литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
04.12.20223 096
Автор: Татьяна Вольтская Категория: Проза

Грузинский блокнот

Рисунок Каринэ Арутюновой 

Журнальный вариант, печатается с сокращениями

18+

Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Вольтской Татьяной Анатольевной либо касается деятельности иностранного агента Вольтской Татьяны Анатольевны 

* * *

Мы с Симой сидим на остывшей гальке у ночного моря, почти невидимого, сливающегося с горизонтом, и тоже решаем вопрос — кто виноват. Вернее, все ли виноватые — виноваты. До что делать еще не дошло, но вот понять бы, спасает ли человека в высшем смысле пресловутая энергия заблуждения — не в толстовско-шкловском понимании, а в Аввакумовом. То есть если ты свято веришь во что-то, даже ошибочное, и прешь напролом сообразно своей вере — оправдаешься ли ты перед Богом? Скажет ли Он тебе на Страшном суде — минуточку, вот тут, в этой формуле вы скобки не раскрыли и корень извлекли неправильно, соответственно, ваш ответ — неверный и привел к последствиям в виде гибели n ваших современников, чья жизнь была для Меня поважнее всех ваших формул, а поэтому — отправляйтесь-ка немедленно в ад. Или Он все-таки скажет — ну, что ж, в этой формуле вы, конечно, скобки не раскрыли и корень извлекли неправильно, но действовали из лучших побуждений, и хоть по вашей вине и погибли n ваших современников, которые были Мне очень дороги, но что теперь с вами поделаешь, вернее, с вашими куриными мозгами, поэтому отправляйтесь-ка вы… — вот именно, куда?

Море не дает ответа, оно делает вид, что его нет, выдавая себя еле заметной линией прибоя: волна, набегая на гальку, шуршит и сворачивается листом бумаги, свитком — сверкнули на секунду неразборчивые письмена и скрылись — и мы опять не успели ничего прочитать. <...>

 

* * *

Вот только что Сима прилетел, и перед нами была золотая гора дней, и я была богачкой — казалось, когда еще они кончатся, эти почти два месяца, и то успеем, и это, и вот — на тебе, стою, как бабка возле кассы и, холодея, подсчитываю мелочь на ладони — хватит ли мне на хлеб. Нет, не хватит, и не надейся, на что угодно хватит, на поездку, на треп, на всякую никчемную ерунду хватит, а на хлеб не хватит, и почему так получается, я не знаю. Куда девается гора раскаленных полдней, тающих вечеров, только что сверкавшая перед носом, куда они раскатываются так быстро по одному, круглые, сияющие, — и гаснут, гаснут, оставляя тебя в темноте — кто мне ответит? Никто.

Мы еще ходим по Батуми и смеемся, и говорим часами, Бог знает о чем, но тень прощания уже легла на наши головы, на низкие балконы и витрины с посудой и шляпами, на невысокие сосны на бульваре, на море, по которому несется зеленый катер, таща на веревке надувной диван или желтый «банан» с визжащими голыми пассажирами в спасательных жилетах, на красный корабль, видный с улицы Парнаваз мепе, на лотки с персиками и малиной, на черную Медею на площади. Все это теперь дрожит и двоится в глазу, пропущенное через магический кристалл слезы, я хочу его вынуть — и не могу, не могу. <...>

 

* * *

Мы идем домой через парк, где на пруду спят катамараны, а на дорожках собаки — Сима называет их «минами» — страшно, если наступишь. У него сложные отношения с собаками, хотя его пока никто не кусал. — Если это друг человека, то почему у него такие зубы, и почему он так рычит?! — Сима показывает, как рычит и скалится друг человека. Он не против лежащих на пути собак, особенно спящих, но на всякий случай обходит их подальше.

Мы идем мимо каруселей, делающих последние затихающие круги, и я радуюсь за обитателей длинной панельки, которые наконец-то смогут отдохнуть — аттракционы в парке почти въезжают на балконы первых двух этажей. Домой ужасно не хочется, и поэтому мы замедляем шаг и в который раз обсуждаем — кто же догадался вдвинуть все эти вертящиеся чашки, самолеты и теремки прямо в дом.

Это наш последний вечер в Батуми. Я стараюсь идти как можно медленнее — не хочу видеть лежащий на полу, раззявив пасть, Симин чемодан.

