Минувшей осенью в Москве вышла из печати новая книга историка и литературоведа Павла Поляна. Называется — «Бабий Яр. Рефлексия». Что означает то, что она имеет непосредственное отношение к этому получившему всемирную трагическую известность топониму — названию киевского урочища, ставшего одним из наиболее известных символов Холокоста — еврейского и цыганского геноцида, осуществлявшегося нацистским режимом Третьего Рейха в годы Второй мировой войны на оккупированных его войсками территориях. Слово же «рефлексия», содержащееся в названии книги, является подсказкой для потенциального её читателя — о том, что содержится внутри, под её обложкой.

Внутри же книги собрано множество материалов, прямо или же опосредованно связанных с темой Бабьего Яра, получившей выражение в искусстве — в первую очередь, разумеется, в литературе, но также и во всех прочих сферах.

Фактически книга «Бабий Яр. Рефлексия» состоит из двух частей. Первая представляет собой поэтическую антологию о трагедии Бабьего Яра. Там собраны стихотворения, которые автору удалось найти за многие годы работы по составлению этого уникального собрания. Вторая содержит множество эссе о рецепции Бабьего Яра в искусстве — как в литературе, так и в музыке, живописи, кинематографе и телевидении, монументальной скульптуре и архитектуре.

Объём включённых составителем в книгу материалов поражает — не столько своим количеством, сколько концентрацией в нём тех человеческих чувств, которые должны быть присущи каждому психически вменяемому человеку, когда он размышляет над преступлениями такого характера и масштаба, каким в истории человеческой цивилизации XX века стали Колыма и Аушвиц, Катынь и Майданек, Куропаты и Собибор. Ну и, разумеется, Бабий Яр. В котором одни мерзавцы и подонки, называвшие себя национал-социалистами, убивали людей только за то, что те не соответствовали их бредовым расовым теориям о человеческой полноценности и неполноценности, а другие мерзавцы и негодяи, называвшие себя коммунистами, целенаправленно уничтожали улики преступной деятельности первых — чтобы у порабощённого ими народа не возникали «нежелательные ассоциации».

Наиболее сильное впечатление производит первый — поэтический — раздел книги Павла Поляна. В нём представлены стихотворения, написанные как советскими, так и эмигрантскими, и российскими, и украинскими поэтами. Наряду с получившими всемирную известность стихами — такими, как написанный в 1961 году «Бабий Яр» Евгения Евтушенко, — в антологию, составленную Поляном, включены произведения Бориса Слуцкого, Семёна Липкина, Льва Озерова, Наума Коржавина, Юрия Каплана и других поэтов, обращавшихся в своём творчестве к теме Бабьего Яра. Представлены в ней, разумеется, стихотворения и Александра Галича, и Бориса Чичибабина, и Евгения Долматовского, и Овсея Дриза, и множества других, менее известных поэтов. В числе этих последних встречаются и имена, известные разве что немногочисленным литературоведам, специализирующимся на изучении литературы Русского Зарубежья и той, которая во времена оные считалась достоянием советского Самиздата. В их числе — две поэтессы: Людмила Титова и Ольга Анстей. Обе киевлянки, обе пережившие период нацистской оккупации 1941–1943 годов, обе ставшие свидетельницами — хотя бы только косвенными — творимых нацистами преступлений. Послевоенные их судьбы были весьма отличны одна от другой: одна прожила всю оставшуюся жизнь в Советском Союзе и покинула этот мир уже после его распада, другую судьба забросила за Атлантический океан, в Соединённые Штаты Америки, где она прожила более тридцати лет. Там же, в США, оказался и тогдашний муж Ольги Анстей — Иван Матвеев, получивший в 1950–1980-е годы известность под именем Ивана Елагина, primus inter pares[1] среди поэтов Русского Зарубежья.

И Людмила Титова, и Ольга Анстей писали стихи о трагедии Бабьего Яра. Что называется, по горячим её следам — в Киеве в 1941–1942 годах. Соответственно, они были в числе самых первых поэтов и поэтесс, чьи произведения Павел Полян включил в составленную им поэтическую антологию. Стихов Ивана Елагина в этой антологии нет, поскольку Елагин непосредственно о Бабьем Яре ничего, насколько известно, не написал. Однако он написал несколько очень ярких стихотворений, проникнутых глубоким антивоенным, антимилитаристским гражданским пафосом, которые вполне достойны соседствовать с произведениями, касающимися темы Бабьего Яра.

