15 лет назад, 18 мая 2002-го года, не стало поэта Станислава Степанова (Стаса Стэпа), ему было всего 35. О нем мало что известно и мало кто помнит — жил человек, писал стихи, любил… Остались несколько публикаций в местных литературных журналах и так и не изданный сборник стихов «Колумбарий белых лебедей». Сегодня о поэте вспоминают журналист Алексей Голицын, филолог Евгения Майзенберг — знакомые со Стасом по Саратову, и Наталия Гулейкова, любимая женщина поэта, именно ей он посвятил почти все свои лирические стихи. В журнале также можно прочитать подборку стихов С. Степанова.

Поэт Станислав Степанов родился в Саратове 27 июня 1966-го года. Он жил вдвоем с матерью в коммуналке на улице Мичурина. Окна их квартиры на первом этаже выходили на улицу Ярослава Галана (ныне Провиантская), а само строение раньше называлось «Вдовий дом Тита Чудотворца». Отсюда и образ «кельи» в стихах Степанова: «Ты помнишь келью светлую мою в начале доблестного мая…», «что нет и в келье цитадели от путешествия с ума» и т. д. В советские годы красивейшее здание изуродовали, надстроив двумя этажами.

Мать любила Стаса, но общее неблагополучие не могло не сказаться на их отношениях. Когда она второй раз вышла замуж и родила дочь Сусанну, а потом и сына Ованеса, 15-летний Стас оказался изгоем в своем доме. Мать скрывала от новой родни своего старшего сына и часто просила его ночевать у бабушки.

Уже будучи взрослым, Степанов встречался с отцом, хотя мать была против их отношений. Степанов-старший умер в тюрьме в конце 1990-х, извещение о его смерти опоздало на несколько месяцев, и сын так и не смог разыскать могилу отца.

Когда Стасу было пять лет, мать отдала его в кружок фигурного катания. Его заметили и пригласили в спецшколу, в хоккейный класс, и все детство и юность он провел в тренировках, сборах и соревнованиях. После школы Стас пошел в авиационный техникум. Просто за компанию с другом-одноклассником Алексеем Шатковым.

Стихи начались в 15-16 лет, одновременно с первой влюбленностью. По духу избранница Стаса была ближе к его матери, хотела создать «правильную» семью и любила, как она выражалась, «бриллики». Дело предсказуемо кончилось разрывом, и Таня вышла замуж за военного.

С 1986-го года Степанов участвовал в жизни литературного объединения «Контрапункт», часто посещал поэтические вечера, где читал свои стихи и называл себя Стас Стэп. Это было время возвращения запрещенных Мандельштама и Цветаевой.

В 1988-м году Степанов поступил на отделение русского языка филологического факультета СГУ, которое так и не окончил. Тогда же его стихи впервые появились в печати — в газетах «Железнодорожник Поволжья» и «Заря молодежи». Стаса узнавали на улицах — плащ, берет, длинный шарф… Для Стэпа это было счастливое время.

Тогда же у него появилась настоящая взрослая любовь — Наталия. В силу разных причин они толком не жили вместе, то сходились, то расходились. Алкоголь и наркотики, которые, по мнению приятелей, должны были решить все проблемы, быстро стали самой главной из них. Степанов однажды сказал, что просто не помнит, куда делись несколько лет такой жизни.

Но даже тогда в его жизни были светлые моменты. В 4-м номере саратовского журнала «Волга» за 2000-й год была напечатана самая представительная подборка стихов Степанова. Он постоянно дорабатывал свой так и не изданный сборник — «Колумбарий белых лебедей».

В 2002-м году он собирался перебраться из Саратова в Москву, куда уже переехала его Наташа.

Он всегда был очень одинок. И умер в результате нелепой случайности, вполне обыденной для провинциальной богемной жизни. Как вспоминают знакомые Стаса, в доме его бабушки на Мичурина 66, соседи держали шинок. В свой последний вечер Стас, поругавшись с матерью, вышел на улицу через окно, благо оно было на первом этаже. От дома № 96 прошел три квартала до дома № 66, заглянул в шинок, к бабушке поднялся слегка пьяный. Попросил поесть, бабушка ушла на кухню готовить. Когда вернулась, Стас был уже мертв, он сполз со стула на пол.

