Ежик в тумане

И вот мама кричит из окна: «Слава, Славочка, мультики, мультики начинаются». И ты бросаешь машинку и лопатку и бежишь из этой песочницы в коротких шортиках домой к телевизору и только одна мысль у тебя: «Только бы не ежик в тумане». И вот бежишь, прибегаешь, мама переключает программу, ты садишься, там заставка, ты весь дрожишь, радуешься, ты трепещешь, мультики, мультики, и вот идут первые кадры и ты понимаешь, что это Лошадка, Лошадка, это Ежик, Ежик, и от этого так схватывает горло, начинают течь слезы, а мама подходит и гладит тебя по голове: «Что, Славушка, нравится тебе мультик?» — а ты ничего сказать не можешь и чтобы не расстроить маму говоришь сквозь слезы: «Да, мамочка, да», — и сидишь до конца, пока этот проклятый ежик в тумане не провалится в пропасть вместе с лошадкой.

Счастлив

Как я счастлив, что живу на юге. Наконец-то я могу не скрывать свои эмоции. Прожив 30 лет в северной Москве, я был вынужден ежесекундно скрывать свой взрывной невыдержанный южный темперамент под маской скучающего безразличия. Я мысленно убивал толкающихся пассажиров метро, душил неторопливых продавщиц, проклинал громко орущих детей и кидал камни в огромных клыкастых псов. На Юге я могу это делать абсолютно легально. Я могу ругаться на рынке с молочницами за каждую копейку, я могу спорить о политике Верховного Главнокомандующего и посылать его в жопу, я могу скандалить, требовать и ужасаться. И заметьте, никто, никто не подумает, что я сумасшедший. Я могу сегодня поссориться, а завтра помириться, я могу ехать в электричке «Южный город — Евпатория» и на протяжении всего пути доказывать дряхлому старику, что его инжир дрянь, а он сначала схватит меня за грудки, а потом нальет 60-ти градусный чачи и мы будем рыдать и смеяться, как безумные. Я могу здесь три часа просто говорить и меня будут слушать, а не мрачно кивать и поддакивать, как на Севере. Я могу не хвалить Мандельштама и Олешу и не ругать Верочку Полозкову, я могу не читать газет и журналов и вместо канала «Культура» смотреть Ютуб. А самое главное — я люблю южных женщин. Черноволосых, с крутыми бедрами и стройными ногами, с кричащей красной помадой, с розовыми ногтями в 5 сантиметров, торчащей шелковой комбинацией из-под кожаной юбки, в пышных синтетических шубах, как у барашков. О, эти шумные, язвительные и пылкие южные женщины, так жаждущие не айфонов, а любви!

Евпатория

Утром в 8-00 закончились сигареты, и я прошелся до магазина, но по дороге решился подстричься. Сделал почти под ноль, но пришла мысль, что я ни разу не был на железнодорожном вокзале Южного города. Я был в тапках, без шапочки и в куртке на футболку, но эта странная тяга к поездам повела меня на вокзал. Никуда я ехать не собирался, но на вокзале стояли южные мужчины и один из них, осмотрев мою почти лысую голову, тапки и пачку сигарет «Донской табак», которую я мял в руках, неожиданно произнес:

— В Евпаторию хочешь? — и показал на почти заполненную маршрутку.

Я вспомнил песчаные пляжи Евпатории, гул прибрежных кафе, запах бараньего шашлыка, бегающих тут и там детей и протяжно произнес:

— Куда?

— В Евпаторию, — радостно взмахнул рукой южный мужчина в широкой кепке.

Я осмотрел свои тапки, нащупал в кармане тысячу рублей, посмотрел на термометр на мобильнике (он показывал +16) и сел в маршрутку.

Вдоль трассы цвел миндаль, абрикосы, персики. Я мчал в маршрутке и фотографировал на телефон, отправляя фотографии по вотсапу в семейный чат.

— Ты где? — спрашивали меня в семейном чате.

— Я в маршрутке — отвечал я.

— В какой маршрутке? — спрашивали меня в семейном чате.

— В быстрой, — отвечал я.

— Ты же ушел за сигаретами, — спрашивали меня.

— Я еще подстригся, — отвечал я.

Через час я был у моря. С моря дул холодный пронизывающий ветер. Никто в марте не купался, песчаные пляжи были пустынны, детей не было, шашлыков никто не жарил. Я быстро замерз и купил шерстяную шапочку на лысую голову, теплые носки на резиновые тапочки и выпил пятьдесят граммов водки «Медов» в угрюмой забегаловке. Мне еле хватило денег на обратную маршрутку.

— Ты где? — спрашивали меня в семейном чате.

— Я еду, — отвечал я и постил фотографии мрачного бушующего моря.

Когда я вернулся в Южный город, то там было +16, тепло и солнечно. Я снял шерстяную шапочку и носки. Купил цветы и пошел домой.

Гадалка

Покупаю молоко на Центральном рынке Южного города. Взял пластиковую бутылку и пячусь назад, чувствую толкнул кого-то, слышу:

— Не толкайтесь.

Оборачиваюсь. Стоит немолодая, но прелестная и веселая женщина. Меня опять толкают, и я наступаю ей на ногу. Женщина ойкает:

— Что же это такое.

Немного думает и произносит:

— А хотите я вам погадаю?

Мне интересно.

— С чего бы это? — отвечаю.

— Ну судя по всему, что вы за десять секунд толкнули меня и наступили мне на ногу — у вас слоновья болезнь.

— Нет, — говорю, — у меня слоновьей болезни, просто толкаются все.

Но ладонь даю.

Женщина поправляет прическу, отводит в сторону прядь со лба, берет мою ладонь и долго рассматривает.

— Вы родились на юге, но выросли в снегах. У вас, — говорит, — было счастливое детство, в кругу вашей семьи было принято дарить подарки и любить друг друга, вы часто гуляли на берегу моря и дышали свежим воздухом.

— Продолжайте, — киваю ей. Я и вправду родился на Кубани, а вырос на Камчатке у Тихого океана.

— Вы много и хорошо учились и уехали в большой город.

Киваю, я и вправду в 16 лет уехал учиться в Москву.

— Но там счастья не обрели, у вас второй брак и нет детей.

Озадачиваюсь.

— Вы способны достичь необъяснимых высот, но на вас поставили сглаз.

— Ага, — отвечаю, — и теперь у меня слоновья болезнь.

— Вы зря смеетесь, — улыбается, — если вы сейчас пойдете ко мне, то мы легко снимем сглаз.

Я осмотрел свои пакеты, в которых лежали молоко, сметана, домашний сыр, укроп, кинза, редиска, помидоры, сырокопченая колбаса и малосольная хамса. Я представил, как иду в дом этой прекрасной рыжей женщины. Она заводит меня в темную комнату, надевает халат с блестками и синий высокий колпак с маской, гасит свет, зажигает свечи, шепчет заклинание и изгоняет демона слоновьей болезни, обрызгивая меня водой. От неожиданности я вскакиваю, бьюсь головой о висящую над дубовым столом зеленую лампу. Мне больно, я хватаюсь за голову. На этом месте воображение сыграло со мной злую шутку, и я воскликнул:

— Ой, больно!

Женщина осмотрела меня и произнесла:

— Не бойтесь, больно не будет, будет хорошо.

Но я почему-то не пошел за женщиной, а побрел домой, еще раз наступив ей на ногу под воздействием слоновьей болезни.

Корюшка

Сегодня впервые в Южном городе мне удалось на Центральном рынке показать свою необычайную осведомленность. Мне надоела хамса (такое возможно) и я решил купить питерской вяленой корюшки. Когда я сказал: «Мне пять корюшек», — то очередь насторожилась. Стало заметно, что мой поступок вызвал неподдельный интерес у жителей Южного города. Одна женщина, уже в годах, с той увядающей красотой, сохраняющей определенную прелесть, убрав прядь со своего лица и взглянув мне в глаза, спросила:

— Ой, а что это за рыба?

Я оглядел ряды хамсы, тюльки, ставриды, пеленгаса, кефали и барабульки и почувствовал себя Миклухо-Маклаем.

Я осмотрел женщину и произнес:

— Корюшка бывает дальневосточная и питерская, — свои слова я сопровождал движением руки, то тыкая в толстую дальневосточную корюшку, то указывая в мелкую питерскую. Женщина насторожилась.

Я продолжил:

— Толстая дальневосточная корюшка идет косяками в Охотском море у побережья Камчатки, ее ловят сейнерами рыбаки и везут в Авачинскую бухту Петропавловска-Камчатского или в бухту Золотого рога Владивостока, где ее сушат или коптят, а потом отправляют в Центральную Россию и Крым.