Предлагаем вашему вниманию небольшие подборки стихотворений трёх названных поэтов.

Иван Елагин (1918-1987)

Ольга Анстей (1912-1985)

Людмила Титова (1921-1993)

А книга Павла Поляна «Бабий Яр. Рефлексия», вполне возможно, ещё имеется в продаже в книжных магазинах. Хотя у неё и совершенно мизерный тираж. Уж такие времена. Которые, как некогда писал один поэт, не выбирают.

Павел Матвеев

Взгляд из-под оккупации:

Люся Титова, Залик Елагин и Люша Анстей

Фрагмент из книги «Бабий Яр. Рефлексия»

Треугольник

Два самых ранних стихотворения о Бабьем Яре были написаны еще в 1941 году, и оба принадлежат двум поэтессам, пережившим немецкую оккупацию в Киеве. Обе — нееврейского происхождения (немка и русская), обе остались в городе под оккупацией и обе очень хорошо знали одного поэта — Залика Матвеева, он же будущий Иван Венедиктович Елагин (1918, Владивосток – 1987, Питтсбург). Настолько хорошо знали, что одна, Людмила Витальевна Титова (1921, Киев – 1993, там же), еще летом 1937 года была его невестой[2], а другая, Ольга Николаевна Штейнберг, более известная под псевдонимом Ольга Анстей (1912, Киев – 1985, Нью-Йорк), — в следующем году, 17 июня, стала его венчанной женой.

Во время Гражданской войны в России Венедикт Матвеев с женой и сыном перебрался из родного Владивостока в Харбин, но в 1923 году они переехали в СССР. Жили под Москвой, на даче в поселке Голицыно. В 1928 году за ресторанную драку отец получил три года ссылки в Саратов, мать же — фельдшер Серафима (Сима) Лесохина — попала в психиатрическую лечебницу в Ленинграде, откуда уже не вышла до конца жизни, а умерла она во время блокады.

Десятилетний сын, как ни крути, оказался беспризорным — и беспризорником. В 1932 году, отбыв ссылку, отец женился, и Залик перебрался вместе с ним к мачехе в Киев. Там он закончил школу, поступил в Киевский Второй медицинский, где проучился три года (и продолжил учение при немцах). Перед свадьбой крестился в церкви на Соломенке, а из своего тройного имени — Уотт-Зангвильд-Иоанн (каприз отца!) — оставил себе только одно: Иван[3].

Людмила, моложе Ивана на три года, — уже в силу возраста правоверная комсомолка, — не понимала ни трезвости, ни тем более критичности настроений Залика, из-за чего, собственно, их неокрепшим отношениям и пришел конец.

Родители Ольги Штейнберг (ее домашнее имя — Люша) принадлежали к старой киевской интеллигенции: отец, немец по национальности, — бывший мировой судья, мать, тоже Ольга Николаевна (в девичестве Орлова), — гимназическая учительница русской литературы[4]. Ольга же окончила техникум иностранных языков, владела, кроме немецкого, еще английским и французским.

Как и Залик, она писала стихи — под псевдонимом О. Анстей[5].

«Еще в 1932 году, когда в жизни Ольги Анстей и не маячил будущий Иван Елагин, несколько ее стихотворений попали через двоюродную сестру Андрея Белого — Веру Жукову к такому суровому критику, как Бенедикт Лившиц. Пересказ отзыва сохранился в письме Ольги Анстей в Москву, к подруге юности Белле Казначей:

“Бен (Лившиц. — П. П.) сказал, что я законченный зрелый поэт, уже сейчас на уровне Софьи Парнок. Что мне нечему учиться и что ему не к чему придраться, как ни искал. Удивлялся, как из меня выработался готовый поэт ‘в провинции, без поэтического руководства’. Что меня ждет поэтическая известность, благословил не печататься теперь, а писать для себя, для искусства, для будущего. Дал номер своего ленинградского телефона, чтобы я сейчас же по приезде (увы! когда?) позвонила ему: он поведет к Кузмину, к Ахматовой: против последней, однако, предостерегает: ‘она может заклевать молодое дарование’. Муленыш, я очень счастлива: это ведь первая похвала серьезного критика”»[6].

Осенью 1938 года[7] в Ленинград, к Ахматовой, за напутствием съездил Иван. Разговор их хоть и состоялся, но не задался: сознание Анны Андреевны было целиком занято судьбой Льва Гумилёва, арестованного в марте 1938-го и той же осенью приговоренного к 10 годам заключения. Мать предпринимала все возможные усилия для смягчения участи своего единственного сына. О том, чтобы вести разговоры о поэзии, тем более с неизвестными юношами из Киева, не могло быть и речи.

До конца дней Залик фигурировал в официальных документах как Иван Матвеев, а в литературных публикациях как Иван Елагин. Единственное исключение — самая первая публикация: авторизованный перевод стихотворения Максима Рыльского «Концерт», посвященного Павлу Тычине[8]. Рыльский то ли хотел послать, то ли послал стихи Матвеева Павлу Антокольскому. При этом он был не только ментором, но и спонсором Матвеева (в частности, платил за его обучение в институте), часто принимал Матвеевых у себя дома.

Ольги и Ивана ровесническая поэтическая компания, — а что может быть важнее такой компании в начале пути? — не была большой: Татьяна и Андрей Фесенко[9], Николай Марченко (будущий Моршен)[10], художник Сергей Бонгарт[11]. И хоть поэтический социум в довоенном Киеве был и невелик, но свидетельств о пересечении этой поэтической компании с другой — той, откуда вышли Яша Гальперин, Эма Коржавин и Марк Бердичевский, — так и не встретилось[12].

Оккупация

Во время немецкой оккупации Киева Иван и Ольга остались в городе, жили у нее — в комнате с ее родней по адресу: Большая Подвальная, 25 кв. 13. Каким бы ни было это решение — вынужденным или спонтанным, но для сына безвинно расстрелянного отца и арестованной мачехи[13] оно скорее было все же сознательным: «Судьба России решена. Гной вытек, но и сосуд разбит»[14], — говорил он Людмиле Титовой, своей экс-невесте, с которой дружески встречался и во время оккупации.

Но оккупанты были ему еще более отвратительны и ненавистны — низость падения немецкого гуманизма он явно недооценил. Хрупкой, но защитой лично ему послужили переезд в комнату Ольги, а также его и ее фамилии («Матвеев» и «Штейнберг»), как и их «пятые пункты» в советских паспортах: «русский» и «немка». Залик возобновил учебу в медицинском (что защищало от угона) и работал на «скорой помощи». Ольга же служила у немцев переводчиком (в аграрном отделе комендатуры) и, как фольксдойче, имела ряд существенных привилегий.

Что касается Людмилы, то она тоже спасалась от угона и тоже по студенческой линии — училась в консерватории. Но вела дневник (большая его часть пропала) и писала язвительные стихи, например, такие:

«Deutsche, Deutsche uber alles»,

Вы б отсюда убирались!..

Эмиграция

Приближалась Красная армия, но проверять на себе еще и советский гуманизм Ивану-да-Ольге не захотелось: одних только Ивановых репрессированных родителей или Ольгиных привилегий для фольксдойче было бы довольно для мести и репрессий.

В сентябре 1943 года Иван, беременная на девятом месяце[15] Ольга и ее мать вместе покинули Киев и эвакуировались в Рейх; распространенная версия об «остарбайтерском угоне» Ольги совершенно легендарна. Сначала — и, возможно, через Алленштайн (Ольштын) — они прибыли в Литцманштадт (Лодзь) в Вартегау. Место это, кстати, не случайное: здесь квартировало EWZ — Einwanderungszentralstelle[16], имперское ведомство, в чью компетенцию входили вопросы иммиграции и натурализации фольксдойче. Далее путь их пролег в Прагу, оттуда в Берлин, а в 1945 году — в Вольфсбург (где Иван работал на стройке в итальянской фирме и выдавал себя за итальянца Сангвильда Матьивизо — sic![17]) и уже оттуда в Мюнхен.

