***

Видели диких зверей с высоты полёта,
в Кембридже под дождём промокли до нитки,
пели пьяными голосами про московские окна, ещё про что-то —
пили Рислинг, Пино Нуар, Мускат и другие напитки.
Любили друг друга до боли. Пару раз — до драки.
Вжимались друг в друга так, что следы оставались.
Ты принимала за названия улиц дорожные знаки,
твои сигареты дымились: дымясь — ломались.
Мы притирались друг к другу, как склеиваются осколки
разбитой скрипки, виолончели или античной чашки.
Ты запомнилась с голой грудью и в бордовой футболке
Гарвардского университета, и в ночной рубашке.
Если бы мы жили вместе — побили бы всю посуду,
извели бы друг друга ревностью, страстью, усталой лаской.
Хочешь, как в песне, спою, что тебя никогда не забуду?
Или добавлю про то, что тебя никогда не увижу, с опаской?
Улицы наши — теперь декорации нервной
выпуклой драмы, — разлука представлена залу
в списке героев: она появляется первой
в первом же акте, чтоб выстрелить где-то к финалу.
Где-то к финалу, в последней высокой точке,
потусторонним каким-то увидишь взглядом
через оградку чужого дома — жёлтенькие цветочки,
кажущиеся райским садом.

Дождливый экзерсис

Ты заметила? — воздух сегодня больной.
Моросит над осинами дождик дрянной,
в придорожной грязи суетится
бестолковая чёрная птица.
А над лесом, едва ли понятное нам,
шепчет небо надменно округлым холмам
настороженно важное что-то,
но вникать всё равно неохота.
Там, в недельной небритой щетине травы,
даже сбившись с пути, не сложить головы,
даже если совсем постараться —
не забыться и не затеряться.
Чьё-то имя земное играет со мной,
подавая сигналы зелёной волной,
призывая, как длинная нота —
но вникать всё равно неохота.
И суровы осины, и дождь моросит,
и тяжёлое небо надменно висит,
и не может никак приютиться
бестолковая чёрная птица.

***
Среди чужих людей, вблизи своих деревьев,
навязчивый, как дождь, невыездной, как дом,
безумный, точно Лир, насмешливый, как Тевье —
смотри, как я едва, отметь, что я с трудом.
Как мёртвая эмаль старушечьей финифти,
холодный небосвод вмонтирован в карниз.
Спроси меня: «Куда?» Замешкавшийся в лифте,
не назову этаж — не знаю: вверх ли, вниз.
Скажи мне, для чего с нас взяли не по чину?
Что голос заводной твердит о полпути?
Что в этой воркотне? Дай хоть одну причину —
и спеть, и жизнь прожить,
и поле перейти.

 
***
Пока я спал, всё снегом занесло:
я вышел посмотреть на то, как снегом
всё занесло и спутал землю с небом,
и, растеряв слова, стоял без слов.
Вот снег, и снег: и края нет, — кроя
вдоль-поперёк которого, мы бродим
с тобой на пешеходном переходе —
с земли на небо, милая моя.
Так всё внезапно снегом занесло,
что смысл потерялся в переводе:
и то, что было словом — стало вроде
бы и не словом, а, скорей, числом.
Числом, в котором нужно на вокзал
спешить с утра. Ты радовалась знакам,
всё перемножив. Я, сложив, заплакал:
хотел сказать тебе, но промолчал.
Ты выдумала мир, в котором я
не помещался, спутав землю с небом,
но я проснулся — всё покрыто снегом
с земли до неба, милая моя.

***
Здесь нехотя — едва — нам выпадает чудо:
на цыпочки привстав, как сосны на песке,
внезапно осознать, что улететь отсюда
не выйдет и у них — и не истлеть в тоске.
Я был такой как все, а ты была другая,
и мне пришлось прожить две жизни наугад —
и вот, одна из них зачтётся мне у края;
а если сразу две — кто будет виноват?
Легко ли облакам всё принимать на веру:
не думать о траве, где выпало дождём
рассыпаться? Тогда — не должен ли примеру
их следовать и я, и всякий, кто рождён?
И зная наперёд, что просьбы неуместны —
над пасмурной землёй, пока встаёт рассвет —
я о тебе прошу у полосы небесной
и дерзновенно жду, что получу ответ.

