***

У липы под вечер болит голова,

слипаются клейкие веки,

но в кроне, где жестче и гуще листва,

смешные шумят пчеловеки.

Там, на зиму терпкие листья кроша,

стареют крылатые люди,

но тот, у кого полосатей душа,

их грозным жужжанием будит.

Ворчит на ворсистом своем языке

про планы, расчеты и сметы,

по клеточкам рапорта в лапке-руке

подробно расписано лето.

Он нас подгоняет и держит в узде,

как будто мы вовсе не пчелы,

чтоб сахар искали в стеклянной воде,

в глухих рудниках Кока-Колы.

А тот, кто расслабился, кто не у дел,

того, обесславив, – на вынос,

об этом еще в девяностые пел

шмелиный квинтет «Наутилус».

Мы топим проворные лапки в вине,

теряясь во льдах стеклотары,

кого-то в усталости, будто во сне,

под крылья несут санитары.

Шафрановый доктор, накинув халат,

жужжит, чтобы я не дрожала,

когда под фонариком в тысячу ватт

мое извлекается жало.

Растет и цветет удивительный мир

без лишних соринок и пятен,

об этом в двадцатых еще говорил

пчелиный писатель Замятин.

И нравится нам, заливающим мед

в пустые глазницы-ячейки,

смотреть, как елейное солнце плывет

по облачной узкоколейке.

***

За занавеской кто-то ждет зари –

кто не уснул, тот в этом доме лишний,

а рядом – городские фонари,

как цапли на болоте, неподвижны,

нет, брошены, как в воду якоря,

вросли в  застывший океан бетона, – 

но такова судьба у фонаря,

поставленного стражем у фронтона.

В глазах стекло, корежится металл

негнущейся ноги – но в этом теле

горит душа, какой ее создал

завод светостремительных изделий. 

Прокалывая желтое сукно,

протяжный луч нанизывает листья,

и теплится погасшее окно,

когда над ним живой фонарь клонится.

Сверхрасточительный – афишная щека

к нему прильнет, он полночь светом застит,

покамест разгоняет облака

лучистых дел состарившийся мастер,

чтоб выхватить облезлую скамью

тоскливой ночью на исходе лета

и ножевое «я тебя люблю»

забинтовать тугой полоской света.

***

Город стеклянным взглядом следит из окон –

N., невидимка, непрошеный гость, никто,

серый фасад – что обветшалый кокон

или б/у коверкотовое пальто.

В мареве комнаты будем любить друг друга,

сузится коридора глухой проем.

– Жарко тебе? – Жарко. – Но бьется вьюга

в дымной трубе, в горле моем больном.

Гаснет полоска света – тусклее, уже,

медленно задыхаясь в дверных тисках.

– Жарко тебе? – Жарко. – Но, видишь, стужа 

лотосом расцветает в моих руках?

Липовым клеем, запахом облепихи

куб наполняется, но из-за пыльных штор – 

(– Жарко тебе? – Жарко) – очкарик тихий

взглядом навылет в лоб норовит в упор.

Что-то преступное в нашем ночном союзе

надвое режет, сводит его с ума.

– Жарко тебе? – Гордиев этот узел,

ногти ломая, я развяжу сама.

Легкие – дымом, щели и рамы – ватой, –

не исчезает, выставь его, поди.

– Жарко тебе? – Холодно. – Соглядатай

с прошлой зимы живет у меня в груди.

Тщетно стреляет фарами – вверх и мимо,

раня шрапнелью фикусовый скелет.

Город знобит от ветра, ведь нас, любимый,

сколько ни силься, в черном квадрате нет. 

TOSCA

В Европе холодно…

          О.М.

Lucevano le stelle, миру – Рим,

мельчают звезды литерами в сноске.

В два голоса, сломавшихся на «Тоске»,

в антракте о высоком говорим.

О том, что жизнь еще не умерла,

как Stella Artois, вскипает пеной,   

чтоб трое за углом горячий тенор

по горлам разливали из горла,

чтоб у партера снова всё сошлось –

все выточки, все петельки, все планы,

чтоб высветил прожектор у сопрано

на шее увядающий засос.

Жужжит отполированный буфет,

вдоль стенки – разворот иконостаса,

неистовые скрипачи запаса

штурмуют неприступный парапет.

Ну, Флория, прочь руки от лица!

Гримерша – не добрее брадобрея,

и ты сама напоминаешь зверя,

бегущего на ловкого ловца.

Но ржавчина, но прелая броня –

в сердцах перестарался декоратор,

и за окном, что Братск, что Улан-Батор, 

всё та же закулисная возня.

По шву и вниз работает портной,

сгорбатившись за театральной дверью,

опять переиначивший деревья

на странно человеческий покрой.

В Китае свет – похожий на женьшень,

в Италии закат – оттенка мести,

а он мелком прочерчивает крестик,

чтоб четче обозначилась мишень.

Порт Сен-Мартен закончится дождем,

ответом, предусмотренным в вопросе,

и дело не в тебе, Каварадосси,

а в сердце перечеркнутом моем.

ТЕОРИЯ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

В коридоре остывает пальто,

шарф на вешалке обмяк, облетел,

и под вечер растворится в ничто

по теории невидимых тел.

Дети обручи катают, в круги

обрамляя лысеющий склон,

но врывается ветер с реки

и детей обращает в ворон.

Там, где в небо вот такой вышины

дом-скворечник из бетона пророс,

гладкоперые шумят пацаны,

ловят бабочек, блестянок, стрекоз.