Аффилиация с Рейхом была тупиком, единственный выход из которого виделся в новой эмиграции — за океан. Матвеев и Штейнберги перешли в американскую зону оккупации и, зарегистрировавшись в «Архипелаге ДиПи[18]», остались на Западе. Начиная с 1 апреля 1946 года, они осели в лагере для русских ДиПи в Шляйзхайме (Фельдмохинге) на окраине Мюнхена. Регистрируясь, он именует себя уже Иваном Матвееевым, в качестве довоенного местожительства указывает Прагу, а в качестве цели эмиграции — Австралию (у Ольги цель та же, но и Аргентина вариант).

Осев в Шляйзхайме, Ольга начала печататься в эмигрантских изданиях («Грани», «Возрождение» и др.), в Мюнхене в 1949 году вышел ее первый поэтический сборник — «Дверь в стене». Иван издал за годы, проведенные в беженском лагере, три поэтические книги: «По дороге оттуда» (1947), «Ты, мое столетие!» (1948) и «Портрет мадмуазель Таржи» (1949); последняя представляла собой ироническую пьесу в стихах «из французской жизни». Не подлежит сомнению знакомство Ольги с Натой Тарасовой, адресатом стихов убитого Сени Звоницкого[19].

4 мая 1950 года в Бремерхафене Иван и Ольга Матвеевы вместе с пятилетней дочерью Еленой[20] сели на корабль «Генерал Ч. К. Балу», доставивший их 14 мая в Нью-Йорк[21].

В Америке Ольга и Иван почти сразу же — уже в 1951 году — развелись. Ольгу взяли на работу в ООН: сперва секретарем, затем переводчицей с английского и французского языков в Отделе русских письменных переводов. В 1954 году она вышла замуж за литературоведа Бориса Филиппова (Филистинского; 1905–1991) и переехала к нему в Вашингтон, но вскоре разочаровалась в нем (а может, и ужаснулась[22]) и вернулась в Нью-Йорк[23]. Став постоянным автором «Нового журнала», она публиковала там свои произведения на протяжении 35 лет.

Когда 21 августа 1956 года Иван Елагин (не Матвеев!) получал американское гражданство, проживал он в Бруклине.

Но, судя по «Беженской поэме» (1983?), можно предположить, что не обошлось тут и без «берёзовской болезни»[24]:

…Чтоб избегнуть жребия

Этого проклятого, —

Вру, что жил я в Сербии

До тридцать девятого.

В эти дни преступные

Дышит всё подделкою —

И подделкой крупною,

И подделкой мелкою…

Девушка учтивая,

Перышком поскрипывай

И печать фальшивую

Ставь на справке липовой![25]

Однако и в картотеке Международной организации помощи перемещенным лицам, и в сведениях иммиграционной службы США указаны как советское гражданство Матвеевых, так и немецкая национальность Ольги. Так что с точки зрения безопасного «легендирования» эмиграции проживание до 1939 года в Сербии, в которой осело множество эмигрантов первой волны, советского гражданства де-юре не перешибало, то есть ничего не давало.

В 1965 году Ольга посетила родной Киев — сей «многохолмный Сион», любовь к которому пронесла через всю жизнь. Ее второй и последний прижизненный сборник — «На юру» — вышел в 1976 году в Питтсбурге. Уже после ее смерти, в 2000 году, в Киеве увидело свет собрание ее сочинений[26].

Иван Елагин, как и О. Анстей, по праву считаются одними из наиболее значительных поэтов «второй волны» русской эмиграции.

Кирилловские яры

В первой книге Ольги Анстей «Дверь в стене» (34 стихотворения 1930–1948 гг.) есть стихотворение «Кирилловские яры» (на стр. 32–34). Автор даже придумала для него специальную 10-строчную строфу.

Написанное еще в декабре 1941 года, оно пропитано инфернально-топографической символикой Бабьего Яра.

Образ Голгофы в поэме служит попытке наложения современной еврейской трагедии на кульминацию иной трагедии — христианской[27]:

…Чаша последняя. Те же места,

Где ликовала дремотно природа —

Странному и роковому народу

Стали Голгофой, подножьем креста.