Это случилось 18 мая 2002-го года, ему было 35 лет. В свидетельстве о смерти обозначена ее причина — рак с метастазами. Степанов никогда не жаловался ни на боли, ни на недомогание. Два варианта: либо постоянная «анестезия» позволяла не замечать распад организма, либо в морге просто не стали указывать истинную причину гибели от отравления суррогатом. В те годы в Саратове шинки процветали, целые улицы жили за счет разбодяженного стеклоочистителя, и даже первые Яндекс-карты бесстрастно фиксировали группки полуразложившихся завсегдатаев этих мест.

***

Свобода — если рассматривать ее вне времени и места — категория крайне запутанная, неизбежно ведущая к утомительной и бесцельной дискуссии. Однако она бывает ощутима, и уж точно была ощутима — помню одно из первых ее проявлений: в 1990-м году саратовская газета «Ленинский путь» напечатала стихотворения из сборника «Колумбарий белых лебедей». Их автор Станислав Степанов тогда подписывался Стас Стэп, учился на филфаке и входил в поэтический клуб «Просодия».

Манифест этой группы поэтов начинался словами: «Литература, искусство являются для нас тем Солнцем, которое восходит над огромным миром человеческой деятельности. Политико-бытовые и теле-видео-печатные мутные потоки не замутят нам чистый родник Гиппокрены». Ну да, кто бы сомневался, знаем, плавали. Надеюсь, это не Стас написал, наш безалаберный трагик. Потому что его стихи, напечатанные рядом с творениями других участников клуба, заметно отличались от них оправданной герметичностью и изломанной оптикой.

Саратов перестроечных лет был огромным промышленным городом, закрытым для иностранцев и туристов. Десятки вузов и оборонных предприятий формировали специфическую замкнутую среду, в которой неизбежно начиналось творческое брожение. Поэтов и художников были сотни, но Стэп всегда выделялся. Выпускник авиационного техникума рисовал взбалмошные картинки и удивлялся сам себе:

Такая яркая луна,
что кажется: не сквозь деревья
она отчетливо видна,
а за луной растут деревья.

Стас часто повторял этот прием, если не на уровне оптики, то в виде языковой инверсии. Результаты выходили впечатляющими и мрачными:

И деревянные собаки
прибиты к лающим домам.

С этих точек поэт и смотрел на окружающий мир: то будто впервые его увидев, то осознав его безвыходный абсурд.

Воздушным шаром вечер напряжен,
бульвар интуитивно осторожен,
но все не так: прохожий прокажен,
проказой готики заворожен прохожий.

Несмотря на экспрессию, стихи Стаса Степанова фотографически конкретны. «Готика» этих строк — реальное здание саратовской консерватории с «готическими мордами доберманов». Его герой — «как молнья желтый шарф, полёт пальто и вызов белых туфель» — блуждает в подлинном пространстве приволжского города среди полуразрушенных купеческих особняков, домов с кариатидами, спускается по проспекту к набережной с мостом и ротондой.

Но часто конкретика распадается до буквальной головоломки, чистой психоделии: «где ты, словно на водах Киприда, в сердце лона качала порыв, ногу на ногу положив, куда шею по-рабски склонив, из колен я пил солнце Египта, как на плахе, едва полужив». Уверен, что Стас никого не пытался эпатировать такой словесной «эквилибристикой», он на самом деле так видел.

Стэп умел читать стихи публике, был заметным персонажем литературно-художественной жизни, но по какой-то причине редко печатался, всякий официоз ему претил. Свою единственную книгу — тот самый «Колумбарий белых лебедей» — он так и не издал, хотя переплетал сначала рукописные странички, потом компьютерные распечатки. Главные темы его стихов — одиночество и смерть, которую он всегда предчувствовал, раннюю смерть. Стас часто повторял стихотворение Хуана Рамона Хименеса, где есть строчка «Все равно уходит каждый на свою звезду».

