***
Ночь щедра на холод и тирады,
Как любая истовая власть.
Говорят, что дочь Иродиады
Лишней головой обзавелась.
Говорят, распутная царица
Отдала награду беднякам.
Ты в пустыне, и тебе не спится:
Что теперь сказать ученикам?
Ночь тебе в ложбине стелет ложе.
Самооправданий, вопреки
Ожиданьям, не услышав, боже,
Скрылись за горой ученики.
Сам-то ты уверен ли в знаменьях,
Объявивших с вечностью родство,
Ради воскресения в каменьях
Отступив от брата своего?
«Иоанн, труды исполнив тяжки,
Стал не нужен», — ящерки трещат …
Ты воткнул в рыдания костяшки
Так, что обе челюсти трещат.
Вот уж лава движется по жерлу,
Простирая пепел над толпой,
Где сначала ты приносишь жертву,
А потом пожертвуют тобой.
— Во спасенье паствы Иоанна… —
Шепчешь ты, а сам глядишь туда,
Где вода в долине Иордана
Помутилась раз и навсегда.
***
Художник — мужчина. Посланья прочтя,
Рисует, но опыта мало.
Мария на левой держала дитя,
А правой рукой обнимала.
Так держат все матери, кто не левша,
И — левой — к груди прижимая,
Мария держала, молитву верша,
А правой рукой обнимая,
Поскольку проворнее эта рука —
Защита надежней покрова.
А левая — ложе вот здесь, у соска,
Где сердце растаять готово.
И женщина также обнимет, любя,
Усвоив природную хватку:
По темени правой погладит тебя,
А левой пройдет под лопатку.
Исчезнешь, кого ей руками объять?
Кого целовать Магдалине?
Вот так и останется после стоять,
С объятьем, пустым в сердцевине.
И ты, живописец, стремясь оживить
Сюжет, не сумеешь вглядеться,
Как руки Марии тоскуют обвить
Тяжелое тело младенца.
Соло на себе
Сесть прямо, распахнуть колени жадно,
Кисть округлить и пальцы на кадык…
Виолончель, прильни ко мне нещадно,
Как к мышце языка — смычок-язык?
Сожму в щепоть и распилю грудную,
И чем сильнее хватка, тем звончей...
Я — это ты, и у тебя в плену я,
Ты — это я, но только горячей.
Поехали! Мелизмы и вибрато.
Рви конский волос, головы сноси.
Все держится на шпиле, как когда-то
Земля держалась на своей оси.
Я — тяжесть грифа и воздушность деки,
Я — на одной струне, как на стропе
Над космосом! И слышат все парсеки,
Как я играю соло на себе.
***
Молчащие столетие подряд,
Немые, не вступающие в пренья,
Не ведающие, что за вас творят
Молчащие по рангу и презренью,
Услышьте нас. Мы — ваши голоса.
Поговорите нами в небеса.
В нас хоронящей заживо стране
Мы выживаем и в посмертной маске.
На этой необъявленной войне
Еще у нас не отобрали связки,
Еще выходит глотками из нас
Словарный нерастраченный запас.
Еще мы оставляем письмена —
Свидетельствовать о живущих ныне.
Но неизвестны наши имена
И письменность в натуре отменили,
Особенно, где рифмы и столбцы,
Пророков упраздняют, стервецы.
Когда страдает слух — страдает дух.
Молчание чревато слепотою.
Прислушайся. С подвальных раскладух,
Из-под асфальта музыкой простою,
Книжонкой тощей с коркой на клею
Врачует смысл бессмысленность твою.
***
Не плачь по елке, как по волосам,
Уж прошлый год отрублен и схоронен.
Выбрасывай. Преобразись и сам.
Путь проторен. Отстанешь, час неровен.
Болезненная елка умерла.
Нам будет не хватать ее. Помянем.
Приспустим флаг, завесим зеркала
И дворника для выноса поманим.
Ну, почему здесь умирает всё:
Цветы в горшках, в аквариуме рыбка?
И елка эта — в праздничном лассо
В районе поседевшего загривка.
Забудь ее, такую, старый бард,
Она была живой и милой в детстве,
Но как-то типа Машеньки Стюард
Звучало имя. Спросим о наследстве.
Что, королева, оставляешь нам?
Колье да серьги, броши, диадемы…
И мы воспрянем, с горем пополам,
Незначимы и кратки, как фонемы.
***
Я зарастаю памятью…
Давид Самойлов
О, памяти дырявая корыть,
Напрасно мне тебя не залатали.
Тут кто-то вдруг повадился ходить
И воровать. И вмиг разворовали.
Горит табличка: все удалено.
Когда б не утекала ты сквозь бреши,
Я знала бы, что умерла давно,
Как торф каширский, изнутри сгоревши.
Предохранитель вышибало так,
Что свет катился в минус, но включали.
Зачем в тебя заложен этот брак,
Сгорать от замыкания печали!
И, как о прошлых днях ни верещи,
Нет доказательств, нет свидетельств точных.
Как не было меня! Ищи-свищи.
В ячейках, в клетках, в скважинах замочных.
Ответит память: — О, молчи, молчи!
Ведь ты сама закрыла все затворы
И бросила от бед своих ключи
За грядки, за сараи, за заборы.
Ведь ты сама решила не вскрывать! —
Напомнит память, — Я не заставляла.
— Но я и счастье стала забывать,
Которое несчастья разбавляло…
***
Восемь роз отмерь, а потом уж речь
Заводи о главном и то, с заходом,
Про нечетный этот букет, про печь —
Антипод рожденью, точнее, родам.
Интересно, дескать, сжигают врозь
Или всех, пришедших по зову сердца?
Чьи останки, дескать, людей ли, роз
Утрамбуют в урну единоверцы?
Сколько стоит к матери прикопать?
Да возьмутся ли за работу, черти?
Баю-баю, нужно ложиться спать,
Просыпаться, есть, забывать о смерти.
Погружаться в жизнь, утопать в делах,
Уходить от темы, бежать от боли.
Всё. Забыли, кажется. Стерли в прах.
Вот опять ты! что ты нарочно, что ли!
Разбинтуй, увидишь, кровоточит,
Обещай молчать, подкрепись обетом.
Если кто другой — как дела — молчит,
Он молчит об этом.
***
Не врачом за письменной консолью,
Не лекарством от душевных ран,
Я была в своем столетье болью,
Как велел гранитный истукан.
Кто же нас, надрывных, станет слушать?
Кто из боли вынесет урок?
Только нас не лечат, просто глушат,
Скопом обезболивая впрок.
И тебе уже не доведется
Распознать, откуда слабина,
От чего душа твоя загнется,
Если боль не чувствует она.
А врачи, что немощь побороли,
Скажут: надо было потерпеть,
Потому что усмиренье боли
Не всегда отодвигает смерть.
В горький час, еще до перевала,
Ты шепнешь, как будто я жива:
А ведь ты меня предупреждала,
Да не так была и тяжела.
Может быть, за временною складкой,
Будешь ты при ангельской моще
Тосковать о боли этой сладкой,
Если там тоскуют вообще.
Мария Ватутина. Родилась в 1968 в Москве. Окончила Московский юридический институт (1992), Литературный институт им. Горького, факультет «Поэзия», семинар Игоря Волгина (2000). Член Союза писателей России с 1997 года, в 2012 году перешла в Союз писателей Москвы. Выпускающий редактор журнала. Член Русского Пен-центра (с 2015 года). Первые публикации в журналах «Молодая гвардия» 1995 год и «Русское эхо», 1997. Автор девяти поэтических книг. Лауреат многочисленных литературных премий. Живет в Москве.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи