Быстрым шагом Серый пересек площадь перед Гостиным двором и спустился в подземный переход. За ним, весело помахивая загнутым вбок хвостом, проскакал Васька – шелудивый черно-рыжий пес с седым носом и проплешинами на спине. Вокруг шеи Васьки была обмотана веревка, второй конец которой Серый сжимал в руке. Васька держался чуть сзади Серого, не позволяя веревке натягиваться.

Родившийся на улице Васька до того, как встретить Серого, два года шарился по помойкам и параднякам, где не часто сталкивался с проявлениями человеческой доброты, в результате чего научился понимать своих двуногих соседей как никто. Он умел предсказывать неожиданные всплески немотивированной агрессии со стороны человека, заранее чувствовал перемены в настроении окружающих людей и, по мере сил и возможностей, старался не провоцировать эти перемены. За два года Васька, который тогда был еще безымянным, приобрел все необходимые для улицы навыки выживания, и только холод и блохи оставались для него непобежденными – с этими стихийными бедствиями бороться не получалось.

А потом появился Серый. Пока еще безымянный Васька брел по Фонтанке. В районе Вознесенского он, повинуясь какому-то неожиданному импульсу, свернул в неприметную подворотню. На него пахнуло затхлой подвальной сыростью, и пес поежился. Как раз в это момент он увидел человека, который неловко спал, подстелив под себя картон больших разорванных коробок. Что-то было в этом человеке такое, что Васька, поколебавшись лишь мгновение, медленно подошел к нему и свернулся калачиком у его ног. Человек даже не пошевелился.

С тех пор они были неразлучны. Утром Серый – так звали человека – назвал пса Васькой, внимательно оглядел его и почесал за ухом. Васька вильнул хвостом и заглянул Серому в глаза. И впервые не смог увидеть в человеческих глазах ни презрения, ни ненависти. Он вообще не увидел в этих глазах ничего, только синюю пугающую пустоту, такую глубокую, что у Васьки перехватило дыхание. Он поджал хвост и пригнул голову, словно в ожидании удара. И тогда Серый опустил руку на большую собачью голову и легонько, едва заметно, похлопал между ушей. И Васька перестал бояться.

Серый жил на улице уже лет десять. Потеряв в начале 90-х работу, он сначала лишился жены, потом квартиры, потом куда-то делись друзья. Отца он не видел, а мать, так вышло, сразу после рождения сына решила, что предназначение она выполнила и теперь наконец-то может жить в свое удовольствие. Так что Серый, по сути, рос без родителей и, достигнув более или менее вменяемого возраста, покинул отчий дом. И, в результате, остался в полном одиночестве, без денег и крыши над головой.

Сначала Серый еще продолжал как-то рыпаться – разгружал «левые» фуры, за копейки сторожил подозрительные склады и стройки, разносил дешевую рекламу по почтовым ящикам. Но вскоре народившиеся откуда ни возьмись бугаи с толстыми шеями заняли любые места, где требовалась грубая физическая сила. Применяя эту самую силу по поводу и без, они с легкостью разбирались с конкурентами, и Серый, к тому времени окончательно переселившийся на улицу, начал учиться добывать подножный корм. Он копался в мусорных баках, в которых в то время было нечем поживиться даже неприхотливым голубям, а потом выучил адреса дворов, куда вели двери черных выходов ресторанов и кафе. В этих дворах происходили кровавые столкновения между таким же, как Серый, бездомными, каждая корка доставалась с боем, за каждый огрызок пирога или кость приходилось сражаться не на жизнь, а на смерть. Серый не любил драться, но голод одерживал верх, и тогда в ход шли не только кулаки, но и камни, пустые бутылки и вообще все, что попадалось под руку. Он нередко был бит, но нередко и выходил победителем, и тогда ночью его живот не издавал голодного урчания.

Ночевал где придется. Летом было проще – Серый выбирал какой-нибудь из многочисленных дворов и устраивался прямо на скамейке. Если не шел дождь, а небо было безоблачным, Серый мечтал, глядя на звезды, и вспоминал ту жизнь, в которой у него была квартира, друзья, тарелки с вилками и ванная с горячей водой. В дождь Серый пробирался в парадную и засыпал на подоконнике между этажами, отмахиваясь от надоедливо пищащих комаров.

Осенью и весной дожди, кажется, шли, не переставая, вода ручьями текла по улицам и переулкам, Фонтанка бурлила, а грязное свинцовое небо давило на плечи. Осенью и весной было особенно трудно – Серый заходился мокрым кашлем, его вечно сырые рваные ботинки чавкали при ходьбе и оставляли неровные следы, а комары зверели, как будто превращаясь в изголодавшихся хищников.