 

* * *

Ну, вот и все. Мы сидим в автобусе — билетов на поезд не было — и едем в Тбилиси. Вечером Сима улетает. Этот день уже не золотой — фальшивая надкусанная монетка, последняя. Но все-таки мы еще вместе — смотрим в одно окно, ловим взглядом одну и ту же ленту волнистых полей. Еще недавно по дороге из Кутаиси в Местию мы проезжали сквозь сплошные орешники, мимо бесконечных торговцев фундуком — в деревнях и маленьких городках у каждых ворот были навалены тугие мешки с выпирающими по бокам мелкими бугорками. А сейчас за стеклом пробегает сухая серая земля, кое-где позолоченная соломой, скупо вышитая грядками капусты, перца, помидоров, маленьких круглых дынь.

Ехать в автобусе — не то что в поезде, тут не откроешь компьютер, не поработаешь, монотонное движение и бездействие усыпляет и одуряет. Мы надеемся, что в Тбилиси у нас еще будет пара часов — погулять и поесть, но чем ближе вокзал Ортачала, тем яснее становится, что мы опаздываем. В конце концов, нам остается какой-то жалкий час, но мы все равно запихиваем чемодан в камеру хранения и бросаемся на такси в центр — с настоящей прогулкой мы пролетели, но час — это тоже время, и не проводить же его посреди стада унылых автобусов.

Мы едем вдоль Куры, по набережной, где почти не ходили раньше, и только теперь перед нами целиком открывается длинная высокая скала левого берега — каменная волна, поднявшаяся над рекой, держа на весу легкий резной гребень домов — в белой пене балконов, наличников и веранд. Там, за этим гребнем — нарядный Метехи, где по круглому булыжнику ковыляет, спотыкаясь, невеста на высоченных каблуках, и шлейф ее платья тоже пенится, поднятый и зажатый под мышкой, и фата над вороными локонами сбилась немного на сторону, и жених в мышином костюме с искрой поддерживает локоток в длинной белой перчатке, не зная, куда девать букет голубых гортензий, туго перетянутый пластмассовыми лентами, и белая алабайка смотрит на них с низкой церковной стены, и булыжник никак не кончается, скользя под неуклюжими каблуками и забирая все круче вниз — труден путь к семейному счастью.

Мы едем дальше, мимо старинного торгового квартала, кипящего ресторанами, завешенного коврами, заставленного диванами, заваленного подушками. Туго загибаются лепестки двух улиц-близнецов, над ними темнеет сквер с маленькой мощеной площадью, куда опустилась с шумом голубиная стайка оркестра — уже шелестят крылышки пюпитров, постукивают смычки, поблескивают трубы, белые пятна рубашек вырываются из фрачной черноты, и пестрый горох толпы высыпал из ближних кафе. Между рядами пробирается дирижер, вот он повернулся спиной, вот поднял руки, еще миг — и брызнет музыка, жаль только, что на нас не попадет ни капли, мы уже проехали эту площадь, дохнувшую нам в затылки пряным теплом.

Смотри, Серафим, смотри, как напоследок разворачивается перед тобой город, растягивает мехи платанов, взблескивает балконными створками, машет из всех подворотен цветными полотенцами и простынями, позванивает ржавыми стебельками винтовых лестниц. Ты уедешь, упорхнешь отсюда, порвав непрочную сетку серебристых улочек — но ты никогда его не забудешь, никогда. <...>

 

* * *

Как же быстро вспухает перед глазами мыльный пузырь аэропорта — специальная самолетная архитектура везде прикидывается воздухом, убаюкивает человека с тяжелой сумкой — смотри, здесь уже все равно что небо, ты и не заметишь разницы, заходи смелей. И мы заходим и первым делом плюхаемся на крепко сцепившиеся боками железные кресла, раскрываем чемодан и достаем мохнатую кавказскую шапку, которую мы купили Симе в Батуми — эти шапки висят тут в каждой сувенирной лавке, как в России ушанки. Вот она, уложена в пакет и вывернута черным мехом внутрь, надо развернуть ее обратно и спрятать туда нежные мешочки инжира с зернистой мякотью внутри. Сима впечатлен моей хитростью — да-да, а теперь еще раскопаем мягкие вещи и засунем шапку туда, чтобы нигде не давило — вот так. Черные створки захлопываются, мелкозубая змейка кропотливо обгладывает чемодан — готово.

На стойке регистрации девушка в строгом синем костюме долго смотрит в компьютер, ища билет — но не находит и посылает нас вон туда, к администратору, а там, у окошечка, уже томится заплаканная женщина —следы ее билета тоже затерялись. Администратор участливо спрашивает, есть ли у нас электронный билет — нет, он почему-то не пришел на почту, было только поздравление с тем, что он куплен. Судорожно проверяю мобильный банк — платеж не прошел, дело плохо. Женщина в окошке вздыхает — да, она может отправить Симу в Ереван — но только первым классом. Мы чешем в затылках — это все-таки чересчур — и растерянно выходим на улицу. Время еще есть, рейс из Еревана — в 7 утра. Я встречаюсь глазами с мужчиной, который стоит, сложив руки на груди, и как будто поджидает именно нас. Гамарджоба. Да, он знает, как добраться до Еревана, да, может отвезти — но не через границу. Нет, мы не должны беспокоиться, у него в Ереване друзья, они приедут и встретят прямо у пропускного пункта и отвезут в аэропорт. Сам почему не может? — Но если у него в паспорте будет отметка о пересечении армянской границы, его больше не пустят в Турцию — а он туда многих возит. Его зовут Тамаз. Мы сговариваемся о цене. Он успокаивает нас — все будет хорошо, а что полететь не вышло — ну, что ж, на той неделе полсамолета в Ереван вот так же сюда высыпало, тоже с билетами был какой-то сбой.

Мы возвращаемся в стеклянный пузырек зала ожидания — Тамаз тактично ждет нас. Еще немного посидеть на холодных металлических креслах, сказать еще несколько фраз, ничего не значащих, слетающих с губ, как слетали только что скрюченные листья с платанов, засохшие до срока. Доешь эти нектарины — не повезу же я их назад. Хорошо, я тоже одну съем. Не забудь включить роуминг. Позвони сразу, как приедешь. Ой, ну какой же худой! Сквозь прозрачные стены проступает розовое закатное небо, тонкое стекло начинает расплываться и оползать. Пора. Тамаз ведет нас к машине. — А вы не докинете меня до метро? — Конечно, садитесь!

Еще пять минут вместе.

Все.

 

 * * *

Я вылезаю из метро на Авлабари — там, где мы с Симой жили первые несколько дней, когда он только что приехал. Площадь огорожена заборами, асфальт разворочен, в середине — чутко спящие экскаваторы и катки. Я спускаюсь вниз по Винному Подъему, где мы столько раз проходили вместе, сворачиваю к парку. Светящийся воздушный шар медленно поднимается в небо — Симин любимец, авлабарский привратник, видный отовсюду: если он близко — значит, мы почти дома.

Надо как-то справиться с чувством потери, загнать обратно слезы, выровнять дыхание — прежде чем идти в гости, где две незнакомые беглые активистки обещали приютить меня на ночь. Я иду к стеклянному мостику, такому яркому и легкомысленному, и ощущаю слева, где обычно шел Сима, жгучее зияние — ну, как же так, почему?

В кипарисовой аллее слышна музыка — это впереди, на улице, ведущей к площади, где кренится, опираясь на железную рельсу, башня театра Резо Габриадзе, кто-то играет, набрасывая нежную мелодию на резные балконы, — да вот оно, пианино, стоит прямо перед кафе, и женщина сидит спиной к прохожим, и рыжеватые волосы текут по спине, и белые кисти плавно подлетают и опускаются. «Я клавишей стаю кормил с руки» — никогда эта строчка не казалась такой естественной, потому что всякой стае, и этой тоже, легче дышится не в комнате, а на воле. На этой улице, облитой медовым светом, и на этой мерцающей площади никогда непонятно, это ты идешь, осторожно неся город в ладони, как маленькую круглую свечку, или он сам тихонько ведет тебя за плечи и склоняется к уху: «Не плачь!» <...>

Надо купить вина и чего-то к чаю и ехать к Тане и Любе, а то неудобно являться совсем поздно.

Девушки оказываются приветливыми, а квартира — на диво просторной, с монументальной гостиной и камином. Мы садимся за стол, темные полукружья вина подрагивают в прозрачных овалах на хрупких стебельках. Таня работает в организации, разгромленной и поставленной вне закона, но, по счастью, существующей не только в России. Люба просто работает, а квартиру они выбирали, ползая в чатах по отключению воды — чтобы их улица в этих чатах не упоминалась, но пролетели — завтра с утра воду-таки отключают, и полная ванна уже набрана на всякий случай — благо ванных комнат тут две.