Очередь замерла. Я парил, как на сцене, я сверкал.

— А жарить ее можно? — перебила меня женщина.

— Жарят обычно питерскую корюшку, — продолжил я, — питерская корюшка меньше, но зато пахнет огурцами.

— Когда выловят, — осторожно вставила продавщица, понюхав свою корюшку.

— Да, когда выловят, — подтвердил я, — когда идет питерская корюшка, то все жители культурной столицы России выходят к Неве выстраиваются от Адмиралтейства до Университета и сачками ловят корюшку. Их не гоняют ни полиция, ни ОМОН, ни губернатор, не Матвиенко.

— Да, — вздохнула женщина и вся очередь.

Продавщица смотрела на меня влюбленно. Похоже никто эту дорогую корюшку в Южном городе не покупал, а тут такая лекция.

Когда продавщица мне набирала корюшку, то ласково коснулась моей ладони своими рыбными пальцами. Типа приходи еще и рассказывай про скумбрию, форель и палтус.

Гараж

После дождя на столике, стоящем во дворе, на пластмассовом полотне остались крупные капли-разводы. Я взял табуретку, поставил пепельницу на стол и закурил сигарету. Провел пальцем, соединяя капли. Ручеек потек к краю и закапал на землю прямо мне на вьетнамские тапочки. Носки промокли. Я, как настоящий русский мужчина, ношу вьетнамские тапочки на черные хлопковые носки.

— Если ты будешь так много курить, то мы так долго вместе не проживем, — прокричала мне в окно жена.

Я затянулся, вынул сигарету изо рта и посмотрел на синеватый дымок. Стряхнул пепел и произнес:

— Сейчас все всё запретили, как будто цель жизни в том, чтобы бегать, прыгать, есть овсянку и постить фотографии в инстаграм.

— Цель жизни в том, чтобы жить.

— Боже, как обычно, как нормально! — я обхватил голову и посмотрел в даль.

Там, где-то в глубине двора уже расцвела акация, которую пилили-пилили автолюбители, но так и не спилили. Каждый год она давала из пня новый побег. Вечная борьба живого с безжизненным.

— Сходи в магазин, — кричит мне в окно жена.

— Не могу.

— Почему?

— Я оставил хозяйственную сумку в гараже.

— Ну так сходи в гараж и возьми.

Надо забрать сумку. Я встал из-за столика, вошел в дом, сменил носки, но почувствовав себя нехорошо, лег на кровать. Какое-то время мне казалось, что я плыву по реке в лодке, как герой фильма «Мертвец» Джармуша. На мне тяжелый черный камзол, широкополая шляпа, в руке 5 рублей. Я закрыл глаза.

Очнулся я от того, что жена склонилась надо мой.

— У меня жар, — сказал я Свете.

— Дай я потрогаю твой лоб.

Она чуть коснулась губами моего лба. Так к нему в детстве прикасалась мама. Я сразу вспомнил осенние дождливые вечера. Я лежу закутанный в пуховое одеяло, выпив чай с малиной и съев ложку протертого с медом лука. У меня ангина. Я грущу, страдаю, хныкаю и читаю Робинзона Крузо. Вот сейчас изгнанник нашел проросший колосок пшеницы, а это значит, что через 8 лет Робинзон испечет хлеб.

— По-моему, у тебя ничего нет, — Света оторвала губы от моего лба и внимательно посмотрела на меня.

У Светы серые глаза. Когда она глядит на меня, я забываю мир. Наверное, когда она прикоснулась к моему лбу жар прошел.

— Нет, у меня жар, — я взял руку Светы, сжал ладошку и потянул на себя. Мне смешно. Света тоже смеется.

Раз у меня жар, то жена приносит мне книгу, я листаю «Достоевский и Ницше», мне нравится Шестов, но, когда у меня жар я не могу читать.

— Надо быть, как птицы, — говорю я Свете.

— Ага, а есть чего будем, — Света поправляет мне подушку, — тебе хоть больничный оплатят.

— Оплатят, куда денутся.

— Знаю я их, оплатят. Жена подходит к окну и смотрит, как огромная свинцовая туча наползает на небо. Сейчас снова пойдет дождь.

Неожиданно Света оторвалась от окна:

— Ты хоть понимаешь, что всему привычному конец?

— Чему?

— Майским прогулкам, посиделкам у берега моря, горному воздуху, лыжным трассам, пчелки будут жужжать совсем по-другому, акация будет цвести не так, ты даже на хоккей не сходишь.

— Где ты все это берешь?

— Надо просто думать.

— Ага, к тебе во сне спустился богоподобный ангел в белом балахоне до земли и сладкозвучно шевеля устами пропел о конце мира. Или ты прочла книгу, какой-нибудь «Литрес» прислал письмо: «Если вы не прочтете книгу «Будущее и сверхбудущее» Джеймса Хабубудея Младшего о смысле бытия, то ваши дни сочтены!»

Мне стало лучше. Я встал с кровати и перебрался в кресло.

Мы сидим у окна. За окном идет дождь. Капли медленно сползают по скользкой поверхности и собираются ручейками у рамы.

Мне казалось, что я все это уже пережил. И этот новый мир, который нас ожидает, ничем не отличается от старого мира, в котором я жил 2000 лет назад в провинции у моря в каком-нибудь Херсонесе Таврическом. Мы выращивали виноград, давили оливки, у меня было поле пшеницы, иногда утром я уходил на лодке в море и возвращался только к обеду, просоленный, обветренный, красный, но счастливый. Вечерами ты возилась с детьми и пела грустные греческие песни, а я сидел и пытался выучить Гомера «Илиаду» наизусть, но доходя до списка кораблей, спотыкался.

— Ничего не изменится, — я поднял глаза на Свету и улыбнулся, — все будет как встарь, как две тысячи лет назад, и мне кажется, это к лучшему.

— Ага, тогда боги жили среди людей, каждый день беседовали с нами и гладили по головкам, — Света оторвалась от ридера и приласкала кота, сидевшего у нее на коленях.

— Понимаешь, на нас просто обратили внимание. Ну-ка, Ивановы, не прячьтесь, вы тут за спинами прятались 2000 лет, ну-ка выходите на свет, покажитесь-ка нам, чем вы тут дышали 2000 лет, давайте-ка разберемся, давайте-ка оценим, что вы тут наваяли, к чему вы тут приплыли, пока мы пили чай на веранде.

— Посмотрели, разобрались, вздохнули и наслали порчи и болезни.

— Так это хорошо, значит где-то там, высоко-высоко, о нас еще помнят, мы еще спасаемы, нас можно изменить, а не отмахнуться, как от назойливого комарика, пищащего тарабарскую трель в ухо.

— Вот и вспомнили.

Света встала, подошла к компьютеру и включила музыку с клипами.

Вот поет женщина на старой записи 60-х годов. Я вижу ее одухотворенное лицо, мимику, руки летают, а самое главное, я слышу голос. Ласковый, грудной. По-моему, это главное, что дала цивилизация. Ни сотовая связь, ни полеты в космос, ни телевизор и атомная энергия, а голос. Еще двести лет назад люди забывали голос ушедшего. Мы звуковые поколения. Мы слышим ушедших, мы их видим, память получила вещественное воплощение. Я вспомнил, что не снес в гараж пластинки, кассеты и компакт диски, потому что все можно найти на Ютубе.

Встаю с кресла и начинаю разбирать гору хлама, чтобы по пути за сумкой отнести его в гараж.

— Твой гараж безразмерен? — спрашивает меня Света.

— Я не могу это выкинуть, хоть там и мало места.

Я беру каждый компакт-диск, долго верчу в руках: Лафорет, Анна Герман, Има Сумак, Монсерат, Пугачева.

— Понимаешь, мне вдруг кажется, что в один момент все исчезнет, навсегда, и вдруг кто-то мудрый и всевластный раскопает все это, — сказал я.

— Ага, твой гараж, — перебила меня Света.

— Раскопает все это, — продолжил я, — и раз он всевластный и мудрый, всесильный, вседержащий, то найдет способ оживить эти голоса.

— Они будут слушать другое.

— Но я-то слушал это.

— Опять твое я.

— Это не мое я, это я, — я собрал диски и понес их в гараж.

Мне было хорошо идти в тишине утра. Ветер, налетевший из степи, нес с акации белый цвет, и мне казалось, что это не просто лепестки цветов, а белая непроницаемая мгла, накрывающая наш Южный город-Иершулаим.

Харченко Вячеслав Анатольевич — прозаик, родился в Краснодарском крае, печатался в толстых журналах: "Октябрь",  "Знамя", "Волга" и др., автор трех книг повестей и рассказов, лауреат "Волошинского" литературного конкурса.