Зимой у Серого от холода немели руки и ноги, и однажды он подумал, что умер, когда утром не смог ни шевелить конечностями, ни даже открыть глаза. Он помнил, что у него перехватило дыхание, а мысли вдруг стали медленными и тягучими, словно мед. Тогда его откачала незнакомая девчонка – привокзальная наркоманка лет пятнадцати, которая случайно нашла его в парадной. Он сидел, прислонившись к батарее, которую ночью отключили, и не мог шевелиться. Девчонка сначала долго терла его руки, ноги и лицо своими грязными ладонями, а потом, когда Серый открыл глаза и с трудом посмотрел на свою спасительницу, подняла его и дотащила до другого дома, где работали батареи. Там, на последнем этаже, она согрела его своим телом, и для Серого это был первый секс с тех далеких времен, когда существовала другая жизнь. Девчонка ничего не говорила, и он ни о чем не спрашивал ее, но они прожили вместе несколько счастливых недель. Он делился с ней найденными объедками, она предлагала ему дешевый «черный», от которого он неизменно отказывался, и она, ширнувшись, на некоторое время забывала обо всем, что существовало вокруг, а он смотрел на нее, худую и грязную, и завидовал тому, что она сейчас ничего не чувствует. Но в следующий раз все равно отказывался от дозы, и тогда девчонка отдавала ему себя, и это всегда происходило на последних этажах домов, или на чердаках, если те не были запертыми. А потом они лежали на листах старого отсыревшего картона, прижимаясь друг к другу, и из их губ выходили облачка пара, а это значило, что жизнь продолжается. А однажды утром Серый проснулся и почувствовал, что его девчонка была чуть холоднее, чем обычно, и чуть тоньше, и очень сильно спокойнее. А из ее рта не выходили облачка пара. И тогда Серый ушел, оставив свою девочку на верхнем этаже, перед запертой дверью чердака, накрыв тело какими-то найденными лохмотьями. И только потом понял, что они так и не сказали друг другу ни слова.

Серый не скучал – он разучился скучать несколько лет назад, а последнее время вдруг стал замечать, что вообще теряет способность к простым человеческим эмоциям. У него остались чувства голода и холода, страх и, очень редко, зависть. Серый перестал жалеть и грустить, и даже когда теплыми летними ночами смотрел на звезды, если они были видны, и вспоминал о жизни, которая когда-то у него была, он не жалел о ней. Он вспоминал ее отстраненно, как нечто далекое, чужое – как будто все это происходило не с ним, а с кем-то, очень похожим на него, Серого, только моложе и чище. Зато чувство страха присутствовало в жизнь Серого постоянно, и к этому Серый привыкнуть не мог.

Время менялось на глазах, и люди менялись вместе с ним. В просторные дворы Толстовского дома теперь было не войти – с обеих сторон, прямо под арками, в будках сидели огромные мужчины с необъятными шеями и бритыми затылками, трехглавые церберы с мертвыми глазами, один их вид убеждал в том, что спорить бесполезно. Кто-то смелый – кажется, Гришка-косой с Витебского, как-то попытался пробраться во двор, но был бит, и бит страшно. Рассказывали, что, с переломанными ребрами и перебитой рукой Гришка полз по тротуару Рубинштейна, оставляя за собой кровавый след, а два огромных бугая в черном шли за ним, лениво, но с удовольствием втаптывая его в пыль. Через несколько дней Гришка, не переставая хрипеть, умер в одном из дворов Фонтанки, и тело его исчезло бесследно – так же, как и тела других бездомных, уставших от непрекращающейся борьбы за выживание. Но во дворы Толстовского никто больше не лазил. Теперь там стояли огромные черные машины с тонированными стеклами – машины с тихим шорохом въезжали во дворы, словно оставаясь невидимыми для мертвых взглядов церберов. Что происходило во дворах и в самом доме, не знал никто.

Серый выбирал для ночевки близлежащие дворы. Жарким питерским летом было легко – стоило только найти незанятую скамейку, растянуться на ней и закрыть глаза. И молиться, чтобы окрестная шпана тоже не выбрала этот двор. Но когда становилось холоднее, а в Питере это случалось все время, приходилось забираться в промозглые парадные – и снова молиться, чтобы какой-нибудь особо бдительный жилец не вызвал милицию. Встречи и с гопотой, и с ментами заканчивались одинаково – застигнутого врасплох спящего били, причем били жестоко, словно пытаясь убить. Били, как будто вымещали накопившуюся злобу. Некоторые не выживали.

