Бог благословляет спасающих

Румиса прибежала к нам под громкую стрельбу из пулеметов и автоматов. Заскочив в коридор, молодая женщина схватилась за сердце.

— Убили? — спросила моя мама.

— Нет! — выдохнула она и села на стул. — Плохо мне! Дайте валерьянки!

Мама налила ей стакан воды и накапала спасительных капель.

Румиса была нашей соседкой и жила через улицу. Дом, где проживала ее семья — муж Ибрагим и несколько малышей, — находился в частном секторе.

Когда начались бои, Ибрагим, как и многие мужчины, ушел на войну.

Город Грозный был во власти огня и металла. В Чеченской республике бушевала Летняя война 1996 года.

Румисе унывать было некогда: младшей дочке не исполнилось еще и года. Сыновья‑дошкольники не боялись стрельбы, храбро выскакивали на улицу. Многодетная мать бегала под обстрелом то на колодец за водой, то в подвал, где прятались старики, и успевала шутить, что смерть ее не догонит. Как все мы, она верила, что война скоро закончится и наступит мир.

А самолеты всё бросали бомбы не останавливаясь и превращали в руины нашу жизнь. Боевики мечтали сбить хотя бы один, чтобы отомстить.

— Не получится! — говорил им старик, проживающий в соседнем переулке. — Стреляя из автоматов, не достать железную птицу. Летает высоко!

— Получится! — спорили молодые парни. — Если встать рядом, прочитать молитву, а потом выстрелить, когда самолет пойдет на снижение, чтобы сбросить бомбы на город, мы пробьем пулями его обшивку, и он рухнет на землю!

— Я служил в советской армии… — объяснял старый чеченец, и его белая борода недовольно вздрагивала от каждого слова. — А вы — нет! Вы даже в школе не учились из‑за войны. То, что вы говорите, — чудеса. Не бывает такого!

— Бывает! Аллах нам помогает! — не уступали парни в военной форме, поглядывая на старика недружелюбно.

Война нарушает не только ритм жизни — она стирает законы, порядок: раньше чеченцы со стариками не спорили, а теперь могли даже убить в пылу спора.

Но на этот раз обошлось. Старик, завершая беседу, махнул рукой, а парни с автоматами ушли.

Тетрадь смерти была открыта, и самолеты, пойдя на новый круг, вписали в нее еще несколько строчек: уничтожили пару домов недалеко от нас. Нам перепала взрывная волна, вырвавшая двери на верхних этажах.

Я, мама и соседи успели спрятаться в коридорной нише. Штукатурка осыпала нас, как жесткая февральская метель, и, несмотря на августовскую жару, холод смерти присутствовал всюду. В этот момент я подумала, что мой двенадцатый день рождения мы вряд ли отметим.

— Хоть бы этот самолет разбился! — сказала бабушка Нина, наша старая соседка, перебивая слова молитвы «Отче наш».

— Господь, смилуйся! — плакала ее подруга Настасья.

— Валерьянки? — заботливо спрашивала моя мама, подавая прятавшимся у нас русским соседкам стакан с каплями. Я, обняв плюшевого мишку, лежала в углу и ждала окончания стрельбы. Ведь потом можно было выбежать на улицу, где светило солнце и было много цветов.

К вечеру действительно наступило затишье. И в многолюдный двор из нескольких четырех— этажных домов и одного пятиэтажного пришла новость: недалеко от аэропорта сбили самолет!

Может быть, самолет сам рухнул, потеряв управление, а может быть, его действительно сбили, как и хвастались молодые парни в форме боевиков.

Наверняка мирные жители не знали.

— Теперь нас не будут бомбить! — кричал мальчик Вася, показывая небу кулачок.

— Домой иди, а то нашлепаю! — ругал его дедушка, выглядывая из соседнего подъезда: он опасался внезапного обстрела.

Многонациональный двор гремел новостями. Женщины делились пышками, испеченными на костре, угощали вареньем детей.

Словно капли росы на тонкой паутинке, собирала я слова взрослых.

Вначале говорили тихо. Затем громче. Каждый собравшийся возле костра, где готовили пищу, старался пересказать эту историю по‑своему.

