ЭЛЕГИЯ. ВОПЛОЩЕНИЕ

Меня, со всеми мыслями моими

и чувствами извивчиво живыми,

как червь, как ветвь, как Критский лабиринт,

где нить горит,

меня, вольфрамовой молниеносной нитью

спасённого, прошьёшь какой-то гнитью?

Мою, со всей листвой и хвоей леса,

где пёстрые мелькают гирьки веса,

пощёлкивая, плача, хлопоча,

где, как парча,

вбирает солнце земляничная поляна,

жизнь распылишь, чтоб стала неслиянна

сама с собой, с великолепьем тождеств,

когда в кругу божеств, а не убожеств,

я то, что предо мной? – Вот чайный куст,

он многоуст

в своём цветении, он кожист, острозубчат,

а вот ночной корабль, дымящ и трубчат.

Я, подходящий к линии прибоя

ступнёю тронуть вещество припоя,

запечатлённый мальчик, птичья кость,

берущий горсть

песка зернистого, текущего меж пальцев,

я буду вычеркнут из постояльцев?

Корабль плывёт, вода черна, Эвксинский

понт, а внутри – мир аурелий склизкий,

и звёзд морских, и пурпурных ежей,

шесть падежей,

три наклонения, глагол, предлог, причастье,

пиши в тетрадь, вот слово есть: запястье.

Ты помнишь ли его, из под манжета

оно виднеется в загаре лета,

а там любовь и солнечный удар,

а там базар

пропахший паприкой, колендрой, сельдереем,

а там зима пыл охладит Бореем.

Меня, с моею памятью, столь цепкой,

что если я задуман мёртвой щепкой,

то для чего ноябрь, снег в фонаре,

лиса в норе,

подлунные поля, как простыни льняные

из синьки, и оконца слюдяные?

Так въесться в мир, как в мир себя врезает,

зигзагами, как будто разгрызает

пространство, в снеговую канитель

одевшись, ель, –

всходя, над ярусом надстраивает ярус, –

в два профиля неколебимый Янус!

Так впиться в мир, чтоб он в тоске прицельной,

меня увидев с ясностью предельной,

как я – его, меня не отпустил, –

каков настил! –

дощатый, хвойный, ледяной, морской, небесный,

любой – ты без меня пустой и пресный!

ЭЛЕГИЯ. ПРИШЕСТВИЕ

Он в кухне говорит о чём-то

с женой, он в майке выцветшей

напротив чёрного окна,

я для отчёта

(перед собой) записываю вирши,

едва стряхнув лохмотья сна.

Как будто это кадры фильма,

просмотр, где я единственный,

уставясь в крапчатый экран,

почти насильно

смотрю и вижу: друг мой незабвенный,

вернувшийся из дальних стран, –

ему дана неделя, – бледен,

он ходит, взяв квитанцию,

он должен заплатить за свет, –

блокнот мой – бредень,

которым я вылавливаю танец

(в лохмотьях сна), точнее, след

движений: муж, за ним по кругу

жена, тарелка с трещиной,

на ней кусочек хлеба, нож,

я вижу, другу

нехорошо, – очкастый, отрешённый,

он слишком на себя похож,

вот – я могу его потрогать,

когда бы не театр теней,

не странная брезгливость, не

сосновый дёготь

сна, не попятное в нём тяготенье

проснуться, выскочить вовне,

не радость тайная, что это

реальность, что и ты придёшь

когда-нибудь издалека

в такое лето,

где эту ручку и блокнот увидишь,

и оживёт твоя строка:

он! до неузнаваемости (в майке,

напротив чёрного), он весь –

мне утешение и страх,

а вот ремарка

пред тем, как опуститься занавесу

и буквам разбрестись впотьмах:

он умер и давно истлел в могиле,

стоит, квитанцию в горсти

зажав, он должен заплатить

за свет, за то ли,

что иногда их отпускают в гости

и можно умереть, но жить.

ЭЛЕГИЯ. ПЛАВАНИЕ

Люблю зашторенные окна, свет не лезет              

в глаза, а на столе люблю стихи,                            

написанные накануне, лепет,                                  

возможно, но люблю их перечесть,                        

когда захватывает дух на стыке                                

двух строк: блеснёт находка ли? – бог весть.             

А в те часы, когда закончен труд полночный,

люблю сквозь сон разматывать клубок

минувшего, когда, уже неточный,

день гаснет в памяти, но не совсем,

так, улыбнувшись встречному, улыбку,

простившись, всё несёшь – куда? зачем?

Та глуповатость, о которой умный Пушкин

писал в письме, умеет набрести

на свежесть слова, как на запах стружки,

зайдёшь в какой-то двор, а там столяр

орудует рубанком честь по чести, –

люблю живой и благородный дар.

Куда завёл меня мой стих? Я на задворках,

в той мастерской, где строят корабли

игрушечные, где о двух «аврорах»

не слыхивали, только об одной,

шпангоут, рубка, мачта, пота капли

кропят твой лоб и детский профиль твой.

Потом на Каменный поедем, на Крестовский

к веслолюбивым лодочникам, там

по сходням – из под ног уходят доски –

сойдём и оттолкнёмся, – в путь, пора

взглянуть на шпиль бессмертного эстампа

со стороны, на блещущий с утра.