Проходя через двор до угла,

пешеходы превращаются в птиц,

я бы в стае затеряться могла

по теории забытых вещиц.

Я бы крошками сорила в порту,

из ладоней бы клевала зерно,

подминая под себя пустоту,

за речное зацепилась бы дно.

Но небрежный чародей-стеклодув,

выдувающий людей-лебедей,

поскупился на оранжевый клюв

по теории излишних затей.

Поднимаются тысячи лун

по-над гнездами слепых этажей,

засыпает изощренный колдун,

целовальщик изогнутых шей.

В этом городе пернатых невест

он по-прежнему один и ничей –

по теории насиженных мест

и на практике холодных ночей.

Точка света на его рукаве

поднимается наискосок,

как Летучий Голландец в листве,

целлофановый порхает кулек.

***

Словно шкатулка палеха, не тяжка,

лучшая из пустот моего мешка,

вытерта ластиком, смята, и без затей

свернута в трубочку в горлах своих детей.

Милая Патрия, мне ли тебя не знать,

вроде не мачеха, вроде родная мать

девочкам-мальчикам, птицам в твоей воде,

в топких глазницах в каменном животе.

В тихом пейзаже будок и сторожей,

в красное время суток, тупых ножей,

пишут писатели письма своим вождям,

ты отвечаешь каждому: аз воздам!

Красные ласточки сглаживают холмы,

воспламеняясь в огнеупорном «мы»,

держат меня, как бабочку на весу,

под языком прячущую осу.

***

Скажи, что вода голубеет, становится жиже,

что вяз над рекой растекается в небе, ветвист.

Я эти кувшинки в воде неотчетливо вижу,

размазано – так, как их видит импрессионист.

Вдоль берега – утки, мамаши, румяные дети,

с полей Писсаро разлетаются стаи ворон,

но мы – не отсюда, но мы – из другого столетья,

ничейной эпохи, успешно забытых времен.

Нас мало кто видит: бездомные, дети химеры,

слепая болонка, сверлящая взглядом окно,

и, может быть, в скомканном скверике пенсионеры

да в тихих руках многоокое их домино.

Вот скрипнут ворота и хлынут студенты училищ,

пропахшие деревом, лаком, скульптурной резьбой.

Зачем же ты губы дежурной улыбкою кривишь?

Они нас не видят, мы не существуем с тобой.

Где солнечный челн наугад проплывает по фрескам,

почти незаметен, не взгляда притертого для,

там (детские, что ли?) – лучу невесомым довеском –

возносятся песни над стенами монастыря.

Цыганская речка гадает на иловой гуще,

вдоль пышных оборок по плесу плывут караси, –

но что предсказать непутевым, вслепую идущим?

Не бойся, не плачь, никогда ничего не проси.

Пойдем же, быстрее, направо, глухим переулком,

из города-короба, к дальним огням деревень,

почувствуй, как полнится светом походная сумка,

как врезался в кожу ее удлиненный ремень.

Скажи, что не время кончаться эпохе прекрасной,

что мы не напрасно из прошлого шли наобум –

туда, где вечерне-лиловый мешается с красным.

Закат в метрополе. Скажи, наконец-то, «изюм».

И внукам Моне завещая турчу и купаву,

возьмем только мокрую чайку над верхней губой,

с улыбки слетевшую и упорхнувшую вправо –

на северный ветер и в лес голубой-голубой.

***

Кинотеатр – обшарпанный, старенький, тесный –

скоро закроется, как обещали давно.

Там невидимка, бессменный киношник небесный

крутит над  нами любимое наше кино.

Свет выключает, и крутит – прилежно, бессонно,

рвет целлулоид, приладив к экрану кресты.

Плохо побритый, похожий на Люка Бессона,

главный герой-победитель, наверное, – ты.

Кажется вечным сеанс, но осталось недолго,

скоро, ох, скоро нам будет легко и темно.

Чье это тело из нежного снежного шелка?

Чье это на пол сползает, искрясь, кимоно?

В бархате кресел расправятся плечи партера,

и на минуту хрустеть перестанет попкорн:

протагонист покорен, торжествует гетера!

Он – это ты. Ну, а ты, разумеется, – он.

А в стороне, в эпизодах, за кадром, у кассы,

будто не знает, что тоже играет в кино,

женщина-клоун дурацкие строит гримасы, –

это печально, а нам почему-то смешно.

Здесь, на галерке, мы ждем эпицентра картины,

от Тарантино развязки любви на крови.

Эти улыбки сквозь слезы Джульетты Мазины –

неподражаемы и, вероятно, мои.

Новые трюки, но стар и зачитан сценарий,

к месту пришлась электронная трель соловья.

В киносюжете, как в Библии: твари по паре,

и посему эта дурочка с дудочкой – я.

Марина Гарбер. Поэт, эссеист. Родилась в Киеве. Эмигрировала в США в 1989 году. Магистр искусств, преподаватель английского, итальянского и русского языков. Член редколлегии «Нового журнала» (Нью-Йорк), член редакции журнала «Интерпоэзия» (Нью-Йорк). Автор четырех книг стихотворений (последняя – «Каждый в своем раю», М.: «Водолей», 2015). Поэзия, проза, переводы и критические очерки публиковались в журналах «День и ночь», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Лиterraтура», «Нева», «Новый журнал», «Плавучий мост», «Слово/Word», «Стороны света», «Студия», «Эмигрантская лира», «Шо» и других периодических изданиях. Жила в Европе и США. В настоящее время живет в Лас-Вегасе, штат Невада.