Пока мы пьем вино, раздается звонок — Сима включил роуминг и теперь возбужденно сообщает, что границу он перешел. — Армяне оказались классные, они меня уже ждали, встретили, как родного и видишь, как быстро до аэропорта довезли. Но знаешь, — смеется, — с переходом границы политические предпочтения меняются на сто восемьдесят градусов. Они по дороге все обсуждали, где лучше достать запчасти для машины, а потом обернулись ко мне и сказали — мы за вас, ваш дед все правильно делает. Так-то вот.

Мы с Таней и Любой только руками разводим — они все слышали по громкой связи.

Утром за завтраком чистый тенор выводит за окном каллиграфическую фразу с протяжными завитками. — О, — говорю, — крик муэдзина, где же у вас тут мечеть? Люба смеется — мы и сами сначала так подумали, а на самом деле это мастер по ремонту кондиционеров ходит по дворам и предлагает свои услуги.

Дивный город — Тбилиси, — думаю я, выходя за порог.

 

* * *

Изгнание — это неразделенная любовь к родине. Родина наказывает тебя за то, что ты испытываешь к ней неправильные чувства — отсылает подальше: сиди и осознавай. Я сижу на берегу и осознаю, что рядом обосновалась многодетная семья — папа, мама и четверо мальчишек. Мы знакомимся — Ира и Артем из Беларуси, а детей у них трое, четвертый просто дружок. Младший, четырехлетний, плещется в воде с надувной подушкой, и никто из родителей над ним не стоит: он, — говорит Ира, — из всех самый осторожный, да и плавать почти умеет. Среднему шесть, он курсирует между водой и берегом, старшему восемь, тот вообще из воды не вылезает. Мама, задерганная бравой командой, ловит редкий момент, когда все от нее отстали — на лице играет отсвет блаженства. Она уже нашла в Батуми работу — сняла помещение и открыла центр занятий йогой. Артем — айтишник, пока работает удаленно, но одна польская компания уже оформила ему приглашение — скоро вся семья переедет в Гданьск.

Ира немного расстраивается — здесь нам так хорошо, мы каждый день на море! Там, правда, тоже море будет, но ведь холодное. Старший, Ваня, два месяца ходил в грузинскую школу, теперь пойдет в польскую — что делать. — От Лукашенко уехали? — спрашиваю я, просто чтобы что-то спросить — ответ кажется очевидным. — Нет, — говорит Ира, — не столько от него, сколько от людей, невозможно выносить все это. <...>

Главное — что народ разделился — одни повязывают всюду красно-белые ленточки, а другие их срывают. — У нас теперь, как в России, — усмехается она. — А в деревнях, в глубинке так вообще ничего никому не нужно, они до сих пор смотрят друг другу в окна и обсуждают, какие у кого обои. Я так не хочу. Я лучше поеду куда-нибудь еще, посмотрю, какие в Грузии обои, например, или в Польше.

Я вспоминаю, с какой надеждой мы следили за протестами в Минске. <...> Ире явно тяжело говорить о поражении, и мы переключаемся на более радостную тему, на Грузию, и, не сговариваясь, исполняем стройное славословие грузинам, которые — тут наш дуэт взмывает крещендо — уж точно мягче и добрее нас, свирепых славян. — Грузин, — тут Ира включает богатый материнский опыт, — никогда не отгонит чужого ребенка, который подошел поиграть с ним и его детьми, а у нас я сколько раз такое видела. Тут местные купались с огромным матрасом, наша банда его атаковала, так они им этот матрас, наверное, на целый час отдали.

