Воспоминания об Инне Лиснянской

Без меня спокойная картина
В зеркале, но лишь возникну я —
В нем тревожно, взвинченно, пружинно,
Будто человек и есть пучина
Между дном и небом бытия.
И. Лиснянская (2001)

Начало 80-х годов прошлого века. Лето. Мы с подругой Ксаной (Ксения Яковлевна Старосельская (1937-2017) приехали на станцию Переделкино — погулять и встретиться с нашей общей знакомой, поэтом Инной Львовной Лиснянской. Мы — польские переводчицы, только Ксана уже известный переводчик польской литературы, а я — начинающий. Мы любили Польшу. Там жили наши друзья. Затаив дыхание, следили мы за политическими и социальными изменениями в стране после военного положения и легализации профсоюза «Солидарность», о чем мы с Ксаной с удовольствием рассказывали своим друзьям и знакомым. Инну Львовну Польша тоже очень интересовала. Но меня в тот день больше всего интересовала сама Инна Лиснянская и ее стихи.
— Ну, что нового в Польше, скорее рассказывайте, — почти сразу спросила она.

Я познакомилась с Инной Львовной в 1979 году, на пике скандала с альманахом «Метрополь» и выходом в знак протеста из Союза писателей СССР Василия Аксёнова, Семена Липкина и Инны Лиснянской. О Семёне Израилевиче Липкине я много слышала от Ксаниной мамы, Зинаиды Борисовны Старосельской, и дяди, Александра Петровича Мацкина, живших по соседству с Семеном Израилевичем и Инной Львовной у метро «Аэропорт» в одном из писательских домов, где я часто бывала. Семен Израилевич и Александр Петрович приятельствовали. В то время я прочитала калмыцкий эпос «Джангар» в классическом переводе Семена Липкина, готовясь сопровождать польского писателя Яна Джежджона (Jan Drzeżdżon, 1938 – 1992) в Калмыкию. Он переводил калмыцких поэтов на польский язык с русских переводов Липкина. Больше всего я узнала о Липкине в Калмыкии; его там любили, чтили и даже издавали его стихи, которые не печатали в центральных издательствах. Несмотря на давление Москвы и требование дать подстрочник, чтобы по нему «талантливые современные русские поэты» заново перевели «Джангар» вместо «архаичного перевода Липкина», калмыки встали горой на защиту Семена Израилевича. Они, кажется, впервые ослушались «старшего брата».
Этому мы с Яном Джежджоном были свидетелями. По возвращении в Москву нам очень хотелось рассказать Семену Израилевичу о лояльности к нему не только калмыцкого народа, но и республиканского Союза писателей. Я позвонила Липкиным в первый же день; трубку сняла Инна Львовна. Я была так по-дурацки горда нашей миссией, зная в какой изоляции они жили в последнее время, что почти радостно протараторила, с чем мы приехали и почему хотим обязательно повидать Семена Израилевича и все ему рассказать. На другом конце провода повисло тяжелое молчание, и мрачным тоном Инна Львовна сказала: «Семён Израилевич нездоров и не сможет вас принять». Я онемела: как же так, такая хорошая новость! И тут же кинулась звонить Ксане. Эта история уже вышла за рамки моих служебных обязанностей, и вдобавок что-то в голосе Инны Львовны мне показалось…немного искусственным. Я все это Ксане рассказала, она сразу позвонила Липкиным и потом мне. «Звони Инне, она решила, что это какая-то провокация: поляк, радостная переводчица, рассказывающая по телефону о неповиновении Москве и так далее....». Сгорая от стыда, я позвонила ещё раз, извинилась за свою глупость и сразу получила для нас с Яном приглашение на чай.
Вечер был посвящён калмыцкой поэзии, Давиду Кугультинову, которого Ян уже переводил на польский язык, а Семён Израилевич был с ним близко знаком. Мы, конечно же, говорили о сталинской депортации калмыков на север Красноярского края, откуда после реабилитации вернулось немногим более половины калмыцкого народа. Мы с Инной Львовной сидели рядом, почти обнявшись, и слушали. Тут я не удержалась и вставила, что Семен Израилевич лично знал Мандельштама, Цветаеву, Пастернака и Ахматову, как и многих других выдающихся русских поэтов, и что сама Инна Львовна — замечательный поэт. Ян все время оборачивался ко мне, как бы ища подтверждения тому, что эта встреча была наяву. Я утвердительно кивала в ответ.
Не помню, чтобы мы ещё раз виделись с Инной Львовной до нашей прогулки в Переделкино, но она меня вспомнила, и мы даже посмеялись над тем, как я их тогда напугала.

«Живешь у памяти во власти:
На родине Авеста
Поспешный шёпот страсти
замедленные жесты».
И. Лиснянская

Я с самого детства была очень увлекающейся барышней. Читала запоем, но лет до 13-14 читала только прозу. Стихи я по секрету писала сама и прятала от родителей в тайник под лестницей в подъезде, вместе с шапкой, которую не хотела носить. Настоящая любовь к стихам проснулась, когда я узнала поэтов Серебряного века. В каждого нового поэта, современника или нет, независимо от пола, чьи стихи мне понравились, я влюблялась, искала в библиотеках и переписывала. К этому времени я страстно, по-цветаевски любила ее саму, как она любила Ростана. У меня на прикроватной тумбочке стояла фотография молодой Марины с челкой в клетчатой блузе. Я читала все её стихи, прозу, письма и воспоминания о ней. Все знали об этой моей страсти; я несла Маринино слово, как евангелист, читала ее стихи везде и всем, кто готов был слушать. Мои друзья были уверены, что я назвала дочь в её честь. Из-за Марины и в отличие от Марины я не полюбила Анну Ахматову. А Инна Львовна мне напомнила Марину Ивановну.

И вот мы сидим на переделкинском бревне, Инна Львовна нам рассказывает о двух великих поэтах: Марине Цветаевой и Анне Ахматовой, а мне кажется, что она отдаёт предпочтение Анне Андреевне. Я пытаюсь возразить, но Инна Львовна читает потрясающие стихи Ахматовой, и я теряюсь… Несколько лет спустя, в 1995 г. в России было опубликовано стиховедческое эссе Инны Лиснянской «Шкатулка с тройным дном (Книга об Ахматовой, Цветаевой и русской поэзии ХХ века)», но я этого знать не могла. Уже восемь лет как я жила за океаном, запретив себе на долгие годы читать и писать по-русски; так было нужно, чтобы выжить. Русские стихи, даже любимых поэтов, я не стала читать, когда уже сняла с себя обет читать только на языке новой жизни. А эту работу, как и многие другие замечательные стихи Инны Львовны, опубликованные после моего отъезда, я разыскала совсем недавно, пытаясь вспомнить, что она нам рассказывала в тот летний день. Возможно, она тогда ещё не знала, какую форму приобретут ее литературоведческие исследования.
Но годы шли и по-своему распоряжались моей судьбой, и я пытаюсь рассказать, как моя встреча с Инной Львовной отпечаталась в памяти и душе, хоть и прошла по касательной к траектории моей будущей жизни. Я была очень благодарным ценителем ее каждого слова. Жаль, не пришлось ей это сказать...
Возвращаюсь к тому летнему дню и вижу, правда, ясно вижу уже ушедших: мою любимую Ксану и Инну Львовну, но не слышу, что та говорит об Ахматовой, но себя слышу — я, как глухарь на току: Цветаева, Цветаева... А Инна Львовна:
— Ну что вы, дорогая, я Цветаеву люблю.
Эти слова я и запомнила, как завершение той нашей встречи.

«Лишь звука вещество
Не ведает позора.
Стихи из ничего
Растут, а не из сора».
И. Лиснянская