— Когда попали в самолет и он загорелся, летчик катапультировался. Есть такая кнопка!

— Летчика расстреляли в воздухе!

— Неправда! Его допросили, а потом убили!

— Я сам видел труп в сгоревшем остове самолета! — горячился какой‑то мужчина с зеленой лентой на голове. Зеленая лента была исписана арабскими буквами.

— Это был второй пилот! — перебивали очевидца.

Оказалось, что в самолетах, которые бомбили наш город, было чуть ли не волшебное кресло, способное спасти человека от смерти, если железную птицу подобьют.

Споры в нашем дворе в конце концов утихли, и люди стали расходиться по квартирам, готовясь к новому дню войны: живые вспоминали убитых, похороненных в садах и огородах. Убитые ждали, когда их можно будет перенести на нормальные кладбища. И не роптали в своих временных могилах.

— Я боюсь, что люди узнают! — плакала Румиса, обняв мою мать. — Нас всех расстреляют! И меня, и мужа, и детей! Никто не простит!

— Бог с тобой! Все будет хорошо! — утешала мама соседку, разворачивая таблетку валидола.

— Понимаете, тетя Лена, — объясняла Румиса, — Ибрагим — командир отряда. Мы с русскими захватчиками воюем! А зимой девяносто пятого такая история приключилась. Наши сбили самолет. Летчик выжил. Сильно был ранен. Его хотели пристрелить, а мой брат не дал. Сказал, сам его добьет, когда допросит. Бросил в свою машину при всех. Никто ничего не понял. Даже Ибрагим! Как отъехали километров пять, брат сказал: «Помнишь Ивана, с которым я служил? Он еще меня от смерти спас. Это — он!» Мой муж глянул на этого Ивана, а он без сознания. Привезли его к нам домой. Вы представляете?! За врагом ухаживать меня заставили! Кормить его! Лечить!

С января 1995 года Румиса ухаживала за тяжело раненным русским летчиком. Ослушаться брата она не смела.

«Этот русский человек спас мне жизнь в армии, а теперь мой долг — вернуть его домой. Живым!» — сказал ей брат.

Шло время. Летчик выздоравливал. Но ходить не мог.

Светлые волосы и синие глаза выдавали в нем жителя средней полосы. Опасаясь, чтобы соседи не заподозрили, что чеченская семья укрывает у себя российского военного, волосы ему перекрасили басмой, а самому велели помалкивать.

— Ты немой! — учили его в семье Ибрагима. — Говорить не умеешь! Инвалид. Мычи, кивай головой «да» и «нет». И все! Не дай Аллах, догадаются, что ты по‑чеченски не понимаешь! Зовут тебя Рамзан! Как будет момент, попробуем передать тебя твоим родным! В Россию! Мать увидишь! Обещаем! Только молчи, чтобы никто не донес!

Не зря арабская пословица гласит: «У стен есть уши». Разговоры о необычном больном распространились по нашему району. В момент летних августовских боев 1996 года в частный дом, где жила Румиса и дети, ворвались боевики с оружием. Это был один из пришлых полков, созданный сельскими жителями, спустившимися воевать в город.

— Где он?! — крикнул главарь Румисе.

Дети в страхе спрятались за ее юбку, а в комнате для гостей лежал Иван.

Брат Румисы и ее муж отсутствовали.

— Кого вы ищете? — спросила женщина, всем своим видом показывая недоумение.

— Русского солдата! Где вы его прячете?!

— Русского?! — покраснела от возмущения Румиса. — Знаете, кто мой муж?!

— Знаем! Но все равно проверим, что за человек живет в вашем доме!

С этими словами вошедшие распахнули дверь и вошли в комнату.

Перепуганный Иван замычал, как и учил его Ибрагим.

— Не смейте его пугать! — закричала Румиса. — У него от взрывов помутился рассудок! Он инвалид! Он не понимает, что происходит! Это… это… Больной брат моего мужа!

Пришедшие слегка смутились, но предводитель отряда боевиков не поверил словам женщины. Взяв в руки Коран, который лежал на столе, он произнес:

— Готова ли ты поклясться, что говоришь правду?

— Я клянусь своими детьми! — закричала Румиса. — А теперь уходите! Как только придет муж, я все ему расскажу!

Младшая дочка, испугавшись громких возгласов, начала плакать. Иван был ни жив ни мертв с перепугу. Не ожидая от Румисы такой поддержки, он удивленно рассматривал чеченку, никогда не говорившую с ним, только приносившую еду, как велели ей муж и брат.

Боевики вышли.

Соседи, которые крутились неподалеку, разбежались. Пора было идти на колодец.

Оставив детей в подвале, Румиса принесла воды, после чего заскочила к нам и рассказала обо всем.

Когда осенью 1996 года бои утихли, дети пошли в школу и показалось на миг — жизнь в Чеченской республике налаживается. Семья Ибрагима объявила во дворе, что повезет больного родственника на лечение в Ростовскую область. Мужчину по имени Рамзан, который не мог самостоятельно передвигаться, аккуратно посадили в машину и провезли через все военные посты, разбросанные по городу Грозному.

Обратно он не вернулся.

Дедушка Идрис

Я помню его, худощавого, скромного старика‑ингуша, сидящего в обувной будке ярко-синего цвета. Ее было видно издалека — маленький живой маяк среди мертвой зыби неуклюжих, больших домов.

Мы с матерью часто приносили ему чинить свои поношенные ботинки и туфли.

— Извините, — обычно говорила с поклоном мать. — Не почините ли в долг, до зарплаты? Они совсем прохудились…

— Починю, — кивал с улыбкой дедушка Идрис. — Не переживайте, Лена. И с деньгами не торопитесь. Всю жизнь я сапожником проработал и понял: это Аллах великое счастье мне дал. Кропотливо и тихо, но все же помогать людям…

— Вы нас очень выручите, — мать доставала из пакета ботинки, взглянув на которые, каждый бы понял: когда‑то они просили каши, потом ее переели, и их стошнило…

— Ой‑ой‑ой, — качал головой седой Идрис, но, поймав печальный взгляд матери, кивал: — Подошву новую пришью. Починю.

Я крутилась неподалеку, зная наперед, что без конфеты от него ни один ребенок не уходит.

В темно‑перестроечные времена получить ириску, а может быть, даже карамельку от кого‑то из взрослых было для меня делом чести.

Нашарив в кармане сарафанчика белый мелок, обменянный мной у другого ребенка на кусок батона, я принялась рисовать на асфальте картинки, внимательно посматривая на старика.

Так сначала появилось солнце с кривыми лучами и кот, задумчиво смотрящий на мышь в короне. Мышь получилась большая, намного больше солнца, и чтобы дорисовать ее, пришлось зайти за угол синей будки…

Для своих шести лет я рисовала неплохо и очень гордилась тем, что под моим мелком на асфальте возникали целые сказки‑картинки.

Но места для продолжения трудов не было — другой, не менее гениальный художник уже изрисовал асфальт позади будки сапожника, да и всю ее саму…

— Полина! Полина, ты где? — услышала я голоса взрослых.

— Тут я! — крикнула в ответ.

Появились уставшая мама с пустым пакетом и дедушка Идрис. Он прихрамывал, опираясь на тросточку, и шел с большим трудом.

«С немцами храбро воевал. Герой…» — вспомнила я фразу кого‑то из соседей.

— Чего ж ты убегаешь? — спросил он.

— Вот… — я показала на чужие рисунки. — Смотрите!

— Вижу, — дедушка Идрис нахмурился. — Опять скверные мальчишки нарисовали войну.

Я всмотрелась в чужое творчество.

На синей будке был нарисован белым мелом горящий дом. Из него вырывалось белое пламя. Какие‑то маленькие фигурки стреляли друг в друга, и от их оружия шли длинные пунктиры, попадающие другим фигуркам в голову и сердце.

А прямо под ногами на асфальте расположился большой пистолет, совсем как у меня — водяной, из которого мы с друзьями стреляли в жаркое лето по прохожим…

Только этот был настоящим! С таким можно играть в «войнушку»!