Я радостно киваю — вот-вот, и на детей не кричат, и 2008 годом нас не попрекают, а могли бы. Артем соглашается и уже хочет вставить свои пять копеек, но тут из моря вылезают двое младших, окончательно посиневших, и начинают борьбу за бутылку лимонада. — А когда я буду пить? — кричит самый маленький, только что передавший сокровище брату, но уже мечтающий его вернуть. Бутылка заканчивается мгновенно, папа идет в ларек за другой, я собираюсь уходить, мы тепло прощаемся и желаем друг другу пережить наши мытарства. С одной стороны, мне грустно — Ира и Артем не хотят возвращаться в Беларусь, не верят в перемены, с другой — этот берег их согрел, дал им передышку и силы продолжать движение. Жаль только, их три богатыря уже не будут беларусами. <...>

 

* * *

Помню слова кого-то из поднимавшихся на философский пароход — «ну, а через год мы вернемся». Я вообще часто думаю о первых эмигрантах — аккурат сто лет назад сидевших по берлинским и парижским кафе и рассуждавших уверенно — не могут большевики долго продержаться. Не могут и все. Вот рухнет проклятая власть — и мы сразу назад. Повторяли, как заклинание, вглядываясь воспаленными глазами в сосущую пустоту, за которой осталось все, что они любили.

Вот и я смотрю в ту же сторону, с отчаянной надеждой, спустя столетие.

Сима звонит. За его спиной — наше кухонное окно с желто-синей занавеской — как будто не старой, а только что повешенной с известной целью. — Покажи мне, — говорю, — наш дворик-колодец, — и он показывает, наводя камеру на стены с золотистыми окнами, на круглую арку, на серую плитку, на которой скучает у двери чей-то велосипед. Как я любила стоять у этого окна по ночам, когда уже все спали, и смотреть — на ядовитое око телевизора, никогда не гаснущего на четвертом этаже, на торопливые ночные тени, на медленно летящий снег. Неужели я больше не посмотрю в это окно? Не может быть. Не дай Бог. <...>

 

* * *

Умер Горбачев. Ничего писать не хочу, как-то рука не поднимается, а вот с Симой, когда он звонит вечером, мы это событие обсуждаем. Он сидит на даче — страстно хотел туда, уезжая из Грузии, я рассматриваю на экране нашу комнату, печку, рисунок обоев на стене и рассказываю ему, как мы относились к Горбачеву дома, в семье, как видели его по телевизору и не слишком понимали, что происходит — все заслоняли частности, раздражение его южным, «колхозным» говорком, неспособностью четко ответить ни на один вопрос — фраза Горбачева была безразмерной и обычно вилась где-то по боковой дорожке. Так, наверное, всегда и бывает, когда находишься в гуще событий — а может, и не всегда, просто память — неблагодарная вещь, она цепляется за досадные частности — я, например, больше помню, как он кричал на Сахарова, отключая ему микрофон. Потому что это я видела своими глазами, а как Сахарова освобождали из Горького по распоряжению Горбачева — не видела.

Мы говорим о феномене первых леди — Сима не знает, как мы досадовали на Раису Максимовну, на ее свободную манеру общения, на ее наряды, на само ее появление рядом с первым лицом государства. Помню, как мы переглядывались с мамой и бабушкой и морщились — ну, вот опять она вылезла. А чего морщились-то? Почему — опять? Что в этом плохого? Да ничего — просто не привыкли, вот и смотрели всей дремучей страной, набычившись, — а чего это она? Зачем она вообще? Задним числом понимаю, какая это была тупость и неблагодарность — наконец, руководитель страны явился перед нами не картонной куклой, а человеком с солнечной улыбкой, не боящимся демонстрировать всему миру, что у него есть жена, и что он ее любит.

Мы перебираем советских вождей — у Ленина вроде была Крупская, но как-то так, сбоку, первой леди ее точно не назовешь, со Сталиным понятно — жена самоубилась, дочка уехала. Оказывается, Сима знает, как Хрущев ездил в Америку с женой, и как она справилась с образом доброй бабушки, который только и был для нее возможен. Мы вспоминаем яркую супругу Обамы, обсуждаем Путина и Байдена — и соглашаемся, что всегда лучше, когда глава государства женат на женщине, а не на стране. Связь плохая, Сима «зависает», и договорить по-настоящему не удается. Да можно ли договорить?