Слушайте! Их поставили в строй,

В кучках пожитки сложили на плитах,

Полузадохшихся, полудобитых

Полузаваливали землей...

Видите этих старух в платках,

Старцев, как Авраам, величавых,

И вифлеемских младенцев курчавых

У матерей на руках?

Я не найду для этого слов:

Видите — вот на дороге посуда,

Продранный талес, обрывки Талмуда,

Клочья размытых дождем паспортов!

Черный — лобный — запекшийся крест!

Страшное место из страшных мест!

Возникает вопрос: почему, собственно, стихотворение о Бабьем Яре названо Ольгой Анстей не «Бабий Яр», а «Кирилловские яры»? Тем более что такого топонима — такого оврага — на карте Киева не было?

Полагаю, это не случайность. И не отклик на одну из составляющих целокупной трагедии Бабьего Яра — убийство примерно 800 пациентов Павловской психоневрологической больницы[28], хоть переводчица Штейнберг или медбрат Матвеев могли и слышать об этом. Больница же находилась прямо у Бабьего Яра, на территории бывшего Кирилловского монастыря, главным храмом которого был древний Кирилловский (правильнее — Кирилло-Афанасьевский) собор XII века. И название, отсылающее к древнему православному храму, это часть той же попытки взглянуть на Бабий Яр с близкого, но иного ракурса, — сквозь призму христианства. Ольга Анстей была глубоко религиозным человеком, и это сполна отражалось в ее поэзии — непроходимой для советской печати, о чем ей не раз говорил Максим Рыльский, высоко ценивший ее стихи как читатель.

Тем удивительнее, что ее стихи — весь процититированный выше фрагмент, но без последних двух строк, за подписью «Ольга Анстей», — попали в «Справку о жизни молодежи и комсомольцев Ленинского района г. Киева во время немецко-фашистской оккупации», в начале 1944 года подготовленную секретарем Ленинского райкома ЛКСМУ Макаренко для Киевского обкома ЛКСМУ, в том числе о массовых казнях в Бабьем Яре. В эту же справку — не поверите! — попали и стихи Ивана Матвеева (будущего Елагина):

В небо крыши упираются торчком,

В небе месяц пробирается бочком,

На столбе не зажигают огонька,

Три повешенных скучают паренька.

Всю неделю куролесил снегопад,

Очень страшно видеть мертвый взгляд.

Не рядить бы этот город — мировать.

Отпевать бы этот город, отпевать[29].

Это стихотворение — без даты и под названием «Камаринская» — вошло в первую елагинскую книгу «По дороге оттуда»[30]. Похоже на то, что Макаренко общался с Матвеевым и Штейнберг во время оккупации, но потерял их и не знал, что они ушли с отступающими немцами. Кстати, среди жертв еврейского этноцида Макаренко называет и «Гальперина»[31], но весомых оснований для предположения, что тут имеется в виду именно поэт «Яков Галич», у нас нет.

Бабий Яр на дому

…Война застала Людмилу Титову далеко от дома — в Москве, куда она отправилась поступать в Литинститут. Вместо того чтобы сразу же вернуться в Киев, она все цеплялась за столицу, все гуляла и все изучала ее. А когда собралась и добралась — было уже поздно: мама и отчим, доцент Киевского университета, эвакуировались в Саратов, а их открытка с просьбой ехать прямо туда разминулась с ней. Командир авиадивизии, знакомый родителей, обещал увезти ее на своем самолете, но, видимо, не смог.

Никто не верил слухам о беде,

Всю ночь кошмарил город, и в кошмаре

Рождался новый, трудный-трудный день

И задыхался в копоти и гари.

Над городом стояла тишина,

Стеной стояли серые солдаты,

И чья-то участь в этот день проклятый

Была бесповоротно решена.

Впечатления Людмилы Титовой о Бабьем Яре в этот кошмарный и бессудный день — 29 сентября — были самые непосредственные. Ведь она там — была!..

Мадам Лурье, 80-летняя соседка по коммуналке[32], попросила поднести ее чемодан и проводить… в Палестину! Они долго шли по указанному маршруту, во все более и более густой толпе. Но как только старуха поняла, что это за выстрелы слышны впереди, она остановилась, отобрала у Люды чемодан и прогнала назад. Но та зашла уже достаточно далеко, и немцы ни за что не хотели ее выпускать, сколько она ни показывала им свой паспорт с графой «русская». Жизнь ей спас украинский полицейский, переводчик, восхитившийся, по-видимому, ее молодостью и красотой.

Они, как дети Гамельна, ушли,

Ушли под землю, канули, как в воду,

Исчезли навсегда в глухой дали

С глухим и страшным сорок первым годом.

Глазами обречёнными глядят,

Убогие котомки за плечами...

И длится это шествие в молчаньи

Под лающие окрики солдат.

Дома же ее ждал второй за день Бабий Яр — домашний:

«Она пришла домой, двери комнаты мадам Лурье были распахнуты — соседи торопливо растаскивали барахло. “Что вы делаете?! — закричала Люда. — Когда она вернется, вам стыдно будет!” — “Она не вернется”, — криво усмехнувшись, сказала одна из соседок. Глаза их встретились, и Люде стало не по себе. Она прошла в свою комнату, закрылась изнутри, опустила шторы. Она не желала ничего больше видеть, ей просто не хотелось жить. Так она провела четыре дня»[33].

Формой Людиного выживания в оккупации стала консерватория, в которую она — с ее недурным голосом — была принята на вокал. Как студентка, она избежала угона, дождалась освобождения, а освободившись, закрылась сама, затаилась. Она много писала — и почти все уничтожала, а если и оставляла что-то, то не показывала почти никому. А если и показывала, то категорически отказывался предлагать к публикации. Подборка в киевской, 1991 года, антологии «Бабий Яр» стала ее первой поэтической публикацией за всю жизнь, ее воспоминания и другие стихи вышли уже после ее смерти.

Стихи, написанные в 1941–1943 годах, она и сама воспринимала как цикл, назвав его для ясности: «В плену». Есть в нем и стихи о Бабьем Яре, причем и для нее Бабий Яр не сводился к еврейскому горю ad hoc:

…Покуда баварцы, покуда саксонцы,

Стреляя по окнам, врывались в квартиры.

Стучали прикладами в двери и стены,

Ломились в театры, дома и музеи,

Смеялись, как лошади, и неизменно

Горланили хором невлад «Лорелею»...

Ее утащили у Генриха Гейне,

Как брали хорошую вещь у еврея,

Ее утащили у синего Рейна,

И пели, от водки и крови зверея.

Ведь это еще и смерть европейской культуры, самоубийство и погребение Германии как — некогда — «культурной» нации.

Отмолчавшийся Залик

…Залик же, Иван Елагин, умер в 1987 году, двумя годами позже Ольги Анстей и на шесть лет раньше Людмилы Титовой. Галахический еврей, он — единственный из троих — так и не отозвался ни на какой Бабий Яр.

Хотя, возможно, это как раз об этом — о гнете недосказанного (или и вовсе не сказанного?) — в этих вот поздних и горьких стихах:

…Я был поэтом, я устал и умер,

А осень шла, шурша парчой тугой,

И потонул в ее багряном шуме

Сигнал трубы, пропевший мне отбой.

…Теперь я в странной сумрачной державе,

И нет конца моим тревожным снам,

И тяжко недосказанное давит

И не дает покоя даже там.

[1] Первого среди равных (лат.).

[2] О ней и об ее отношениях с Заликом мы не знаем почти ничего сверх того, что она рассказала сама. Сборники ее стихов и воспоминаний увидели свет уже после ее смерти: Титова Л. Я хотела совсем иначе / Сост. и вступ. ст. Р. Заславского. Киев: ВИПОЛ, 1995; Титова Л. Мне казалось, мы будем жить на свете вечно... (Из воспоминаний об Иване Елагине): стихи / Л. В. Титова; сост. и коммент. Р. Заславский. Киев: Созвучие, 1995. См. также ее прозу: Титова Л. Хáна // Радуга (Киев). 2006. № 2. С. 117–130. А также о ней самой: Туманова М. «Он, мой единственный ценитель…». Людмила Титова и Риталий Заславский. Послесловие // Радуга. 2005. № 11–12. С. 154–163.

[3] Тем не менее в своей регистрационной карточке он указал не Ивана, а Зангвильда. Можно было бы подумать, что из-за древнегерманской звучности. Но почему тогда не только себя, но и жену он записал в той же карточке «Матвееевой О. Н.»?

[4] См. о ней: Глаголева-Пальян М. А. Воспоминания об Александре Александровиче Глаголеве // Егупец (Киев). 2001. № 8. С. 311–338. В сети: https://web.archive.org/web/20181028230136/http:/yakov.works/history/20/1930/glagoleva.htm

[5] С ударением на первом слоге. Происхождение псевдонима осталось непроясненным.

[6] Цит. по: Витковский Е. Состоявшийся эмигрант // Елагин И. Собрание сочинений в двух томах. М.: Согласие, 1998. Т. 1. С. 14. Курсив автора письма.

[7] Биографы Елагина, указывая на связи с арестом сына Ахматовой, называют другие — едва ли мыслимые — даты: конец августа 1939 г. или даже 1940 г. Елагин посвятил этой встрече стихотворение «Я никогда не верил…» (1939), упомянуто о ней и в его поэме «Память» (1979).

[8] См.: Советская Украина. 1941. 28 января.

[9] Татьяна Павловна Фесенко (урожд. Святенко; 1915, Киев —1995, Вашингтон) — русская писательница, поэтесса и библиограф. Вместе с мужем, Андреем Владимировичем Фесенко, покинула Киев накануне его освобождения Красной армией. В эмиграции написала учебник английского языка для перемещенных лиц украинского происхождения (1946?), а также в соавторстве с мужем филологическое исследование «Русский язык при Советах» (1955).

[10] Николай Николаевич Марченко (в эмиграции — Моршен; 1917–2001), в 1935–1941 гг. учился на физическом факультете Киевского государственного университета. 11 июля 1941 г. был арестован НКВД и обвинен по ст. 54-10, ч. 2 (Київ у днi нацистської навали. За документами радянських спецслужб. Київ – Львов, 2003. С. 124). Во время нацистской оккупации в 1941–1943 гг. оставался в Киеве, осенью 1943 г. вместе с отцом, писателем Н. Марченко (псевдоним — Нароков), эвакуировался в Рейх. С мая 1945 г. в британской оккупационной зоне Германии, в лагере для перемещенных лиц «Zoo Camp» (Гамбург). В 1950 г. переехал в США, поселился в Монтерей (Калифорния), где вплоть до 1977 г. преподавал русский язык в Военном институте иностранных языков.

[11] Сергей Романович Бонгарт (Бонгард) (1918, Киев – 1985, Санта Моника, США) — художник и поэт Русского Зарубежья, один из крупнейших художников русской эмиграции.

[12] См. о них: Полян П. Бабий Яр. Рефлексия. М.: Зебра Е, 2022. С. 278–302.

[13] Венедикт Матвеев (1896–1937, расстрелян) был арестован в Киеве 12 июня 1937 года. Обвинен в шпионаже в пользу Японии. Приговорен к расстрелу. Казнен 16 октября 1937 года. Его вдова — Клавдия Матвеева была арестована 31 октября 1937 года как жена «врага народа». Дальнейшая ее судьба не установлена.

[14] Цит. по: Титова Л. Мне казалось, мы будем жить вечно... (Из воспоминаний об Иване Елагине) // Грани (Москва). 1996. № 179. С. 157.

[15] Дочь, Инна, родилась 8 октября 1943 г. Прожила она всего три месяца, умерла 11 января 1944 г. в Алленштайне (Ольштыне).

[16] Центральное Бюро по иммиграции (нем.). Организационно — в подчинении СД и в составе Главного управления имперской безопасности.

[17] См.: Петров И. К ранней биографии Ивана Елагина // www.labas.livejournal.com/1241365.html?noscroll&utm_medium=endless_scroll#comments.

[18] От англ. аббревиатуры DP — Displaced persons, перемещенные лица.

