* * *

озябший лес, тропинка через поле 
к реке, где ивы в беспокойных снах
постанывают от фантомной боли
в обломанных на паводок ветвях.

дом привалился к берегу и сухо
скоблит по ребрам застарелый лед, 
пытается поймать совиным слухом
шаги дождя… но снова снег идет,

за ним метель царапается в сени
стучит в окно, и неуютно так
опять в земле ворочается семя
дитем, уснувшим в зыбке натощак.

Ателье

Висели вещи темные рядком,
и вещи густо пахли нафталином,
«москвичкой», корвалолом, табаком,
короче, женской жизнью несчастливой.

Гладильная. Курилка. Коридор.
Свет лампы запыленной, кафель скользкий.
Подсобка, где хранится до сих пор
машинок швейных сломанное войско.

Откуда… всё, до ниток по углам,
я знаю? Дар сквозь стены видеть — свыше?
А, может, я когда-то здесь жила?
Да-да, жила… обычной серой мышью.

Обрывки ниток волокла в нору, 
Боялась смеха женского и визга,
и как-то (бирюза и перламутр) 
я пуговицу от пальто отгрызла.

На кой она была мне? Для мышат?
Чтоб показать им в пуговице море ?
А, может, в ней жила моя душа:
Светящаяся, легкая… но вскоре
отраву подмешали в молоко. 
От блюдца пахло сытною ванилью,
«москвичкой», корвалолом, табаком.
короче всем, что женщины любили. 
………………
Вы знаете, а смерти вовсе нет,
тоннеля нет, загробной тьмы зловещей.
………………
Вот мы заходим с мамой в ателье
(мне лет, наверно, семь… нет, даже меньше)

Все те же лица, полумгла… и мать 
пока, смеясь, с приемщицей болтала
(вот тут — убрать, вот здесь — ушить, поднять ) 
я пуговицу со стола украла.

На кой она была мне? В ней тогда
увидела я свет — протяжный, вечный,
немыслимые страны, города,
тебя… за двадцать лет до нашей встречи.

Бесхитростно ребенка воровство
Но так мне за нее тогда влетело, 
что больше никогда и ничего
чужого не брала и не хотела,

и даже не завидовала ни
столам богатым, ни богатым платьям.
как будто с той поры живет во мне
ужасное мышиное проклятье.
………………
А знаете, ведь смерти правда нет.
Тоннеля нет, загробной тьмы зловещей.
………………
И снова захожу я в ателье.
Все те же лица, разговоры, вещи.

— Вот здесь поднять? Убавить по плечу?
Ой, что-то страз по вороту так скупо!
Я слушаю. 
молчу
молчу
молчу
и пуговицу на своем пальто 
кручу, кручу…
и улыбаюсь глупо.

* * *

покажи другое, зомбоящик,
дивное из детства покажи: 
голосом Дроздова говорящие
по тропинке топают ежи.
пахнет мамин «ландыш серебристый»,
в ванной кран ревет, как водопад.
топают ежи. 
их путь тернистый
освещает солнце в сорок ватт.
и пока мы плыли по течению,
вглядываясь в радужные сны,
оттрубили красные олени
в выцветшей синтетике страны.
мне жалеть о том? помилуй боже,
всё тогда (да и сейчас уже)
оказалось ложью. ложьюложью.
кроме ландыша, конечно, и ежей —
нежных, колких, с карими глазами.
в черный мертвый ящик говорю:
— топайте ежи, я здесь, я с вами,
я вас люблю.

* * *

крымский рынок не очень-то зимний
в разноцветье, но все же к зиме,
хризантемы запахли полынью,
снегом — родиной, то есть, и мне

больно дышится, вдруг замираю 
(суетливой толпы посреди),
потому что очнулась, живая,
и ворочается в груди.

прорастай же на маленькой темке
чужеземка, (чета мне, чета)
хризантема моя, хризантемка…
снежность горько
игольчатая. 

Форель

Я купила на рынке форели живой
И сухого вина, чтоб сегодня с тобой
Долгожданную встречу отметить.
Шла домой.
Серебрясь, трепыхалась в проулках метель,
Серебрясь, трепыхалась живая форель,
Неуклюже, в прозрачном пакете.

И такая творилась вокруг кутерьма…
Обжигала, слепила, как белая тьма,
Разверзалась и чавкала жижей.

Мне подумалось: вдруг я домой не дойду,
Стану отзвуком ветра в метельном аду, 
И тебя никогда не увижу.
………………
Сколько раз мы заглядывали за край,
Сколько раз говорили друг другу: «Прощай»
Сквозь безмерную боль и усталость. 
Уходили, петляли, сбиваясь с пути…
Сколько раз говорили друг другу: «Прости»
Возвращаясь?
………………
Хриплых радиоволн неумолчный прибой,
Кухни крохотной вечнозеленый покой.
Лук почищен и ножик наточен. 

Я старалась форели в глаза не смотреть.
Почему?
Потому что любовь это смерть.
(Смерть для третьего, это уж точно) 
………………
Затихала метель, затихали и мы,
В эту оттепель средь непролазной зимы. 

У тебя на груди засыпала.
Что мне снилось? Глубокая снежная даль,
Говорящая речитативом вода
И река без форели — пустая.

Рыб живых серебристая стая
Улетала за облака. 

* * *

Заприметила — как на югах мороз,
Звери к людям подходят близко: 
Пёс, что скалился — тычет мне в руку нос, 
Хоть целуй и за холку тискай. 

Мы бок о бок идём, и земля скрипит 
От бесснежья черна, застужена, 
И по небу расплескивают фонари
Пусть не северное, но южное. 

Вот и птица задела крылом озорно,
Низко-низко летя над аллеей.
Ей-то что… 
Может, пахну печным теплом?
Может, спящим в амбарной тиши зерном?
Или просто меня жалеют?

* * *

Ты послушай, что я говорю:
Там, у самой бездны на краю
Жизнь течет привычно и неспешно.
Жар-цветок расплескивает зной, 
В тополиной зелени сквозной
Спит без снов скворечник опустевший. 

Ты присядь у бездны на краю,
Все, что ты любил, и я люблю
Не готово с нами распроститься 
И зовет, дождем к траве припав,
И ребенком тянет за рукав, 
И окликнет, обернувшись птицей. 
Не смотри как камешек летит
В бездну, все сметая на пути, 
Обрывая новой песни завязь.

На цветок смотри: сгорел дотла,
И нектар кипящий пьет пчела,
Красноватым медом наливаясь.

Здесь, у самой бездны на краю.

* * *

засыпая на чужой земле,
молча, обними меня покрепче —
в этой теплой хватке человечьей
есть, пожалуй, все, что нужно мне:
гул прибоя, тиканье часов,
горечи полынной колыханье, 
птицы перелетное дыханье, 
родины чуть слышный голосок.

закричу: ау-ау-ау!
в снах чужих чужой земли блуждая.
выберусь — дрожащая, живая
на родное перекрестье рук.
в этой теплой хватке человечьей 
верю я, что больше не умру.

Чернышова Светлана, медик, психолог. Живет и работает в г.Севастополе. Публикации в ЖЗ, коллективных сборниках и альманахах.