— Придется опять смывать и чистить… — Идрис явно расстроился.

— Вам помочь? — спросила мама. — Я могу отмыть.

— Нет. Спасибо, Лена, я сам. Это мальчишки местные хулиганят. Плохие рисунки, очень плохие.

— Почему плохие? — удивилась я. — Нарисовано здорово, мне бы так уметь…

— Нельзя, — он наклонился ко мне. — Запомни, нельзя ни в коем случае рисовать войну. На войне убивают людей: малышей, женщин и стариков. Когда дети начинают рисовать войну или играют в нее — это самое страшное. Тогда война непременно случится!

— Значит, нельзя? — шепотом переспросила я.

— Да. Так гласит древняя легенда! Обещаешь, что не будешь?

— Обещаю!

Дедушка Идрис засмеялся и, погладив два торчащих на моей голове хвостика, вручил настоящую жвачку!

Это была неслыханная роскошь.

От счастья я даже забыла поблагодарить его. Запрыгала как заяц и пустилась в пляс вокруг синей будки, прижимая к груди свое сокровище в голубой бумажке с надписью «Love is…».

— Простите ее, — сказала мама, — она еще маленькая…

Прошло несколько лет. Война в нашем городе проросла в человеческую жизнь и стала неотделимой от внезапной и бессмысленной смерти.

Четырехэтажный дом по улице Заветы Ильича уже неоднократно горел, и мы хоронили жильцов. Моего родного дедушку разбомбили в больнице. Ему было 72 года. Участник Великой Отечественной. Он лежал на операции, с язвой желудка.

Мы не могли похоронить его неделю. Шли бои.

— Так трудно теперь положить в гроб… — плакала мама.

Слезы текли, но она их не вытирала.

До этого мы уже похоронили бабушку и прабабушку.

Но старичок Идрис, живший в соседнем подъезде, все так же шутил, несмотря на бомбежки, кормил детей и подростков сушками и обещал:

— Война обязательно закончится! Ведь хорошие люди не хотят воевать…

А в мальчика восьми лет, жившего на самом верхнем этаже, попали осколки. И мы все ходили посмотреть, как это — быть в осколках.

Руки и ноги его опухли и нагноились в местах, куда проникло железо.

Но он старался нам улыбаться и говорил:

— Я потерплю и не буду плакать!

Потом мы узнали, что его удалось вывезти в госпиталь и спасти.

Многих соседей хоронили в огороде. Я узнала, что лучше всего это делать в яме, где недавно разорвался снаряд. Земля — рыхлая и мягкая там, несмотря на зиму, и копать недолго… И не страшно.

А страшно только, пока люди не умрут. Когда они кричат, потому что им очень больно от ранений, которые взрослые называют несовместимыми с жизнью…

6 августа 1996 года в нашем районе с новой силой начались бои.

К тому времени я считала себя большой — 11 лет…

Спросила взрослых:

— Что там, на улице?

Баба Настасья, забежав к нам с мусорным ведром, сообщила:

— Русские войска уходят! Бросают Грозный и уходят! А боевики их подгоняют… Дали сорок восемь часов…

Судя по стрельбе, так оно и было.

Началась Летняя война.

Хотя ее нет в учебниках истории, но она унесла множество жителей из города Грозного во владения Смерти.

Только около нашего подъезда погибло более десяти человек от внезапно разорвавшегося снаряда.

Я как раз принесла с колодца воду, и за мной закрылась дверь. В этот миг и прогремел взрыв…

Молоденькую девушку ранило в живот, и она, побелев, упала на ступеньки.

Ее брату оторвало голову. По частям человеческих тел в подъезде можно было изучать анатомию.

Сосед Адам с оторванной ногой катался около нашей входной двери и кричал:

— Дайте мне умереть! Я не хочу быть калекой!

А моя мама накладывала ему жгут и приговаривала:

— Жить надо! У тебя трое детей маленьких и жена беременная. Придется жить! Потерпи…

Но, несмотря на все события, дедушку Идриса я не упускала из вида. Он, правда, совсем постарел и уже не обещал, что война скоро закончится. Иногда он сидел на скамеечке и глядел в небо на тяжело гудящие самолеты.

«Наверное, он хочет понять, — думала я, — почему светит солнце, бегают кошки друг за другом, а нас убивают, но Бог ничего не делает…»

— Заходи домой, Идрис! — кричала его старушка. — Вдруг сейчас начнется пальба… Тебя убьют! Убьют!!!

Но дедушка Идрис не обращал внимания и даже не пригибался, если начиналась перестрелка. Так и сидел под деревом, чуть раскачиваясь в такт изуродованным осколками веткам над ним.

Русских жителей после первой войны было мало: кого убили, кто‑то сам убежал в Россию скитаться и нищенствовать.

Но в нашей четырехэтажке по‑прежнему ютилось несколько семей.

Напротив квартиры Идриса жила тетя Валя с Аленкой.

Аленка была младше меня, и мы часто играли, а тетя Валя общалась с моей матерью.

Несчастья так и сыпались на эту семью. Сначала у Аленки сгорел отец. Он кинулся на пожар — тушить — и задохнулся в дыму. Потом, в зиму 95‑го, от голода и холода умерла ее бабушка Римма…

Соседи‑чеченцы засматривались на их хорошо обставленную трехкомнатную квартиру, но не трогали. Предлагали даже продать по дешевке, но тетя Валя не захотела:

— Здесь могилы родные. Куда я поеду?

В конце августа, когда залпы орудий уже стихали вдали и мы стали робко надеяться на некое подобие мира, случилось непредвиденное.

Люди с оружием в руках пришли убивать тетю Валю.

Это были чеченцы‑боевики. Четверо.

Как потом рассказывали соседи, в руках у них был приказ, подписанный Басаевым, с красивой печатью волка.

«…Признать Валентину врагом чеченского народа за предательство и помощь федеральным войскам…» — прочитала соседка Роза, вышедшая на шум ломаемой двери.

— Семья приговаривается к полному уничтожению! — объявил собравшимся соседям главный бандит. — А пострадавшему нашему брату Адаму переходит ее жилье и все вещи в качестве компенсации…

— Адаму? — спросил кто‑то. — Из соседнего подъезда?

— Да, он потерял ногу в фильтрационном лагере русских убийц! При жесточайших пытках! Его «сдала» Валентина. Он правду рассказал!

— Так его же у подъезда ранило, после того как он выпил водки и на гармошке играл… — удивилась Роза. — И не боевик он вовсе, а пьяница сраный… Лена с первого подъезда жгут ему наложила, иначе бы сдох как собака. Какой фильтрационный лагерь?!

— Молчать и не мешать исполнению! У нас жалоба есть и приказ!

Дверь стала поддаваться под ударами тяжелых ботинок, а соседи бросились врассыпную.

Тетя Валя с Аленкой метались по своей квартире, понимая, что жить им осталось считаные минуты.

И тут вышел дедушка Идрис.

Загородив собой дверь в квартиру Валентины, он спросил пришедших с автоматами:

— Как можно уничтожить семью, где только несчастная вдова и ребенок?

— Расстреляем! — кричали разгоряченные парни. — Всех русских долой из Чечни!

— Я мусульманин, как и вы, — спокойно продолжал старик. — Я прошу вас разобраться, а не творить бесчестье и зло!

Тетя Валя слышала каждое слово: воспользовавшись внезапной заварухой, они с Аленкой стали связывать простыни, чтобы слезть с балкона.

Бандиты стали бить старика прикладами. Он упал. Но из последних сил цеплялся за дверь и кричал:

— Что вы творите! Там женщина и ребенок!

Потом его отшвырнули ногой и, сбив замок, ворвались в квартиру.

Но Валентина с Аленкой уже успели сбежать и затеряться в темных переулках среди частных домов…

А старик Идрис умер на руках у своей старушки.

Настоящая мама

Памяти М. Е.

Время похоже на закольцованную ленту…

Где‑то внутри ленты есть видения, похожие на сны или старинные фотографии. В них мой город Грозный не знает войны! Он в цветах и фонтанах. Там в моем Старопромысловском районе стоит школа № 55, на которую еще не упала глубинная бомба и не превратила этажи и подвал, где прятались старики и дети, в пепел.

Там мне семь лет, и учусь я во втором классе. Хожу в школу с подругами Хавой, Аленкой, Бильяной. И только одно омрачает радость бытия: двойки.

Плохие оценки действовали подобно циклону — надвигаясь домашним ураганом…

И однажды двоек досталось мне целых две: одна — за поведение, а другая — по русскому языку. Плача и стеная от горя, отправилась я к единственному человеку, способному меня утешить, — тетушке Марьям.

Соседка‑ингушка всегда выручала меня.

Если мать задерживалась на работе, тетушка Марьям делилась со мной ужином. Учила готовить, шить, красить. Когда меня наказывали за домашние проделки, но удавалось бежать, она прятала меня в шкафу от разъяренной мамаши и заслуженных тумаков.

— Я не хочу идти домой… — сразу сказала я, постучав в ее дверь.

— Что на этот раз натворила? — спросила она.

Двое ее сыновей попытались меня утешить по‑своему: старший Акбар дернул за волосы, а маленький Юсуф выстрелил из водяного пистолета и попал прямо в нос!

Я спряталась за широкую юбку тетушки Марьям и заревела.

— Пойдем на кухню! — позвала меня Марьям, погрозив своим сорванцам.

Так я оказалась на уютной, побеленной кухне и стала грызть горячее, только что испеченное печенье.

— Терпеть не могу‑у‑у‑у русский язык, — заявила я, — мне двойку поставили по диктанту‑у‑у‑у‑у… А потом я еще и подралась!

Слезы капали на сладкое печенье, и оно становилось соленым.

— Мама не любит! Обижает! — жаловалась я. — Ох, достанется же мне!

Тетушка Марьям засмеялась и таинственно прошептала:

— У тебя только одна мама. А я знаю девушку, у которой целых две мамы!

От удивления я вытаращила глаза:

— Как это?!

— А так, — ответила Марьям. — Было у мужа‑мусульманина две жены и много детей. Чтобы дети не капризничали, им сказали, что у них один папа и две мамы. Никогда ни одна из женщин не говорила, кто ее ребенок, а кто нет. Вместе жены купали и кормили малышей, играли с ними. Самая младшая дочка все время думала, что ее мама — та, что добрее, а другая мама — ненастоящая. Ведь одна жалела ее, косички заплетала, а другая часто ругала.

Однако родители не выдавали секрета.

Выросла дочка. Перед днем своей свадьбы пошла к старику‑отцу. Сказала, что сердце требует правды: ведь мать ее та, что всегда была рядом, жалела и защищала, а не та, что ругала и наставляла?

Спросила дочка, кто же ее мать на самом деле.

Отец ответил: «Та, что все время ругала тебя, — она хотела, чтобы ты была еще лучше».

Я, выпив чаю, слегка успокоилась и посмотрела на тетушку Марьям в восхищении.

— А эта история называется «Проступок», — сказала она. — Жила‑была девушка в горном селе. Однажды, по неразумению своему, наступила она на хлебный колос.

Люди строго осудили ее за такой проступок и стали гнать из своего селения.

Девушка была доброй и сделала это совершенно случайно. Но люди никак не желали ее простить.

Всячески осуждая ее, они рассказывали об этом поступке друг другу, обвиняя ее в страшном грехе.

Девушка обратилась за советом к мудрецу, жившему на краю села.

— Как мне быть? — спросила она. — Я совершила великий грех — наступила на хлеб, и никто теперь не хочет простить меня. Я боюсь посмотреть людям в лицо!

— Многие любят судить несправедливо и не любят прощать, — сказал он. Затем подумал и спросил: — Ты замужем?

— Нет, я живу с родителями.

— Тогда, — сказал старик, — сделай вид, что ты носишь дитя, не будучи в браке. А потом расскажи, как люди приняли это.

Девушка подложила под платье подушку и стала ходить по улицам, изображая из себя будущую мать.

— Мало того, — возмущались селяне, — что она, великая грешница, наступила на хлеб, так она еще и распутница!

И, набрав камней, жители стали забрасывать ими несчастную, оскорбляя ее и желая ей смерти.

Девушка побежала к мудрецу, а селяне, преследовавшие ее, не посмели зайти в его дом. Старик вышел к ним сам.

— О мудрец! — кричали люди. — Как ты можешь защищать ее?! Ведь она согрешила дважды! Она недостойна твоей защиты!

— Вы ошибаетесь! — ответил старик. — На ней нет греха.

Люди недоумевали, а мудрец объяснил:

— Когда вы обвинили ее в первый раз, она была виновата. Искренне раскаялась, но вы не приняли ее прощения. Однако когда вы ругали ее во второй раз, вы ошиблись. Своей ненавистью и злобой вы сняли с нее все грехи, так как страдала она понапрасну — честная девушка не ждала ребенка, а вы восприняли за правду лишь то, что вам показалось.

Вы согрешили!

Девушка вернулась домой, и более ее никто не преследовал.

Тетя Марьям продолжала хлопотать по дому. А мысль о плохой оценке продолжала тревожить меня. Поэтому я воскликнула:

— Двойка — это самое страшное в жизни! Что может быть хуже?

А соседка предложила:

— Давай я тебе расскажу еще одну древнюю кавказскую легенду?

И принялась мыть посуду в тазу с теплой водой.

Я кивнула, хрустя печеньем.

— Жил‑был один преступник. Родился он хорошим, как все малыши. Но потом в школе начал двойки за поведение получать. А когда подрос, занялся грабежом и разбоем.

— Но я не… — попробовала возразить я.

— Ты еще маленькая! — весело взмахнула она рукой и продолжила: — Любили этого разбойника девушки, каждая хотела стать ему верной женой, а он никого не любил, кроме себя. У него родились прекрасные дети, но он не воспитывал их, потому что никогда не был рядом. А затем разбойник стал не только вором, но и знаменитым наемным убийцей.

Слава его росла день ото дня, ибо был он невероятно храбрым и дерзким. Но случилось так, что люди сумели его поймать. Решили казнить, как велел закон: отрубить голову.

Стражники привели преступника к пропасти, связали руки, палач занес меч…

В этот миг разбойник начал вспоминать всю свою жизнь с самого начала. Понял, что мог прожить ее иначе: лучше, честнее. Следовать мудрым законам, почитать Бога. Но было поздно!

Меч просвистел в воздухе, и отрубленная голова полетела вниз.

— Хуже этого ничего быть не может! — схватилась я за шею руками.

— Да‑да! Именно так отрубленная голова прокричала Всевышнему: «Хуже ничего быть не может! Я молод, а уже умер! Я бродил по свету, но у меня не было дома! Я не был верным и так и не узнал, что такое верность…»

Отрубленная голова летела вниз и причитала, причитала.

А потом разбилась о камни.

Много легенд рассказано мне этой женщиной. Но эта — самая любимая.

Всегда может случиться так, что будет хуже.

Марьям умерла молодой. Не было средств на лекарства, на госпиталь.

К нам в город Грозный пришла война.

Полина Жеребцова — писатель-документалист, журналист, поэтесса.

Родилась 20 марта 1985 года в городе Грозном (Чечня) и прожила там почти до двадцати лет. В 1994 году начала вести дневники, в которых фиксировала происходящее вокруг. Автор книг: «Дневник Жеребцовой Полины», первый том (2011) о Второй войне, «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994-2004», второй том (2014) «Тонкая серебристая нить», сборник рассказов о мирных жителях на чеченской войне (2015) «Ослиная порода», повесть о советской Чечне (2017), «45-я параллель», документальный роман о современном Кавказе (2017). Проза переведена на многие языки мира.

Лауреат международной литературной премии им. Януша Корчака (2006) сразу в двух номинациях за (военный рассказ и дневниковые записи). Финалист премии им. Андрея Сахарова «За журналистику как поступок» (2012) Лауреат международной литературной премии им. Эрнеста Хемингуэя (2017).