[19] См. об этом: Полян П. Стихи в тетрадке: история одной влюбленности // Полян П. Гулкое эхо. Киев: Изд-во Мемориального центра Холокоста «Бабий Яр»; ИД «Дмитрий Бураго», 2021. С.75–84.

[20] Елена (Лиля) Матвеева — поэтесса Русского Зарубежья. Младшая дочь Ивана и Ольги Матвеевых. Родилась 8 февраля 1945 года в Берлине. Живет в США, в штате Монтана.

[21] В документах указан следующий адрес в штате Нью-Йорк, где их ждал неуказанный поручитель: Conley Ave, Port Chester, NY.

[22] Во время Второй мировой войны Б. Филистинский, находясь сначала в Великом Новгороде, а затем во Пскове, сотрудничал с нацистской оккупационной администрацией — в частности, служил переводчиком в русском отделе гестапо.

[23] Официально их брак был расторгнут только в 1965 г.

[24] Умышленное искажение данных о себе и о своем прошлом в годы войны при подаче заявления на иммиграцию в США. Получило название «в честь» поэта Родиона Берёзова (Акульшина; 1896–1988), скрывшего свой коллаборационизм и въехавшего на этом фальсификате в США, где он со временем раскаялся и признался в подлоге, после чего был по суду, с учетом всех привходящих обстоятельств, оставлен в стране.

[25] Елагин И. Беженская поэма // Елагин И. Тяжелые звезды: Избранные стихотворения. Tenafly, NJ: Hermitage, 1986. С. 342–343.

[26] См.: Анстей О. Собрание стихотворений. Киев: Радуга, 2000.

[27] О христианской образности в этом стихотворении см. также: Баруткина М. О. Мотив Моления о Чаше в русской поэзии периода Великой отечественной войны // Уральский филологический вестник (Екатеринбург). 2018. № 5. C. 82–90.

[28] Малую часть из них — евреев — расстреляли первыми в октябре 1941 г., а остальных — в несколько присестов — умертвили в душегубках в 1942 г.

[29] РГАСПИ. Ф. М-1. Оп. 53. Д. 294. Л. 70–71. См. в сети: https://victims.rusarchives.ru/cpravka-o-zhizni-molodezhi-i-komsomolcev-leninskogo-rayona-g-kieva-vo-vremyanemecko-fashistskoy.

[30] См.: Елагин И. По дороге оттуда: Стихи. Мюнхен, [1947]. С. 41. Пунктуация и строка 6-я в книге иная: «Что-то снег-то нынче весел невпопад!».

[31] Ср.: «Пройдет время, и будут опубликованы списки погибших. Запишем же пока, что имена комсомолки Елены Беловой, только 27 сентября родившей, а 29 сентября уже убитой вместе с ребенком, которому не было и трех дней от роду, запишем имена Розы Шнайдер с 3-хлетним ребенком, Дины Дёровой на 9 месяце беременности, Любы Гончаровой, 3-х сестер Липаковских, Гальперина» (См. о них в: Полян П. Бабий Яр. Рефлексия. С. 311).

[32] Титовы жили по адресу: Крещатикский переулок, 13. Вполне возможно, что мадам Лурье — это тетка Ильи Эренбурга.

[33] Заславский Р. «Была я неробкой, веселой и гибкой, как стебель…» // Пятнадцать поэтов — пятнадцать судеб / Сост. Р. Заславский. Киев: Радуга, 2002. С. 110–115.

Павел Полян (р. 1952) — российский историк, географ, литературовед и литератор (поэт — под псевдонимом Павел Нерлер). Доктор географических наук, ведущий научный сотрудник Института географии Российской Академии наук (РАН). Председатель Мандельштамовского общества и директор Мандельштамовского центра НИУ Высшей школы экономики (ВШЭ). Автор и/или редактор-составитель множества книг по истории, географии и литературоведению, в том числе посвящённый исследованию истории нацистского геноцида советских евреев и антифашистов в киевском урочище Бабий Яр во время Второй мировой войны 1939–1945 годов. Член Ассоциации «Свободное слово» и ПЭН-Москва, член Союза писателей Москвы.