***
С тобой, с тобой — и снова без тебя,
ведь вечность — это тени на граните.
Ты женщина: попутал бес тебя,
с небес тебя впустив в мою обитель.
Ты здесь была — и снова не была,
и время в запрокинутой портьере
не двигалось — и темнота угла,
злорадствуя, шептала о потере.
Мне снились удивительные сны,
в которых видел странную планету:
являлась ночь хрустальной белизны
сияющей. А день не ведал света.
Там, посреди неназванных дорог,
среди каких-то узких колоколен
я жил, как мог — но, так как жить не мог, —
я ждал тебя и этим был доволен.
Обыденность бескрылая иным
не в тягость, не в упрёк — ведь всё на месте.
Но я с крылом, и ты с крылом — и мы
в сто тысяч раз всех остальных небесней.

***
Моя душа имеет направленье
к тебе. Она взлетает по ночам
и слышит ветер в тонком оперенье
двух крыльев, бьющих по её плечам.
Легко разрушен изначальный кокон
и куколка проснулась. Перед ней
дрожат обрывки крохотных волокон,
сплетённые с осколками огней.
Так соткан мир. Он лёгок и беспечен —
весь напоказ: здесь точка, там тире —
сакральные, как будто части речи,
зачёркнутые в главном словаре.
Кто помнит звуки этих междометий
тот, оперившись, знает свой черёд;
там снова будет бесконечный ветер,
и крыльев ровный и спокойный ход.
И куколка проснётся на мгновенье,
где под землёй шевелится трава.
Моя душа имеет направленье
к тебе, к тебе. И потому, жива.

***
Я не знаю названье деревьев и звёзд имена не знаю.
Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.
Если ехать всё время прямо, я знаю, — приедешь к краю
океана, где встречный ветер тугую несёт парусину.
До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,
и не знаю, как чайки умеют висеть там, где волны дышат.
Иногда я зову имена живых, только нет ответа.
И тогда я шепчу имена ушедших — и что-то слышу.

***
Сокровище моё, мне плохо без тебя.
Ночные города в тоске невыносимой —
покуда над землёй, дурную весть трубя,
летит за горизонт тяжёлый клин гусиный.
И даже если клён звенящий — насеком
и радостен пока — я знаю: он от силы,
как всякий блудный сын, вернётся босиком
туда, откуда шёл в тоске невыносимой.
Сокровище моё! Безвестные дожди,
(трубя дурную весть) расходятся полками,
уже давным давно не ведая вражды —
как будто даже смерть нашла косой на камень.
Мне плохо без тебя. Я тот же блудный сын,
я тоже в трёх соснах, в трёх клёнах, в трёх осинах
запутался, и жизнь растратил. Не один.
С тобою на паях — в тоске невыносимой.
Сокровище моё. Я вымучен. Смотри,
как стелются слова вдоль плоскости. Так ряска
затягивает пруд, но глубину внутри
не сможет одолеть — беспомощна и вязка.
И ветер за окном все ночи напролёт,
трубит дурную весть, бьёт клёны, гнёт осины.
Мне плохо без тебя, сокровище моё,
в безвылазных дождях; в тоске невыносимой.

Игорь Джерри Курас — поэт и прозаик, редактор поэзии в литературно-художественном журнале «Этажи». Родился в Ленинграде, с 1993 года живёт и работает в Бостоне. Автор пяти поэтических сборников «Камни/Обертки», «Загадка природы», «Не бойся ничего», «Ключ от небоскрёба», «Арка», книги сказок для взрослых «Сказки Штопмана» и книги для детей «Этот страшный интернет».