Пытаюсь представить себе, что было бы со мной без Горбачева — и не могу. В Грузии бы я сейчас, конечно, не сидела — и журналистом бы не стала, и было бы у меня сплошное подполье, сплошной андеграунд — но я бросаю эти бесплодные размышления, выхожу на балкон, где мерцают огни гигантских отелей, и на них наплывает цветная тень нашей деревенской комнаты, которую я только что видела в телефоне за спиной у Симы. <...>

 

* * *

Сегодня объявили мобилизацию. Билеты на самолеты кончились еще вчера. У сухопутных границ — нескончаемые очереди из машин. <...>

Сын моей подруги сидит с женой в машине на финской границе — слава Богу, они успели до того, как Финляндия ее закрыла. Успел и Ванин коллега — только потому, что не стал возвращаться в Петербург с Белого моря, а рванул прямо оттуда. Дети другой подруги уехали в Казахстан. Еще один наш знакомый, научный работник Виктор, начал ремонтировать дачу, но рабочий, которого он нанял, неудачно прокатился на автобусе, попал в аварию и вынужден был вернуться домой в Таджикистан — лечиться. Перед отъездом он, с сотрясением мозга и переломами ребер, порывался-таки доделать ремонт, чтобы привезти семье деньги. Виктор дал их ему просто так и отправил домой, а теперь — не прошло и недели — он сам живет у этого рабочего дома, в кишлаке, и большая таджикская семья сдувает с него пылинки и не дает платить за еду — вот уж настоящая сказка о возвратившемся добре.

Мой коллега прошел через ад Верхнего Ларса — все как полагается — больше двадцати километров пешком в обход машин, покупка велосипеда, несколько суток без сна. За Верхним Ларсом я, конечно, слежу с самым большим трепетом — как же, мы с Ваней его хорошо помним. Я смотрю в ю-тьюбе на знакомое ущелье, такое тихое в апреле, а сейчас кипящее, запруженное машинами — вот люди идут по дороге с тележками и чемоданами на колесиках, вот они уже бегут, подгоняемые сзади невидимым ветром смерти — на это невозможно смотреть без слез. Сколько было слухов, что маленькая Грузия, и так уже лопающаяся от нашего нашествия, закроет границу — но она не закрыла. Не побоялась, что нас слишком много. Не припомнила прежних обид. Спасла пятьдесят, семьдесят, сто тысяч, не знаю, сколько. Низкий поклон. Никогда не забуду.

 

* * *

Две молодые семьи с крошечными девочками — одной месяца три, другой восемь-девять — расположились на берегу. Сначала кажется, что они давно дружат, что это привычный совместный отдых в выходные, но из разговоров становится ясно, что они познакомились только что — убегая из Москвы. Они по очереди отпускают друг друга купаться, мужчины плещутся у берега, обсуждая величину медуз и варианты работы, пока удаленной, а там — как получится. — Надо же, — говорит один, — первый раз поехал за границу, и оказался в Грузии, — он явно не может прийти в себя от удивления. Они рассказывают, как устроились, где какие магазины, как работают лифты — всех удивляет, что они в здесь платные: мы привыкли, что сумма за лифт выставлена в квитанции вместе с остальной квартплатой, а тут надо каждый раз либо монетку опустить, либо карточку приложить, иначе никуда не поедешь.

Младшая девочка часто плачет, успокаивать ее помогает бабушка — еще не старая симпатичная женщина, с короткими светлыми волосами. Завтра она возвращается в Москву, и новые знакомые передадут с ней флешку, — папа вас встретит, — объясняет одна из молодых мам, — и тогда мы сможем подключиться к нашему компьютеру в Москве и работать на нем — какое счастье, что вы летите! Они уходят, обещая друг другу держаться вместе.

Две семьи — четверо взрослых и четверо детей-школьников — медленно идут по бульвару.

— Сначала мы сами прилетели, а они к нам — через два дня. — Ой, это опасно, у нас вот так же знакомый улетел, а жена потом билет не смогла купить. — Ну, ничего, подождет две недели, ажиотаж схлынет, и все опять появится, да и дешевле, чем сейчас.

— Вы где живете? — А вот в той полосатой высотке, на двадцать четвертом этаже, окна на море, пока на одну ночь, а вы? — А мы вот там, чуть в глубине, совсем рядом с вами.

Двое молодых мужчин, рыжий и русый, сидят у самой воды, рыжий только что искупался, русый не просто одет — излучает демонстративное отвращение к окружающему пейзажу, разговаривает исключительно матом, роняет сквозь зубы — «скорей бы в Анталью». Время от времени звонит в Россию и, с трудом подавляя ярость, требует от матери и сестры, чтобы те быстрее шевелились — бегали по банкоматам, снимая деньги с его карты. Жалуется рыжему на нерасторопность «этих куриц» — был бы на их месте мужик, давно бы сообразил, что делать, если денег нет, — у кого спросить, куда ехать. Рыжий неторопливо одевается, слушает, усмехаясь. Вскоре оба уходят, увлеченно сравнивая величину банковских комиссий. «А я хочу все сразу и без потерь», — зло повторяет русый.