Как-то вечером, в районе Сенной, Серый наткнулся на старика. Старик был высоким, худым, в почти новом пальто, синих старомодных брюках со стрелочками и поношенных, но до блеска начищенных ботинках. Он лежал на тротуаре, лицом в асфальт, и из-под его головы медленной лужицей растекалась кровь. Людей было мало – толпы устремлялись к Сенной со всего города утром и днем, когда стихийная барахолка здесь смешивалась с оптовым рынком. С рынка старики и те, у кого не было лишних денег, килограммами волокли дешевые макароны и подсолнечное масло, а с барахолки – кому что достанется. К вечеру Сенная пустела, только перезванивались трамваи, да пьяные дворники бродили между кучами мусора и гнилых фруктов, а на следующий день, ранним утром, жизнь здесь возрождалась. Пока же редкие прохожие обходили стороной очередного никчемного алкаша, который так некстати развалился на тротуаре лицом вниз.

Серый подошел к лежащему старику и, дотронувшись до его шеи, различил слабый пульс. Тогда он приподнял старика за плечи и потащил. Прохожие, казалось, не замечали Серого, который волочил по грязному асфальту вялое тело, А Серый не замечал прохожих. Дотащив старика до какой-то подворотни на Садовой, он отпустил тело и сам упал рядом, прямо на землю, потому что сил у него почти не осталось. Так они лежали рядом – окровавленный, еле дышащий старик, и Серый, с трудом восстанавливающий дыхание. К тому моменту, когда дыхание Серого пришло в норму, старик как раз перестал дышать, и пульс в его шее тоже пропал. И стало уже совсем темно, потому что внезапно наступила ночь.

И тогда на Серого, впервые за его долгую жизнь на улице, вдруг напала такая тоска, что он вскочил на ноги и завыл. Он не плакал, слез не было, он просто выл, выл громко, с остервенением метался по пустому двору и выл. Где-то залаяли собаки, в окнах стали зажигаться огни, а Серый все выл, и метался по двору, и снова выл, потому что вдруг понял, что уже совсем не осталось надежды, и все будет продолжаться так, как продолжается последние годы, и никогда не изменится, и вопрос только в том, сколько еще продлится эта жизнь, да и кому какое дело. А потом Серый внезапно успокоился и ушел куда-то в ночь, а мертвый старик остался лежать на голом асфальте, и кровь на его лице превратилась в твердую корку.

Иногда Серого выбрасывали из сна хлопки выстрелов. В ночной тишине выстрелы звучали особенно резко и пугающе, а стреляли в основном ночью. Два или три выстрела будили людей и собак, голуби начинали взволнованно кружить в темном небе, а автомобильные сигнализации захлебывались в истерике. Потом приезжала пара милицейских патрулей, район оцепляли, но к утру от трупов и простреленных машин не оставалось и следа, только осколки стекол и шум в голове. И на следующий день о перестрелке никто не вспоминал – до следующих ночных выстрелов.

Однажды, это был в конце августа, Серый остался ночевать во дворе дома на углу Рубинштейна и Графского. Двор был просторный, в дальнем его углу уходил в бок тонкий пыльный аппендикс, там можно было спрятаться. Серый иногда забредал в этот двор, на который по какой-то нелепой причине не обращали внимания многие бездомные. С одной стороны – грязная задняя стена учреждения с неизвестными владельцами и целями, с другой – «слеза социализма». Построенный, кажется, в конце 30-х дом когда-то служил литературной коммуной – в его квартирах не было кухонь, зато большая общая кухня занимала первый этаж, а жили в доме писатели и поэты. Потом половину литераторов пересажали, и дом стал самым обычным. За исключением того, что к середине 60-х его, так получилось, заселила "интеллигенция" - люди, которые еще не разучились думать. В начале 90-х большая часть населения дома - престарелые евреи с семьями - уехала из страны, и «слеза социализма» потеряла свою индивидуальность, осталось только название, да и его мало кто помнил. Впрочем, Серый всего этого не знал, а просто пользовался уютным аппендиксом, где мог выспаться почти в безопасности.

В ту жаркую августовскую ночь кавказцы, которые продавали на углу арбузы из железной клетки, то ли поссорились между собой, то ли что-то не поделили с конкурентами, владевшими такой же клеткой ближе к Загородному. Серый проснулся от криков и, зачем-то покинув свое укрытие, выглянул на улицу. Под матовым светом фонарей мостовая блестела от разбитых арбузов, жужжали мухи, кавказцы били друг друга и кричали. Потом подъехала милиция – две потрепанные волги появились бесшумно со стороны Пяти углов, и шестеро парней с автоматами, не вдаваясь в подробности, быстро успокоили и кавказцев, и выглянувшего на свою беду со двора Серого.

Очнулся Серый за мусорными баками – видимо, получив прикладом по голове, он в беспамятстве, повинуясь только звериному инстинкту самосохранения, отполз куда-то в угол, где и провалялся до утра. Голова гудела, один глаз почти не видел, левая часть лица затвердела от крови. Держась за стену, Серый встал и медленно, стараясь не делать резких движений, ушел куда-то к Фонтанке. И снова выжил.