С тех пор я стала немного опекать Семена Израилевича и Инну Львовну. Они действительно боялись какой-нибудь провокации. История с «Метрополем» отошла в прошлое, Аксёнов уехал в Америку, их не печатали в СССР, зато стали печатать на Западе, а это грозило куда большими неприятностями, чем отлучение от российских журналов и издательств. Они боялись одни выходить вечером из дома, а у меня была машина и я могла их иногда куда-нибудь отвезти. Я жила «в безнадежном отказе», мне год от года отказывали в выездной визе. Страдала я, страдала моя дочь — очень домашнее существо. Она жила бедной студенткой в Израиле, и Инна Львовна очень мне сочувствовала. Я много переводила, и однажды, когда Ксана была в отъезде, пришла навестить её «стариков». Мы сидели, как обычно, на кухне, я курила (мне это разрешалось и было знаком особого расположения), а Александр Петрович, только что прочитавший мой перевод остросатирического рассказа Януша Гловацкого, меня хвалил, поощрял писать; я, как гимназистка, зарделась от гордости за похвалу такого литератора как Александр Петрович. Тут зазвонил телефон, Зинаида Борисовна ответила и сказала: «Звонят Липкины, они у кого-то в доме и хотят зайти. Мы все трое, конечно, были им рады. Чай пили вместе, я блаженствовала, слушая разговор двух блестящих интеллектуалов; мы, женщины, разговаривали о том о сем, и тут Инна Львовна заметила оставшуюся лежать на столе стопку печатных листков с моей фамилией наверху. Проследивший за её взглядом Александр Петрович, сказал: «Это Рэночка перевела очень смешной рассказ Януша Гловацкого».
— Можно мне посмотреть? — спросила Инна Львовна. Я перепугалась: а вдруг не понравится! Но сказала: «Конечно!».
Инна Львовна забрала листки и ушла в комнату, мужчины перешли в кабинет Александра Петровича. Я, внутренне сжавшись, сидела в ожидании приговора.
— Что вы так нервничаете, Рэночка! — сказала Зинаида Борисовна. — Инна Львовна хоть и суровый критик, но вам симпатизирует, и потом ведь Александр Петрович одобрил, а он зря хвалить не будет. — В этом доме все ко всем обращались на Вы, и ко мне тоже.
— Очень хороший рассказ, идите сюда, — позвала меня Инна Львовна. — Хотите, я вам предложу пару выражений? Смешнее будет.
— Инна Львовна, дорогая, конечно хочу! — почему-то по-детски сказала я, будто мне предлагали конфету. И тут я стала свидетелем того, как мастер слова может двумя-тремя красочными фразами придать блеск многостраничному рассказу. Это был очень важный для меня урок — мастер-класс. Домой я летела совершенно счастливой, надо было только дождаться Ксану и решить, в какой журнал отдать рассказ... Но... не тут-то было. Через несколько дней мой автор выступил во Франции с каким-то антисоветским заявлением и на десятилетия закрыл себе дорогу на страницы российских изданий. Все мне сочувствовали, и Инна Львовна тоже. Она была ко мне очень добра. Мне так жаль, что не сохранился черновик с чернильной правкой Инны Львовны. В предотъездных сборах он затерялся, чистовик остался у Ксаны, но в ожидании своего часа тоже потерялся — не судьба.
Я вернулась к своей бывшей, а для многих здесь — новой спасительной профессии, к программированию. Тем временем пал железный занавес, из России стали приезжать писатели, поэты, барды, знакомые и друзья, бывшие коллеги из моей переводческой жизни. Я этих встреч избегала, как могла; все, конечно, спрашивали, чем я занимаюсь, сколько зарабатываю, и я стеснялась сказать, что работаю в одном из лучших университетов мира и уже была в Париже.

Кто-то мне позвонил и сказал, что приезжают Семён Липкин и Инна Лиснянская и будут читать стихи в библиотеке Бостонского колледжа. Это замечательное место, старинное здание, зал от пола до потолка в книжных стеллажах мореного дерева…
Я боялась встречи с ними, но не пойти не могла — а вдруг им помощь нужна? Пришла в библиотеку; народу набилось — не протолкнуться. Инна Львовна и Семен Израилевич выглядели лучше, чем два года назад, до моего отъезда. Думаю, им было приятно — толпа почитателей в средневекового вида библиотеке со старинными фолиантами в книжных шкафах. Я не могла сосредоточиться на стихах, просто любовалась этими двумя замечательными поэтами, на минутку зашедшими в мою новую жизнь из утерянной прежней. Главное было не разреветься. Видимо, я не была похожа на просителя автографов, все расступились и пропустили меня к столу. Семён Израилевич пожал мне руку, словно мы только вчера расстались, видно не узнал, а у меня опять, как когда-то мелькнула мысль, что эта рука пожимала руки моих любимых поэтов. Инна Львовна вышла из-за стола, обняла меня и спросила:
— Как дочка? Где она?
— Все хорошо, спасибо, — пробормотала я, — она переехала ко мне сюда, в Бостон. Инна Львовна, я могу вам быть чем-нибудь полезной? Куда-нибудь отвезти, что-нибудь сделать?
— Спасибо, дорогая, здесь хорошие организаторы, они обо всем позаботятся и сегодня увезут нас в Нью-Йорк. Прощайте.
— До свидания, — прошептала я, зная, что лукавлю, и выскочила из библиотеки на улицу.

Елена Макарова "Долгоиграющие письма. Крупнопористый март" (воспоминания)

Подборка стихотворений Инны Лиснянской "К берущей припаду руке..."

Рэна Кругель (Ковенацкая) — переводчик с польского, эссеист, политический комментатор. Родилась в Москве, школу закончила в г. Гагра, выпускница Московского института электроники и математики (МИЭМ) по специальности «Автоматика и вычислительная техника». С середины 70-х годов начала переводить с польского языка, работала внештатным переводчиком в творческих союзах, в редакциях литературных журналов и газет, на кинофестивалях и неделях польского кино. Публиковала рассказы и рецензии на произведения польских писателей (Богдан Чешко, Ян Джежджон и др.), с 1987 года живет в Бостоне. Сотрудничает с польским независимым журналистским порталом Studio Opinii и литературной газетой Migotania.