее всех!

Превосходим в совершенствах всевозможные хвалы!

Твердо решив, что Хвост и Витя — всех умнее и скромнее всех, мы их отправили взять интервью для телевидения у Синявских. Это было мудро — Синявский любил песни Хвоста, а Витя очаровывал Синявского и его жену стихами и разговорами. Под эти разговоры они так не сразу и поняли, что интервью уже началось... Потом этот фильм был показан по телевидению.

В Москве у Вити был свой круг друзей — огромный. Но самыми близкими для нас стали Миша Шейнкер и Алик Чачко. Они часто бывали в Питере, мы — у них в Москве, и каждая встреча была радость и праздник, разговоры и чтение стихов — самые близкие люди.

***

Виктор — рассказчик и мистификатор.

Он был фантастическим рассказчиком — правда в его историях так убедительно смыкалась с вымыслом и мистификацией, что истории, рассказанные кем-то, попадая к нему, становились его историями, обрастали достоверными деталями, и он уже сам был уверен в истинности происходящего. Помню, я как-то с упоением слушала в большой компании историю его знакомства с Аллой Пугачевой, где фигурировало ее приглашение поплавать с ней в ее загородном бассейне, и подробные описания Аллы, самой пьянки, и их замечательное ночное купание в причудливом бассейне. Алла пела ему песни, он ей читал свои стихи. Они пили замечательный коньяк... Красивая история из жизни наших знаменитостей. И вдруг предательская память услужливо мне напомнила вчерашний рассказ нашей приятельницы о том, как она действительно побывала в гостях у Аллы, и бассейн там как-то фигурировал. Незаметнейшим для себя самого образом Витя вжился в эту историю, искренне поверил, что она произошла с ним. И с чистой совестью и страстью к охотничьим рассказам рассказывал ее. То же происходило и с описанием его встреч с Ахматовой. В рассказах его история видоизменялась, обрастала невероятными подробностями. Мистификаторская история (уже далекая от истины) становилась бесспорным фактом, в который он сам начинал верить и окружающих убеждал. Некие доверчивые финны даже написали пьесу, где главными героями были Виктор и Анна, и пьесу эту поставили в музее Достоевского, оставив на память всем присутствующим ее перевод.

***

Правда, и на чужие истории он покупался легко. Как-то, желая поддразнить его, я рассказала ему, как случайно встретилась в московском кафе со Светланой Сталиной — мы пили с ней вместе кофе, расстались друзьями, она приглашала в гости, но, к сожалению, должна была скоро уезжать. Витька выслушал эту историю с восторгом, ни на минуту не усомнился, и тем же вечером я с удовольствием услышала в кругу друзей, историю его знакомства со Светланой. Меня впоследствии судьба действительно столкнула с этой дамой в Париже у Синявских, но я уверена, что его рассказы и фантазии о Светлане для него и окружающих были более живыми и фантастичными.

Он не врал. Он творил действительность, вольно обращаясь с ней, а в награду за это судьба действительно преподносила ему нечто необыкновенное.

В филологических странствиях забрел он в деревушку (кажется, Егорихино), где у всех жителей была одна фамилии — Егоровы, полдеревни — родня. Но в дни великого очередного Пушкинского праздника в порыве энтузиазма райком велел всем сменить фамилии, чтобы это было связано с именами пушкинских друзей и героев его произведений. Так что старуха, которая давала напиться ему молока, за медом послала его к Кюхельбекерам, а если у них не будет, то Пущины тоже неподалеку живут, а Ларины, Гремины, Бестужевы, Волконские и Гриневы — тоже неподалеку. Как раз эта фантасмагория оказалась правдой, и он записал все по свежим следам. Эту-то историю все и посчитали выдумкой.

Он был интересным рассказчиком. Но каждый раз возникало ощущение, что тебя заворожили и провели. Обманули, хотя не понятно — чем? Но в момент рассказа оторваться было невозможно.

Трудно передать суть очень живого и талантливого, искрящегося, грустного, лукавого и мудрого человека. Он совершил в жизни как много хорошего, так и много плохого (как и все мы), но все прощалось ему за детскость, любопытство, не иссякающий интерес к жизни, удивление перед ней, попытку передать все это. Талант — магнит, к которому притягивалось все окружающее, и в результате он стал живым воплощением своего времени.

Я не буду писать о Витиных стихах — о них уже много сказано.

Но мне хотелось бы вспомнить некоторые из них, я их уже цитировала выше, но еще несколько приведу ниже. В основном, это стихи 80-х годов. Во всех стихотворениях сохранена авторская пунктуация, которая воспринимается редакторами как отсутствие ее...

 ...

(К сожалению, мы вынуждены были убрать подборку стихов В. Кривулина по требованию правообладателей. Приносим извинения читателям и автору статьи. Редакция журнала "Этажи")

Наталия Ковалева — филолог, сценарист-драматург, журналист.