Так, в сражениях за хлеб и ночлег, прошли 90-е. Бандиты исчезли с улиц, да и сами улицы изменились до неузнаваемости. Неизменной оставалась только жизнь этих улиц, скрытая от глаз прохожих стенами дворов-колодцев, заплеванными парадными и нежеланием видеть. Серый привык к одиночеству, потому что те редкие люди, которые иногда оказывались рядом с ним, умирали, и тела их исчезали бесследно. И Серый понял, что лучше оставаться одному, чтобы ни о ком не жалеть. Серый не мог объяснить себе, почему он сделал исключение для шелудивого пса, которого однажды, проснувшись в каком-то дворе, увидел у своих ног. Он просто решил, что так должно быть, и снова заснул.

Уже давно Серый почти не говорил. Иногда ему казалось, что он забыл слова, и тогда он вдруг начинал разговаривать сам с собой. Он произносил несколько фраз, или описывал все, что видел вокруг, или вдруг в памяти всплывали несколько строк какого-то стишка из прошлой, не его, жизни. А потом, когда появился Васька, Серый начал говорить с ним. Или ему только казалось, что он говорил – как-то так получалось, что Васька понимал Серого по одному взгляду, по движению руки, по повороту головы. Как будто этот пес появился не вчера, а был всегда, и всегда был родственной душой. И, впервые за долгие годы, Серый почувствовал, что он не один.

Правда, стало немного сложнее – теперь еду нужно было добывать не только себе, но и Ваське. Но и от пса тоже была польза – он рычал, когда кто-то проявлял агрессию, а ночью заранее предупреждал об опасности. Они были полезны друг другу, бездомный человек и его шелудивый пес, они были похожи на древних существ, бредущих через какой-то страшный лес, за каждым поворотом таящий опасность и неизвестность. Поэтому они не отходили далеко друг от друга.

Однажды – это было спустя около полугода после того, как Васька набрел в подворотне на спящего Серого, - весна, которая, как обычно, с трудом обосновалась в Питере к середине апреля, слишком ярко осветила центр города. Серый быстрым шагом пересек площадь перед Гостиным двором и спустился в подземный переход. За ним, весело помахивая загнутым вбок хвостом, проскакал Васька. Человек и его пес прошли мимо уличных музыкантов, неумело, но громко орущих Цоя, мимо газетного лотка, мимо цыганских детей в яркой одежде, выпрашивающих мелочь, и вынырнули с другой стороны Садовой, и Серый вдруг остановился. Васька от неожиданности даже врезался лбом в ноги Серого, замахал хвостом и внимательным взглядом посмотрел на хозяина. Серый стоял на углу Невского и Садовой и смотрел, как мимо него медленно проезжает трамвай, как куда-то спешат люди, как молодые женщины толкают перед собой коляски с грудными младенцами, а школьники, дубася друг друга, несутся на перегонки, размахивая ранцами. И тут, впервые, на Серого волной накатили воспоминания – воспоминания его последней жизни, этих страшных и одиноких лет на улице. Серый не вспоминал жену, дом и работу – та, прошлая жизнь навсегда исчезла из его памяти. Зато перед его глазами, как в кино, поплыла его жизнь последних лет: голодные драки на задних дворах ресторанов, бандиты с толстыми мордами, расколотые арбузы и разбитое лицо старика, хрипящий Гришка-косой со сломанными ребрами, ползущий по Рубинштейна, и худенькая девочка с прозрачными глазами, которая отдала Серому свое тепло, любовь и жизнь. Устав ждать, Васька еще немного повилял хвостом, а потом лег на асфальт, положив морду на передние лапы. А Серый все стоял на углу, вглядываясь в собственные воспоминания, всматриваясь в полузабытые лица, в грязные лужи и темные стены сырых подворотен. Спешащие куда-то люди, казалось, не замечали странного заросшего человека без возраста, стоящего на углу Садовой и Невского, как будто его окутала мгла, сделав его невидимым. А Серый все стоял и стоял, судорожно вызывая в памяти картины прошлого, чтобы уже никогда не забыть, и мгла еще сильнее окутывала его.

Через какое-то время он словно очнулся, дотронулся рукой до лица, и Васька, почувствовав, что его хозяин снова здесь, вскочил и радостно завилял хвостом. Серый оторвал руку от лица и положил ее на голову пса. «Пошли?» - одними глазами спросил Серый. «Пошли», - одними глазами ответил Васька. И они пошли в сторону Фонтанки, окруженные мглой, которую не могло развеять даже весеннее солнце. И с тех пор Серый уже никогда ничего не забывал.

Евгений Коган родился в 1974 году в Ленинграде. Автор четырех книг (в том числе "Енот и я"), участник сборников ("Петербург нуар" и других), составитель сборника «Уже навсегда». Экс-редактор книжного издательства СORPUS, член СП Москвы.