Алексей Голицын

Алексей Голицын, поэт, журналист, телеведущий, редактор литературного журнала «Волга». Тексты печатались в изданиях «Вестник Европы», «Общественное мнение», «Новые времена» и др., антологии «Нестоличная литература». Лауреат фестиваля «Культурные герои 21 века».

Я уверена, наша встреча с поэтом Станиславом Степановым была предрешена свыше. Отчетливо помню, как Стас подошел ко мне на улице и сразу же поразил меня «лица необщим выраженьем» — он так трогательно запинался, так хотел и не мог скрыть своего волнения, так смущенно улыбался. И очень интересно рассказывал во время нашей первой с ним прогулки по вечернему городу о Цветаевой, Мандельштаме, Пастернаке — словно о своих давних знакомых. Даже на университетских лекциях филфака, который я в то время заканчивала, нам не так уж и часто приходилось слышать об этих ранее запрещенных поэтах, а здесь столь редкие познания обнаруживает «случайный прохожий». Сам Стас, с присущим ему лиризмом, рассказал об этом в коротеньком прозаическом эссе — о том трамвае, моей улыбке, его решимости, наконец-то, подойти ко мне и познакомиться.

«Однажды, в один из жарких летних вечеров, когда сумерки задерживаются, она, из трамвая, в котором ехала куда-то по делам, улыбнулась ему — именно ему, во всяком случае, ему вдруг понадобилось в это поверить. Позже, вспоминая этот момент, она признавалась, что не могла разглядеть его лица (она была близорука, но очки никогда не носила), только лишь интуитивно угадав в этом незнакомом прохожем что-то такое, что сразу же согрело ей весь вечер, и она улыбнулась уж если не ему, то этому чувству, вернее предчувствию… Однако вопрос, кому же адресована эта улыбка, продолжал его мучить — темные солнцезащитные очки, которые были на ней, только усиливали подозрения. И в то же время, как никогда раньше, наполняли решимостью — при первой же следующей встрече подойти и услышать, наконец, ее голос, ее запах… Благо, уже есть с чего начать разговор — с рассеянной улыбки, заставившей его задаться этой целью. Все так и случилось, вскоре они познакомились, разговорились, прогулялись по вечернему городу, она пригласила его к себе выпить чаю, утомительно и назойливо болтала о всякой ерунде, телефон непрерывно звонил и она отвечала, всякий раз называя новое мужское имя… Когда он вышел от нее на темную улицу и не спеша направился домой, на душе у него было легко и пусто… Он не искал больше встреч с ней, да и она ни разу о нем не вспомнила… Это было первое затишье, выпавшее на их долю… «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке»… Когда они случайно пересеклись в самом начале осени, по-летнему теплым вечером, ей померещилось, что он ее преследует: она почти бежала, замирая от чего-то сладкого и неотвратимо-страшного, он же, на самом деле, бросился ее догонять, повинуясь какой-то чертовщине. А догнав, впервые разглядел «сумасшедшинку» в ее ярких, светло-карих, почти желтых, глазах… Больше они не расставались, если не считать ее замужества, рождения сына, странных увлечений… Но затишье в их отношениях повторялось снова и снова, и они привычно добавляли «бесконечно»…»

(Из «Сочинения на тему «Золотая осень», апрель 1996 г.)

Потом только я узнала, что Стас наблюдал за мной несколько лет, не решаясь заговорить и выжидая удобного момента. Вот это его умение затаиться, все перетерпеть, деликатно промолчать, мне совсем не свойственное, впоследствии не раз меня поражало. И еще внимание к деталям, к чему-то незаметному, неяркому, ускользающему, тайному, почти скрытому, почти мистическому. Так, как он умел прочитать и интерпретировать Гамсуна, Мисиму, Кортасара, Лагерквиста, Лорку, Мандельштама, Бродского, дано немногим. Во время наших частых литературных бесед я непрестанно ловила себя на тайном восторге от его замечаний, таких метких, сочных, вскрывающих множество новых смыслов. Не переставала удивляться: «Я же и сама все это чувствовала, но так предельно просто и ясно никогда не смогла бы сказать». Уверена, если бы он закончил филфак (когда мы познакомились, я училась на пятом курсе, а он только поступил на первый), он мог бы стать первоклассным литературоведом, критиком или журналистом. Но он этого не хотел, он всегда хотел быть только поэтом. Жить, мыслить, дружить, влюбляться, даже одеваться — «бульвар, берет, как молнья желтый шарф, полет пальто и вызов белых туфель» — наконец, умереть — как поэт. Ему это удалось.

С самого начала наших отношений он всегда дарил мне книги, много очень хороших книг (а впоследствии и свои стихи, написанные от руки либо набранные на машинке), тем самым преподнося мне не только новые имена, но и отличное от стандартов видение поэзии и мира в целом. И не только для меня одной. Вот что вспоминает его школьный друг, артист саратовского театра «Балаганчик» Владимир Федотов: «Стас помог мне сделать это (полюбить поэзию — Н.Г.)… Стихи словно бы открылись для меня, и я понял, что за палитрой букв всегда можно увидеть частичку, а иногда и немалую, внутреннего мира другого человека… Как-то раз я показал ему нечто, мной написанное, видимо, какой-то пустяк, но он отнёсся к этому очень серьёзно, внимательно перечитал несколько раз, задал два-три вопроса, помолчал, а потом сказал деликатно: «Прежде чем писать, мне кажется, нужно как можно больше прочесть, и я его услышал… Мы читали стихи сутками, чужие и свои, читали и разбирали, разбирали и читали, споря — о чём они? И соглашались, что степень восприятия зависит от смелости ныряющего в стихотворение — на какую глубину готов он отпустить себя? Стас мне открыл почти всех поэтов, которых я сегодня знаю, он открыл для меня этот мир и научил разговаривать на этом языке, а я понял это только сегодня».

То, что Стас пишет стихи, я узнала не сразу, а спустя несколько лет после нашего знакомства. Он очень волновался, когда впервые говорил со мной об этом. В тот момент я уже не представляла свою жизнь без этого человека (вернее, я это почувствовала в первые же дни, что, впрочем, мне не помешало натворить много странностей и глупостей), и хотя у нас никогда не было «нормальной семьи» в традиционном понимании, духовно мы были неотделимы. Кстати, один из любимых мотивов его поэзии: «Но, кажется, уснули где-то, как новобрачные, снега, единым целым став к рассвету». Думаю, что «трансформация из хоккеиста в поэты» (в школьном возрасте Стас достаточно серьезно занимался этим видом спорта) произошла в период его детской влюбленности в Таню Решетову, которой он посвящал свои первые сочинения. После их разрыва Стас, повинуясь романтическим идеалам, начал было говорить о самоубийстве, но вскоре утешился — жизнь закрутилась вокруг него вихрем — «и город из-под ног летит ракетой».

Стас публиковался в местных изданиях, посещал различные поэтические вечера, где читал свои стихи. Как он мне потом признавался, неизменным успехом всегда пользовалось вот это короткое стихотворение:

Еще сильней спешишь к постели,
когда кровавей чем зима,
тебя морозят голым телом
кариатиды на домах,

хотя и знаешь, что на деле
к постели не согнет луна,
что нет и в келье цитадели
от путешествия с ума.

В это же время началась его дружба с художником и поэтом Александром Мураховским и многими другими саратовскими андеграундными писателями. Вместе с одним из них, Романом Харитоновым, известным в Саратове под псевдонимом Ромул Лъ Лээль, они организовали поэтический клуб «Просодия». Тогда же были и поездки в Петербург и Москву, где Стас много ходил в театры, на концерты и выставки, посещал «Литераторские мостки», Новодевичье и Ваганьковское. Эта его любовь к прогулкам по кладбищам, к которой он приобщил и меня (мы часто ходили в Саратове на старое Воскресенское), шла как раз от его интереса не только к творчеству любимых писателей и поэтов, но и к их персонам, биографиям, вкусам и пристрастиям. Ему были интересны люди вне зависимости от их признанности, каждый человек, самый «маленький», по его мнению, заслуживал внимания, уважения и любви. Чем он так щедро одаривал, в первую очередь, близких. Несмотря на свою духовную «чужеродность» в семье, «непонятость», Стас был необыкновенно нежным сыном и братом, всегда с удовольствием проводил время с младшей сестрой Сусанной и братом Ваником, посвящал им стихи. Умел дружить. Не забуду, как он страдал, когда ушел из жизни его единственный настоящий друг, с которым он был очень близок, Алексей Шатков. Стас написал для него два замечательных стихотворения. Вообще же я никогда, ни разу, не слышала от него ни одного плохого или обидного слова в адрес кого бы то ни было. Напротив, успехи друзей и просто приятелей, собратьев по перу, приводили его в искренний, почти детский, восторг, который он никогда не скрывал. «Вот, почитай, что вчера написал М. (один из саратовских поэтов, которого Стас считал своим другом), — прибегал он ко мне, взволнованный и счастливый, — это же гениально!». И это при том, что сам Стас, по большей части, был объектом бесконечных язвительных шуток и злых насмешек для тех же самых людей — писатели, как известно, народ ревнивый. Да, он так же, как и они, был очень остер на язык, но никогда этим оружием не пользовался — берег чувства других.

Стас был необыкновенно светлым и обаятельным — и все время говорил и писал о смерти и одиночестве. Потому что был слишком не похож на других, особенно на «правильных» и успешных, крепко стоящих на земле, почти ни в ком не находил отклика, совсем не имел «кожи». К сожалению, алкоголь и прочие «обезболивающие» стали его неизменными спутниками. Увлечение «проклятыми поэтами» (Бодлер, Верлен и особенно Рэмбо) — своего рода «личный пример» — и некая игра, как мне хотелось тогда верить, игра в страдание, закончились полным саморазрушением и трагедией. Я пыталась, как и многие другие, но не смогла ему помочь. Конечно, мне надо было больше уделять ему времени, серьезнее относиться к его стихам, не оставлять его так надолго одного.

Стас предчувствовал свою раннюю смерть, был уверен, что умрет раньше меня. Часто говорил со мной об этом, как очень серьезно, так и шутя. Однажды в дружеской компании обронил в мой адрес: «Ты будешь булки трескать, а я от всей этой хрени погибну». Мы смеялись над невольным пафосом слова «погибну». Однажды он мне подарил сборник Хименеса и все перечитывал стихотворение «Утрата». В нем есть строчки: «Но несбыточней надежда умереть вдвоем. И не легче пригвожденным к одному кресту. Все равно уходит каждый на свою звезду». Это был для него самый страшный кошмар — не встретиться нам после смерти. Остался стих, Стас его несколько раз перерабатывал, где Хименес вынесен в эпиграф, а конец такой: «кто может знать при слове ‚расставанье‘, что я с тобой не встречусь, как умру».

Мы виделись за два месяца до его внезапной смерти, когда я уже переехала в Москву. Я приехала к сыну на день рождения и зашла к Стасу совсем ненадолго, уже собираясь обратно. Меня сразу же насторожило его удивительное спокойствие — как будто бы он что-то знал, но не хотел признаться. Мы договорились встретиться в Москве. Никогда не забуду тот день, когда он мне позвонил последний раз — это было как раз девятого мая 2002-го года (число «девять» было нашим, заколдованно-волшебным, так он сам решил). Сказал, что скоро приедет и что очень меня любит, как-то по-особенному сказал, словно бы хотел, чтобы я это непременно запомнила. А еще ровно через девять дней мне позвонила его мама и, быстро сказав «Стас умер», заплакала. В моей же голове зазвенела строчка из его стихов «непобедимо иго мая и мех цветущих тополей, не уступая плеч земле, еще зачем-то выдыхаю…». Так, 15 лет назад, закончилось это непростое, но все же прекрасное «путешествие с ума».

Наталия Гулейкова

Наталия Гулейкова-Сильвестри, филолог, журналист, гид-переводчик в Италии.

* * *
Упала звезда, каждый мог подойти
И потрогать руками
Оплавленный камень,
И губы скривить…
           А. Мураховский

В начале 90-х годов я была немного знакома со Станиславом Степановым — мы жили по соседству на улице Мичурина. Кто познакомил — уже не помню. Надо сказать, что Стас неплохо знал историю и архитектуру этой старинной саратовской улицы. От него я впервые услышала, что часть её раньше называлась Малой Сергиевской, другая часть — Панкратьевской. Он рассказал и показал, где расположен Вдовий дом Тита Чудотворца и т. д. Мы с мужем жили на втором этаже девятиэтажки дома № 62/64 по Мичурина (угол Чапаева), а бабушка Стаса — в доме № 66, так что пересекались часто. Мы в те годы держали собаку, которую приходилось выгуливать по нескольку раз в день. Вот на этих прогулках я и встречала Стаса. Для прогулок я старалась выбирать места поспокойнее — улицу Шевченко (бывшую Крапивную), Ульяновскую (бывшую Угодниковскую). Когда мы встречались со Стасом, он присоединялся к нам с Бимкой, и мы погружались в «филологические штудии». Я в конце 80-х вернулась из Питера, где училась в аспирантуре ЛГУ, а Стас в тот момент поступил на русское отделение филфака Саратовского университета. Его увлеченность литературой и поэзией была очень сильной. Он читал стихи, как говорится, взахлёб и обо всём сразу. Я не очень большой знаток поэзии (специализировалась в области современной американской литературы), но стихи Стаса поразили буквально с первых звуков — настолько они были необычные, непохожие ни на что, очень мощные, захватывали какой-то сумасшедшей энергетикой, хотя несколько то ли «вывернутой», то ли болезненной.
Теперь уже можно говорить о том, что это было предчувствие его раннего ухода, а тогда в них ощущался надлом, неблагополучие, трагические интонации. В его ранних стихах было много шероховатостей, неотделанности, но все замечания мои он воспринимал без малейших обид, наоборот, с готовностью, горячим желанием совершенствоваться. Что послужило толчком, творческим импульсом, кто «заразил» его поэзией? В его семье никто никак не соприкасался с гуманитарными науками, а попросту говоря, слыхом не слыхивал ни о каких поэтах и писателях. Не получил он и систематического образования. Поэтому особенно поражала эрудиция Стаса, удивлял круг его чтения — он цитировал Людвига Бёрне, рассуждал о романе Пруста «По направлению к Свану» и т. п. Имея мало внешних жизненных впечатлений, в своих стихах он, буквально по Прусту, совершал бесконечно увлекательное путешествие в глубины своей собственной внутренней вселенной. Вряд ли Стас в своей семье мог получить и то, что называют «хорошим воспитанием», однако характером обладал мягким, необыкновенно доброжелательным, было в нем какое-то врожденное благородство — ни разу ни о ком он не отозвался плохо, грубо, завистливо. И, конечно же, это была страстная натура — он был способен на большое и сильное чувство. О своей возлюбленной, Наташе, всегда говорил только в самых возвышенных словах, но необычайно искренне, никакой рисовки, желания произвести впечатление в этом не было. Не удивительно, что его жизнь оборвалась так рано — неблагополучие окружающей обстановки, проблемы в семье, не самый здоровый образ жизни. Стас не смог найти себе места в жизни, о таких говорят — «сжигает себя с двух концов».

Неповторимая образность и мастерство, отточенность стиха, которую он очень быстро обрел, глубокая философская мысль ярко выражены в таком, например, стихотворении:

Пойдем в дождливый день на мост —
Оттуда ярче жизни холст.
На нём как раненые волки,
Когда вокруг сверканье молний,
Себя за хвост кусают волны.

И, озарённый как «Варяг»,
Буксир баржу ведёт во мрак —
Башмак Ван-Гога вниз по Волге,
Песками золотыми полный…

Можно сказать, что в этом стихотворении мы с кинематографической ясностью сразу видим и картину, написанную живописцем, и музыкальный (учитываю его изысканную аллитерацию) этюд.

Евгения Майзенберг

Майзенберг (Николаева) Евгения Абрамовна — к. ф. н., преподаватель кафедры иностранных языков Саратовского экономического института.

Подборка стихов Стаса Степанова в «Этажах»