На каждом углу в Батуми — русская речь. <...>

 

* * *

Сегодня у меня опять съемки. Когда меня объявили иностранным агентом, это было всем в диковинку, и, кроме бельгийцев, ко мне приходил еще и финский режиссер Марко. Сначала он снимал преследуемых активистов в Петербурге, а теперь решил снять вторую серию в Грузии. Мы сидим на бульваре под палящим солнцем, и он выясняет, каково мне оказаться среди этих пальм — и я, как северный человек еще более северному человеку, честно признаюсь: нелегко. Марко понимающе кивает. Пальмы молчат, воткнув в землю волосатые стволы, похожие на слоновьи хоботы, и царапая лазурь длинными острыми листьями.

Людей на бульваре немного — в такой жаркий день все стремятся к воде. Марко спрашивает меня, что я думаю о будущем России — как будто я важный эксперт — и я, как могу, излагаю свои нехитрые, но очень грустные мысли. Краем глаза я замечаю, что сзади нас кто-то остановился и внимательно слушает. Фигура начинает медленно двигаться, не спуская с меня глаз — и оказывается высоким бритым мужиком с двумя крошечными собачками. Описав полукруг, он снова останавливается и долго и свирепо смотрит — теперь уже прямо мне в лицо, всем видом выражая возмущение моими крамольными речами, а потом медленно уходит, поминутно оглядываясь. Когда оператор выключает камеру, оказывается, что мы все заметили этого персонажа. <...>

 

Попрощавшись с Марко, я еще долго иду по бульвару, прячась от солнца между сосен, и выхожу к морю там, где берег поворачивает к порту, у кружевной башни Алфавита с огромным шаром наверху. Вечерами по нему бегают огни, а сейчас он спокойный, матовый, и веселые грузинский буквы соскальзывают от него вниз по стальным дугам и спиралям. <...>

 

* * *

Сегодня у меня хороший день — я встречаюсь с Дмитрием. Хотя мы еще ни разу не виделись, у нас с ним своя история. Прошлым летом я написала статью про заключенного Сергея, отсидевшего за двойное убийство двадцать лет. Как говорит адвокат, еще не факт, что Сергей — настоящий убийца: кто там разберет, что на самом деле случилось в пьяной драке на берегу реки, но виновным признали его. Попав в колонию, двадцативосьмилетний рыбак задумался, почему с ним приключилась такая беда, и пришел к выводу, что исключительно от недостатка образования. Он решил учиться. Для этого ему понадобилось стать правозащитником — сначала он защищал только себя, а потом и других зеков. Понятно, что лагерное начальство было не восторге, оно образовывало Сергея по-своему — избивая и сажая в штрафные изоляторы, но Сергей не сдавался. В одной из колоний он повстречался со староверами, их взгляды показались ему истинными, и с тех пор он старовер — со всеми вытекающими: не пьет, не курит, ест из отдельной посуды.

Окончив заочно среднюю школу, Сергей принялся за изучение законов, собирал юридическую библиотеку, писал для других заключенных обращения и жалобы. Тюремщики его ненавидели, особенно туго ему пришлось в карельской колонии, где у него отобрали отдельную посуду: не положено! — но Сергей был, как кремень — долгие месяцы питался хлебом и чаем, но из «нечистого» не ел. Когда он выходил на свободу, ему не выдали гражданской одежды — сказали, что за эти годы она сгнила, и выкинули на волю в тюремной робе и с билетом на поезд без белья. За двадцать лет на карточке у Сергея скопилось восемьсот рублей. Пока он сидел, мать у него умерла, брат умер, а дом сгорел. К тому же, когда Сергей был еще молодой и глупый, начальство в колонии обманом заставило его оттуда выписаться, так что он явился в свой северный городок абсолютным бомжом. Из милости его пустили пожить в подсобку в промзоне, мыться он ходил на речку, городская администрация разводила руками — а что мы можем сделать, прав у вас даже на родное пожарище — никаких.