Люблю точёное скольжение восьмёрок

с глашатаем, сидящем на руле,

изменчивого неба свет и морок,

как в проявителе, дрожит в реке,

кого похитили? – я слышу в гуле

знакомый голос, родственный строке.

Елену? Значит снаряжайся, Агамемнон,

ты бабьей верности такой хлебнёшь,

которая не снилась всем еленам,

ведь ты ещё вернёшься в отчий край...

Но возвращения претит мне ноша,

обратной лодке не бывать, прощай!

В обратном плаванье люблю другую лодку,

она прошита памятью моей,

трагедия бесповоротна, кротко

я должен перечислить инвентарь

и на храненье царские покои

стихотворенью сдать, как щедрый царь.

Расшторить окна, но ни сетований сердца,

ни радости не выдать, гладь да тишь,

рассвет сменился днём, а тот рассесться

успел на троне, – что мне эта ширь? –

я с равнодушной вежливостью, видишь,

приветствую ухоженный пустырь.

ЭЛЕГИЯ. ПОД ЛИНЗОЙ

Чем долог долгий день? Собой, подробностью,

вниманием, таящимся под робостью.

Как бы под линзой, день – под рассмотрением,

не временем измерен он, а зрением.

И самый краткий, зимний, как с повышенной

температурой, длится, нескончаемый,

дыханья чёрен островок, продышанный

в окне, где человек мелькнёт нечаянный.

Чем долог день? Подробностью мельчайшею,

кота ленивой поступью мягчайшею,

дымком под линзой, солнцем в конус собранным,

листком календаря, неровно содранным,

уставленностью в точку, взглядом медлящим,

оцепеневшим, впившимся, несведущим,

пред каждой вещью огненно немеющим,

без мысли мыслящим, без веры верящим.

Вечерним вечером ли, утром утренним –

ребёнок в созерцанье целомудренном,

плывёт ангинный жар и свет малиновый, –

без чувств горячий, без молитв молитвенный,

он собран в вещество такой материи,

где время, точно мышь, скользнёт и выскользнет...

Потом произрастут волчцы и тернии

и ветер тот дымок под линзой высквозит,

потом взойдёт бесстыдный, расхрабрившийся,

тщеславный человек, сорняк пробившийся,

искусством одержимый и завистливый,

разящий беспощадной правдой вызленной,

а с ним взойдут признанье и увенчанность...

Вот человек, в союз пророков принятый,

забывший, что смиренность и застенчивость

есть высший дар, по слабости отринутый.

ЭЛЕГИЯ. КУЗИНА В 1973 ГОДУ

Весна. Трамваи катятся под горку.   

Горнист. В подкорку.

Командирован в Звёздный, я в Москве.

Иду к кузине, чуть поздней – вдове,

потом – бесследно умершей в больнице,

за «Соколом»-метро, не в Ницце.

Останется сын Константин. В подкорку.

Ты помнишь генеральную уборку

и повсеместное мытьё?

Зеленолиственное по ветвям дутьё.

Иду. Однажды в раннем детстве, летом

нас положили спать валетом.

Ночь. В Евпатории янтарной.

Я брат твой, с опозданьем благодарный.

Валетом. То-то я годам

к двенадцати искал в колодах дам.

Пиковых ли, бубновых ли, крестовых,

а более всего – червовых.

Ты козырь дядьки. Университета

студентка. Математик. Ты воспета

в хвастливых монологах. Задран нос.

Он вскоре умер и унёс

гордыню в смерть. О, тётя Доба.

Добрейшая. Любовь всегда – до гроба.

О, гром литавр! О, эта колесница!

Хоронят главного евпаторийца.

Главу горкома. Полдень раскалён.

Колодой он лежит. Не королём.

Горком. Партком. Трудящиеся массы.

Мясопотамия. Умеры. Мясо.

Гроб. Вот бездарности образчик.

Чья мысль ты – положение во ящик?

Весна. Распахновение одежд.

Не оправдавшая надежд,

ведёшь бухгалтерский учёт в конторе.

Но дядьки нет, а то бы горе.

Сластёна, краснобай и щёголь,

он походил на взбитый гоголь-моголь.

Да  В гоголевском смысле. Сахарок

накапливал, пока не вышел срок.

Да. Диабет. Но был он жовиален,

любитель жён чужих и спален.

Весна. Вечерний воздух. Варят трубы.

Трубит горнист, вытягивая губы.

Счастливец не узнал, что дочь сошлась

со сварщиком. Что заварилась связь.

Что закалилась сталь и что со света оба

сживали тётку. Бог мой, тётя Доба!

Пришёл. Звоню. Не открывают дверь мне.

Как много терний!

Чрез них мы рвались к звёздам Константина.

Вы ж зачинали в то мгновенье сына.

Что будет с ним? Как сокол, воспарит

и общий ужас повторит?

(из сборника «Разум слов», изд-во «Время», Москва, 2015)

Владимир Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Поэт и переводчик, автор полутора десятков стихотворных сборников; многочисленных публикаций в русскоязычных журналах; переводов из Шекспира (сонеты и «Макбет»), Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Ричарда Уилбера, Имона Греннана, Энтони Хекта, Томаса Венцловы.