ВЫСОКИЙ КЛАСС

Перевод с английского Сергея Юрьенена

Я точно не знаю, где это было. Где-то к северо-востоку от Калифорнии.

Хемингуэй только что закончил свой роман, приехал из Европы или откуда-то ещё и был на ринге — с кем-то дрался. Там были журналисты, критики и писатели — вся эта братия, а также несколько молодых женщин, сидящих в креслах под рингом. Большинство не смотрело на Хэма. Они говорили друг с другом и смеялись.

Солнце стояло высоко. Было уже после полудня. Я наблюдал за Эрни. Партнёра своего он делал, как хотел. Играл с ним. Лупил его в охотку — снизу, сбоку... Потом отправил парня в нокаут. Люди стали смотреть. На счёт «восемь» противник Хэма поднялся. Хэм пошёл было к нему, но раздумал. Вытащил мундштук, засмеялся и махнул своему противнику. Слишком легко было убивать.

Эрни пошёл в свой угол, закинул голову, и кто-то плеснул воды ему в рот.

Я встал со своего сиденья и медленно пошёл по ступенькам между рядами. Взобрался на ринг и тронул Хемингуэя за бок.

— Мистер Хемингуэй?

— Да. В чём дело?

— Хотелось бы постучать о ваши перчатки.

— Боксёрский опыт есть?

— Нет.

— Тогда — иди, гуляй.

— Я пришёл, чтобы дать вам пинка под зад!

Эрни засмеялся, сказал малому в углу:

— Отведи парнишку… выбрать шорты и перчатки.

Малый спрыгнул с ринга, и я пошёл за ним вверх по проходу в раздевалку.

— Ты что, паренёк, — того? — спросил он.

— Не знаю. Не думаю.

— Вот. Померь эти шорты.

— О’кей.

— Э, нет… Слишком велики.

— Плевать, сойдут.

— Ладно, давай забинтую тебе руки.

— Не надо бинта.

— Не надо бинта?

— Не надо.

— А мундштук?

— Тоже не надо.

— Будешь драться в этих ботинках?

— Буду драться в этих ботинках.

Я зажёг сигару и вышел за ним следом. Я шёл по проходу, дымя сигарой.

Хемингуэй забрался на ринг, ему там надевали перчатки.

В моём углу никого не было. Наконец кто-то подошёл и натянул на меня перчатки.

Нас вызвали в центр ринга на инструктаж.

— Когда вы будете входить в клинч, — сказал судья, — я…

— Я в клинч входить не буду, — сказал я судье.

Последовали другие инструкции.

— О’кей! Теперь — по местам. Как только ударит гонг — выходим драться. И пусть победу одержит лучший. А ты б, — сказал он мне, — вынул бы сигару изо рта.

Когда колокол ударил, я вышел с сигарой во рту. Всосал как можно больше дыма и — дунул в лицо Эрнеста Хемингуэя! Толпа засмеялась.

Хэм двинулся. Ударил джебом, ударил хуком. Оба раза промахнулся. Я поворачивался быстро. Потанцевал немного, двинулся — бам! бам! бам! бам! бам! — пятёрку быстрых левых джебов Папе в нос. Посмотрел вниз — на девушку в первом ряду, очень симпатичную штучку… Вот тогда-то Хэм и привёл в действие свою правую, вбив сигару мне в рот. Она обожгла мне губы и щёку — и я выплюнул горячий пепел.

Я выплюнул окурок сигары и провёл хук в живот Эрни. Он ответил апперкотом правой и достал меня по уху левой. Нырнул под мою правую и, прижав к канатам, осыпал меня градом ударов. Крепкий удар правой пришёлся мне в подбородок — как раз когда ударил колокол. Я поднялся и пошёл в свой угол.

Подошёл малый с корзинкой.

— Мистер Хемингуэй хочет знать, желаете ли вы ещё один раунд? — спросил он.

— Передайте мистеру Хемингуэю, что ему повезло: дым попал мне в глаза. Ещё один раунд — и я закончу дело.

Малый с корзинкой отошёл, и я увидел, как Хемингуэй засмеялся.

Звякнул колокол, я сразу вышел. И пошёл работать ударами не очень сильными, но хорошо скомбинированными. Эрни стал отступать, промахиваясь. Впервые я увидел в его глазах сомнение. «Что за парнишка?» — думал он.

Я укоротил удары, начиная вкладывать в них силу. Каждый бил в цель — в голову или по корпусу, разнообразными сериями. Я боксировал, как Шугар Рэй, и бил, как Демпси.

Я прижал Хемингуэя к канатам. Он не мог упасть. Каждый раз, когда он начинал падать вперёд, я выпрямлял его очередным ударом. Это было — убийство, смерть после полудня.

Я сделал шаг назад — и мистер Эрнест Хемингуэй в полном отрубе упал лицом вперёд.

Зубами я развязал перчатки, стянул их и удалился с ринга.

Я пошёл в раздевалку — в раздевалку Хемингуэя, имею в виду, — и принял там душ. Выпил бутылку пива, зажёг сигару и сел на край массажного стола.

Внесли Эрни и положили его на соседний стол. Он был ещё в отключке.

Обнажённый, я сидел и созерцал, как они хлопочут над ним. В комнате были женщины, но я не обращал внимания.

Потом подошёл один малый.

— Кто вы? — спросил он. — Ваше имя?

— Генри Чайнаски.

— Никогда о вас не слышал, — сказал он.

— Ещё услышите, — сказал я.

Стали подходить другие. Эрни остался в одиночестве. Бедный Эрни...

Все столпились вокруг меня. Женщины — тоже. Я был довольно-таки истерзан… за исключением одного места.

Одна шлюха — высокого класса — разглядывала меня с головы до ног. Из приличного общества шлюха. Богатая, образованная, и всё такое. Приятное тело, приятное лицо, приятная одежда — и т. д.

— Чем ты занимаешься? — спросил кто-то.

— Трахаюсь и пью.

— Нет-нет, я имею в виду — по профессии.

— Посудомойщик.

— Посудомойщик?

— Ну.

— У тебя есть хобби?

— Не знаю, можно ли это так назвать. Я пишу.

— Ты — пишешь?

— Ну.

— Что?

— Рассказы. Довольно хорошие.

— Уже публиковался?

— Нет.

— Почему?

— Не предлагал.

— Где твои рассказы?

— А там. — Я показал на драный картонный чемоданчик.

— Слушай, я литературный критик из «Нью-Йорк Таймс». Не возражаешь, если я возьму домой почитать твои рассказы? Я тебе их верну.

— О’кей, парень. Только я не знаю, где я буду.

Шлюха из приличного общества сделала шаг вперёд:

— Он будет со мной.

Потом она сказала:

— Давай, Генри, одевайся. Ехать нам долго, но у нас будет, о чём поговорить.

Я оделся, и вот тогда Эрни пришёл в сознание:

— Что это… к чёртовой матери… было?

— Вы встретились с неплохим парнем, мистер Хемингуэй, — сказал ему кто-то.

Я кончил одеваться и подошёл к его столу.

— Папа, ты — парень что надо. Но нельзя всё время побеждать, — я потряс ему руку, — не то растеряешь все мозги…

Я ушёл с той шлюхой, и мы сели в открытую жёлтую машину длиной с полквартала.

Она вела на полной скорости, без выражения на лице, подрезая и визжа тормозами на поворотах. В этом был класс. Если она умеет любить так, как водит, ночь мне предстоит ещё та…

Дом был на вершине холма, отдельно стоящий. Дверь открыл дворецкий.

— Джордж, — сказала она ему, — этой ночью у тебя отгул. А ещё лучше — бери всю неделю.

Мы вошли. Там был здоровый парень, сидящий в кресле со стаканом в руке.

— Томми! — сказал она. — Исчезни!

Мы шли по дому.

— Кто был этот амбал? — спросил я.

— Томас Вулф, — сказала она. — Скучища…

Она взяла на кухне четверть «Бурбона» и два стакана. Потом сказала:

— Идём!

Я последовал за ней в спальню.

На следующее утро нас разбудил телефон. Меня. Она протянула мне аппарат, и я сел на постели с ней рядом.

— Мистер Чайнаски?

— Слушаю.

— Я прочёл ваши рассказы. Был так потрясён, что всю ночь не мог заснуть. Я говорю вам: вы — величайший из гениев десятилетия!

— Только десятилетия?

— А может быть, и века!

— Так-то лучше…

— Со мной редакторы журналов «Харперс» и «Атлантик». Вы не поверите, но каждый из них взял по пять рассказов!

— Верю, — сказал я.

Критик повесил трубку.

Я лёг. Мы с ней сделали это ещё раз.

ВОТ ЧТО ПОГУБИЛО ДИЛАНА ТОМАСА

Перевод с английского Сергея Юрьенена

Вот что погубило Дилана Томаса.

Я сажусь на самолёт со своей подругой, звукооператором и продюсером. Камера работает. Звукооператор прикрепил микрофоны к моей подруге и ко мне. Я на пути к Сан-Франциско, на вечер поэзии. Я — Генри Чайнаски, поэт. Я глубок, я прекрасен. Нет, муда это всё. Впрочем, ладно, так и быть: с моей мудой у меня всё прекрасно.

«Канал 15» хочет снять обо мне документалку. На мне чистая рубашка, и моя подруга полна жизни. Она прекрасна, ей слегка за тридцать. Она занимается скульптурой, она пишет, и в любви ей равной нет. Камера лезет мне в лицо. Я притворяюсь, что не замечаю. Пассажиры глазеют, стюардессы сияют, земля внизу украдена у индейцев, Том Микс уже умер, а мне подают роскошный завтрак.

Но я не могу не думать о годах, которые прошли в номерах на одного, когда единственные люди, которые навещали меня, были домохозяйки насчёт квартплаты или агенты ФБР. Я жил с мышами и крысами и с винищем, и моя кровь сползала по стенам этого мира, который я не мог понять и не пойму до сих пор. Я подыхал, чтобы не жить их жизнью; я забился в свою черепную коробку и там затаился. Когда я выходил наружу, это было — в бар, где я клянчил выпивку, бродил кругами, был избиваем в подворотнях хорошо откормленными обеспеченными мужчинами, тупыми и устроенными в жизни. Что ж, я выиграл несколько боёв, но только потому, что был со сдвигом. Годами у меня не было женщин; я жил на арахисовом масле, чёрством хлебе и варёной картошке. Я был — дурак, мудак, идиот. Хотел писать, но машинка всегда была в закладе. Я сдался и ушёл в запой.

Самолёт поднялся, камера включилась. Мы с подругой начали общаться. Прикатила выпивка. У меня есть моя поэзия и прекрасная женщина. Жизнь подняла свою голову. Но капканы, Чайнаски, следи за капканами. Ты боролся слишком долго, чтобы класть своё слово так, как тебе хотелось. Не допусти, чтобы вся эта маленькая лесть мира и кинокамера вывели тебя из равновесия. Помни, что сказал Джефферс — даже самых сильных из людей можно заманить в ловушку, как самого Бога, когда он раз сошёл на землю.

Ладно, ты не Бог, Чайнаски, расслабься и прими ещё стакан. Может, тебе следует сказать что-нибудь глубокое для звукооператора? Нет, пусть он потеет. Пусть все они попотеют. Ведь это их картина. Измерь взглядом облака. Ты летишь с руководящим составом из «Ай-Би-Эм», из «Тексако», из...

Летишь с врагом.

На эскалаторе из аэропорта человек спрашивает меня:

— Почему все эти камеры? Что происходит?

— Я поэт, — говорю я ему.

— Поэт? — спрашивает он. — А имя как?

— Гарсиа Лорка, — говорю.

Норт Бич — здесь по-другому. Они юные, и носят джинсы, и в ожидании стоят вокруг. А я уже старик. Где вся эта молодёжь была двадцать лет назад? Где был Джолтинг Джо? Ладно, тридцать лет тому назад я был в Сан-Франциско, но избегал тогда Норт Бич. Сейчас я шагаю сквозь него. Я вижу своё лицо на постерах повсюду. Осторожно, старина, отсос уже начался. Они хотят твоей крови.

Я и моя подруга прогуливаемся с Марионетти. Так оно и есть: мы с ней гуляем с Марионетти. Это приятно — быть с Марионетти, у него очень мягкие глаза, и девушки останавливают его на улицах и заговаривают с ним. Сейчас, я думаю, я мог бы бросить якорь в Сан-Франциско... но я себе на уме; от этого автомата, поднятого в руке на постерах, я лучше уж вернусь в Лос-Анджелес. Может быть, они поймали Бога, но Чайнаски нашёптывает дьявол.

Марионетти уходит, а на пути кафе битников. Я никогда не был в кафе битников. Вот — я в кафе битников. Моя подруга и я стараемся, как можем: чашка 60 центов. Большой момент. Но он этого не стоит. Ребятки сидят за своим кофе и ждут, что нечто сейчас произойдёт. Но это не произойдёт.

Мы переходим через улицу в итальянское кафе. Марионеттти возвращается с парнем из «Сан-Франциско Кроникл», который написал в своей колонке, что я лучший новеллист из тех, что появились после Хемингуэя. Я говорю ему, что он ошибается; я не знаю, кто лучший после Хемингуэя, но это не Генри Чайнаски. Я слишком легкомыслен. Не прилагаю необходимых усилий интеллекта. Я устал.

Приносят вино. Плохое вино. Мадам приносит суп, салат, тарелки с равиоли. Ещё одна бутылка скверного вина. Мы слишком уже сыты для основного блюда. Беседа расползается. Мы не пытаемся блистать. Может, не способны. Мы уходим.

Я иду за ними всеми на этот холм. Иду с моей прекрасной подругой.

Меня начинает тошнить. Плохое красное вино. Салат. Суп. Равиоли. Перед чтением меня всегда тошнит. Это хороший знак. Я на краю. Нож ворочается у меня в кишках, пока я взбираюсь на эту гору.

Они оставляют нас одних в комнате, оставляют несколько бутылок пива. Я просматриваю свои стихи. Я прихожу в ужас. Я иду к раковине, я иду в сортир, я укладываюсь на пол. Я созрел.

Самая большая толпа после Евтушенко... Я выхожу на сцену. Говна кусок. Чайнаски, кусок горячего говна. Позади холодильник, полный пива. Я открываю, достаю одну. Сажусь и начинаю читать. Они заплатили по два доллара с головы. Хорошие ребята, эти. Некоторые довольно враждебны с вида. Треть ненавидит, треть души не чает, ещё одна треть не знает, что это за чёрт. У меня есть стихи, которые усилят ненависть. Это хорошо — иметь перед собой враждебность, это освобождает голову.

— Пусть встанет Лаура Дэй! Пожалуйста, пусть встанет моя любовь!

Она встаёт, машет руками.

Я начинаю проявлять больше интереса к пиву, чем к поэзии. Между стихами я говорю, развешиваю банальности без души, разбрасываю мусор. Я — Хэмфри Богарт. Я — Хемингуэй. Кусок говна я.

— Стихи читай, Чайнаски! — кричат они.

Они правы, ты знаешь. Я пытаюсь держаться своей поэзии. Но немало времени провожу и у дверцы холодильника. Это облегчает труд, а мне уже заплачено. Как-то мне рассказали, что Джон Кейдж вышел на сцену, слопал яблоко и удалился, прихватив тысячу долларов. Я так думаю, что мне надо ещё пива.

Ладно, кончено. Они подходят. Автографы. Они приехали из Орегона, из Эл-Эй, из Вашингтона. Есть очень симпатичные девочки. Вот что погубило Дилана Томаса.

Обратно к себе, дуя пиво и разговаривая с Лаурой и Джо Крысяком. Внизу колотят в дверь: «Чайнаски! Чайнаски!» Джо спускается, чтобы их выгнать. Я — рок-звезда! В конце концов я иду вниз и впускаю некоторых. Я их знаю. Подыхающие с голоду поэты. Издатели журнальчиков. Входят и другие, которых я не знаю. Ну, будет, будет — закрывай дверь!

Мы пьём. Мы пьём. Мы пьём. Эл Массантик падает в ванной и разбивает башку себе в кровь. Очень тонкий он поэт, этот Эл. Ну, и все общаются. Просто обычная пивная пьянка.

Потом издатель одного маленького журнальчика начинает избивать одного педака. Этого я не люблю. Я пытаюсь их разнять. Разбивается окно. Я сталкиваю их со ступенек. Выталкиваю всех, кроме Лауры. Парти кончена. Впрочем, не совсем. Мы с Лаурой ещё присутствуем. Моя любовь и я ещё тут. Она не в настроении, я призван соответствовать. Всё из-за ничего, как всегда. Я говорю ей — пошла отсюда вон. Она идёт.

Через несколько часов включаюсь, а она стоит посреди комнаты. Я выскакиваю из кровати и набрасываюсь на неё с руганью. Она бросается на меня:

— Убью тебя, сукин сын!

Я пьян. Она на мне, мы на полу. Моё лицо в крови. Она прокусила мне руку. Я не хочу умирать! Будь проклята эта страсть! Я бегу на кухню и выливаю полбутылки йода на свою руку. Она выбрасывает из чемодана мои трусы и рубашки, берёт свой авиабилет. Она уезжает отсюда. Мы порываем отныне навсегда. Я ложусь в кровать и слышу, как стучат её каблучки — вниз по лестнице.

По пути обратно камера продолжает меня снимать. Эти парни из «Канала 15» намерены познать жизнь до конца. Камера фиксирует рану на моей руке.

— Джентльмены, — говорю я, — нет никакой возможности делать это с особью женского пола. Абсолютно никакой возможности.

Они кивают в знак согласия. Звукооператор кивает, оператор кивает, продюсер кивает. Некоторые из пассажиров кивают тоже.

Всю дорогу я крепко пью, смакуя, как говорится, своё безутешное горе. Ибо на что способен поэт без боли. Она ему нужна не меньше, чем пишущая машинка.

Естественно, я сразу иду в бар аэропорта. Как-нибудь я справлюсь со всем этим. Камера следует за мной. Ребята в баре оглядываются, поднимают свои стаканы и говорят, как невозможно делать это с особью женского пола.

Навар за поэзию — 400 долларов.

— Камера тут зачем? — спрашивает парень рядом со мной.

— Я — поэт, — говорю я.

— Поэт? — он спрашивает. — А звать-то как?

— Дилан Томас, — говорю.

Поднимаю стакан и опрокидываю одним глотком, устремляю взгляд перед собой. Я — на верном пути.

Эссе Павла Матвеева о Чарльзе Буковски

О переводчике

Сергей Юрьенен (р. 1948) — российский литератор (беллетрист, эссеист, переводчик) и радиожурналист. Учился на филологическом факультете МГУ (1967–1973). Член Союза писателей СССР (1977). В том же 1977 г., оказавшись во Франции, стал невозвращенцем. Жил в Париже, Мюнхене, Праге. В 1978–2004 гг. работал на американской радиостанции «Свобода» — сначала сотрудником парижского бюро, затем информационно-аналитического отдела, а с 1986 г. редактором отдела культурно-политического вещания Русской службы. Ныне живёт в США. Автор более 30 книг — романов, сборников рассказов и эссе. Произведения С. Юрьенена издавались в переводах на французский, немецкий, английский и другие языки.

Чарльз Буковски (1920–1994) — американский литератор (беллетрист, поэт, сценарист). Родился 16 августа 1920 года в Германии. Отец — американец немецкого происхождения, солдат оккупационной армии, мать — немка, швея. С 1923 года жил в США, преимущественно в Калифорнии. С юности пристрастился к алкоголю, который затем играл в жизни Буковски важнейшую роль, став причиной многочисленных проблем — от неполучения высшего образования и множества штрафов за управление автомобилем в нетрезвом виде до попадания в 35-летнем возрасте в морг городской больницы Лос-Анджелеса с диагнозом «смерть от желудочного кровотечения на почве хронического алкоголизма». С юности мечтал стать писателем; осуществлению этой мечты в течение длительного времени также препятствовала алкогольная зависимость.

В молодости вёл жизнь бродяги, постоянно перемещаясь из города в город и из штата в штат, нигде подолгу не задерживаясь и добывая средства на жизнь на самых низкооплачиваемых работах или полукриминальными способами. С конца 1950-х годов работал в Лос-Анджелесе в департаменте государственной почты США — сначала рядовым почтальоном, затем клерком на сортировке корреспонденции. В 1969 году уволился по собственному желанию, решив посвятить всё время писательству.

Публиковался как беллетрист с 1944 года, как поэт с 1955-го. Первая поэтическая книга — сборник стихов «Flower, Fist and Bestial Wail» («Цветок, кулак и бестиальный вопль») — была издана в 1960 году; первая прозаическая — сборник рассказов «Confessions of a Man Insane Enough to Live with Beasts» («Признания мужчины, достаточно безумного для того, чтобы жить с бестиями») — в 1965-м.

С 1967 года сотрудничал как колумнист с «подпольными» газетами — калифорнийскими «Open City» и «Berkeley Barb» и новоорлеанской «NOLA Express». Публикации Буковски в этих изданиях способствовали возникновению у него устойчивой репутации enfant terrible’я американской литературы; критики соревновались в навешивании на него уничижительных ярлыков вроде «абсолютный маргинал» и «литературный извращенец».

Автор не менее 50 прижизненных книг, в том числе шести романов, девяти сборников рассказов и более трёх десятков поэтических книг, многие из которых выходили мизерными тиражами и ныне являются букинистическими раритетами.

Некоторые сочинения Буковски были экранизированы. Наиболее известным фильмом является «Barfly» («Завсегдатай бара», 1987), снятый режиссёром Барбетом Шрёдером по оригинальному сценарию, написанному Буковски на основе эпизодов из собственной биографии.

Умер 9 марта 1994 года от лейкемии в Сан-Педро, городе-спутнике Лос-Анджелеса.