Через несколько дней после выхода статьи мне пришло письмо: меня зовут Дмитрий, я прочел историю Сергея и хочу ему помочь. Я свела его с адвокатом, тот дал телефон Сергея. Дмитрий снял ему комнату в коммуналке, но не очень удачно — соседи его задирали и явно искали предлога сдать ментам и отправить обратно на зону. Вторая комната оказалось спокойной. Дмитрий купил Сергею стиральную машину и подержанный компьютер. Он был готов оплачивать ему жилье полгода, но Сергей нашел работу и уже через четыре месяца отказался от помощи. Теперь он выучился на электрика и получил пусть и неказистое, но все же свое муниципальное жилье, которое с увлечением ремонтирует.

И вот, после такого невероятного хэппи энда, мы с Дмитрием сидим в грузинском ресторанчике недалеко от Пьяццы. Дмитрий — крепкий мужик под полтинник, с хорошим ясным лицом, работает в мощной госкомпании. Вскоре после начала войны он купил в Батуми квартиру — без ремонта, о чем теперь очень жалеет: когда объявили мобилизацию, он был в командировке в Сербии и решил оттуда не возвращаться. Он рассказывает мне про свою жизнь — что на самом деле он не петербуржец, а архангелогородец, обожает север, и у него там дача, которую ужасно жалко бросать. — Строить дом, рассчитанный на холода, гораздо лучше — стены толстые, утепление двойное, все щели заделаны на совесть, — говорит Дмитрий. — Пока строишь, ты с этим домом срастаешься, это твоя защита, как будто часть твоего тела, твоя вторая кожа.

Четыре года <...> Дмитрий прожил в Донецке, неплохо разбирается в тамошней ситуации. Рассуждает спокойно, умно, неторопливо, старается быть в курсе всего, советуется со мной, какие ю-тьюб- и телеграм-каналы лучше смотреть, но список у нас примерно одинаковый. Скоро к нему из Питера должна приехать подруга, но, пока в квартире идет ремонт, Дмитрию приходится снимать жилье. Я смотрю на этого доброго деятельного человека, способного и к труду, и к размышлению, и к состраданию, и думаю — как же это получилось, что такие люди оказались вырваны из родной земли, к которой они страстно привязаны, для которой столько сделали… <...>

Уже поздно, но неунывающие фруктовые лавочки все еще работают. Где-то справа, за Пионерским прудом, дышит море, я не вижу его, но чувствую, что оно есть. <...>

 

* * *

Сейчас поняла, что у меня украли осень. Здесь все еще зелено, как летом, только платаны чуть потускнели и побурели по краям. А тут друг показал в телефоне, какой у него пейзаж за спиной, какое торжественное золото поднялось к небесам — сердце у меня и сжалось. Я так ясно вижу траву, усыпанную желтыми листьями у метро «Горьковская», что уже готова наклониться, подобрать лист — вот же она, желтая раскрытая ладонь. Иллюзия так сильна, что сознание отказывается понимать, почему это невозможно.

Интересно, как там моя любимая канавка между Артиллерийским музеем и бывшим госпиталем, о ней мало кто знает, а мы с Симой любим пробираться по ее дикому бережку, по кривой тропинке, вдоль веток, ливнем свисающих в воду. Самое глухое место за поворотом — пни, стволы, нависшие над темной водой, по которой плывут узкие желтые пиро́ги ивовых листьев. Вот он, спуск к мелкому песочку, к коричневому затону, где чернеет улитка, и прыскают из-под коряги прозрачные мальки — трудно поверить, что такое место, безо всяких тяжеловесных гранитов и чугунных кружев, уцелело вот тут, в самом сердце города, одержимого торжественностью, прямо напротив Петропавловки — вот и куранты на соборе бьют четверть часа — какого? <...>

 

 

Татьяна Вольтская родилась в Санкт-Петербурге, с 2022 года живет в Грузии. Поэт, эссеист, автор шестнадцати сборников стихов. В 1990-е годы выступала как критик и публицист, вместе с Владимиром Аллоем и Самуилом Лурье была соредактором петербургского литературного журнала «Постскриптум». Лауреат Пушкинской стипендии (Германия), Волошинского конкурса, конкурса «Заблудившийся трамвай», премий журнала «Звезда», «Интерпоэзия», «Этажи», «Гостиная». Работает корреспондентом радио «Свобода/Свободная Европа».

 

04.12.20223 096
  • 6
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться